Александр Лапин - Утерянный рай
Конечно, не все рассказал Маслов Анатолию. Валентина не была ни бомжом, ни проституткой, ни диссиденткой. Но раз уж попала на заметку, то поезжай от греха подальше. Да что, она одна, что ли? Миллион москвичей на время Олимпиады будут отправлены в отпуск. Почти всех детей вывезут в лагеря. Студентов, которые не будут заняты на обслуживании Олимпиады, отправят в стройотряды. Их места в общежитиях займут гости столицы и сто пятьдесят тысяч милиционеров.
Найдется работа и ему, Анатолию Казакову. Он поинтересовался, что предложат ему. Но Маслов в этот раз промолчал. Только сказал, что его поставят на важный участок. А пока поручил одно дело среди студентов.
Лекция международника «от ЦК КПСС» тем временем подходила к концу. Народ уже начал задавать вопросы. Слышались гладкие, обтекаемые, внушительные фразы:
– Наша партия и правительство выделили значительные средства на проведение… Все эти спортивные сооружения останутся в Москве и будут использоваться по прямому назначению… В Олимпийской деревне поселятся московские очередники…
XIV
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», – написал в шестнадцатом веке некий автор, никому доныне не известный, скрывавшийся под псевдонимом Вильям Шекспир.
Сашка ухитрился прочитать эту книгу еще в седьмом классе. Но тогда она на него особого впечатления не произвела. Пьеса, она и есть пьеса. Реплики короткие. Какие-то надуманные слова. Непонятная вражда двух кланов. Картинки разве что красивые, старинные, а так… ерунда.
А тут сестра с утра предложила:
– Пойдем в кино. У нас тут рядом летний кинотеатр сезон начинает. «Ромео и Джульетту» показывают.
«Ну, в кино так в кино».
Фильм, конечно, роскошный. Цветной, широкоформатный. Костюмы обалденные. Все пляшет, все играет. Актеру – Ромео – шестнадцать лет, актрисе – Джульетте – четырнадцать. Целуются, воркуют как голубки. А в финальной сцене, когда выносят их, умерших за любовь, на носилках, слеза прошибла…
И вот он, размягченный и потрясенный, шагает после фильма теплым весенним вечерком. Шагает, поглощенный своими воспоминаниями, своей любовью и печалью. А вокруг толпа людей, и все судят, рядят о картине.
– Им-то хорошо было. В четырнадцать лет у них такая любовь. Одни страсти, – сформулировал свои впечатления неприлично толстый мужчина в шляпе и очках.
– Конечно! – ответила его необъятная спутница, переставляя ноги-тумбы и мотая рыжей дурацкой прической по ходу движения. – Им не надо было учиться в школе, потом поступать в институт, защищать диссертации…
Дубравин услышал эту реплику и горько усмехнулся, неожиданно подумав: «А стали ли мы счастливее от того, что учимся в институтах, делаем карьеру? Вот, к примеру, мы с Галкою. Разве я счастлив? Она там. Я здесь. А радости от такой жизни ни на грош. И разделяют нас такие же условности, какие разделяли Ромео и Джульетту. Там – вражда. Здесь – необходимость…».
Сестра Зойка шла рядом с ним. Маленькая, на каблучищах, с высоченной прической, она все равно едва доставала ему до плеча. Шурка только сейчас заметил, что Зойка разительно не похожа на них, на Дубравиных. Глаза голубые, а разрез у них восточный, монгольский. «Это потому, что у нас разные отцы. Ее отец погиб на войне. И, похоже, что в нем была калмыцкая кровь».
– А ведь правда все в этом кино, – неожиданно сказала она. – Только в молодости можно так любить. До смерти. Беспощадно.
– Это как – беспощадно? – встрепенулся Сашка.
– Ну, вот они умерли. Убили себя. А их родители остались жить. И каково им? А влюбленные вообще ни о ком, кроме самих себя, и не думают. Я помню, мы с Толиком поженились. Не глядя ни на что. Молоденькие, глупые были. Какие трудности преодолели! А все равно и сейчас продолжаем любить друг друга.
Дубравин вспомнил, как они ежедневно выясняют отношения по любому поводу, и подумал: «Неужели это любовь такая может быть? Спорят с утра до вечера. Кто начальник в доме, выясняют. Не очень верится, что любовь осталась, не выветрилась».
Но говорить он ничего не стал. Зачем? У каждого своя жизнь. Если им она нравится, то ему чего судить?
– А как у тебя с Галкой? – неожиданно спросила сестра и глянула ему в глаза снизу вверх. – Что-то давно я писем из почтового ящика не доставала…
Дубравин смутился. Его даже бросило в жар. Любовь, их отношения – это было их, сугубо личное, интимное, то, что принадлежало только ему и ей. Он как-то зажался и неохотно буркнул:
– Разошлись, как в море корабли! – бравируя, с кривой усмешкой добавил он.
– Это вы зря, первую любовь беречь надо! Вот мы с Анатолием, как нам ни трудно было первые годы, а все равно старались друг друга поддержать. Ведь начинали с ничего… Сколько лет живем вместе! – она взволновалась и стала вспоминать, как встретилась с Анатолием в общежитии на строительстве Волгоградской ГЭС. Как держались друг за друга, когда его взяли в армию. Как трудно им пришлось, когда они попали сюда. Расчувствовалась, разволновалась.
Саша, несмотря на молодость, был человеком достаточно скрытным. Но как скроешь в свои семнадцать лет эти письма, эту тоску и печаль? Так что Зойка видела все его метания. И понимала, что с ним происходит. Она по-своему любила брата. Любила как кого-то, кем можно гордиться. Как то, на что можно было влиять. Для нее он был деревенским малым, которого надо было повседневно опекать. Она долго ждала подходящего случая, чтобы поговорить. И вот сейчас, после фильма «Ромео и Джульетта», ей показалось, что такой случай наступил.
– Ты когда ездил домой, с ней встретился?
– Встретился!
– Ну, и что, вы поговорили?
– Поговорили!
– И о чем договорились?
– Да ни о чем!
– А мне вот подруга пишет, что ее, Галинина, мать рассказывает эту историю по-другому. Мол, ты приехал за столько тысяч километров. Искал ее. Ждал. А она не вышла. Вот о чем сплетничают в деревне.
– Это неправда! Мы виделись! Да, впрочем, какого черта?! Что ты меня допрашиваешь? Какая теперь разница!
– Нет, разница есть. Мой брат не может быть тряпкой. Надо это дело решить.
– Чего решить-то? Повидались мы с ней. Лучше бы и не видались. Договорились, что приеду через год. Вот летом поеду. Посмотрим, как встретит.
Сестра умолкла. И они так же молча дошли до дома. Поднялись по лестнице в подъезде. И только уже в прихожей Зойка наконец промолвила:
– Знаешь, что я думаю? Уж больно ты перед нею стелешься. «Люблю, люблю!» Я, конечно, понимаю тебя. Но женщины больше уважают сдержанных. Надо тебе быть более политичным с нею, что ли…
Сашка еще долго ворочался, вспоминая фильм и свой разговор с сестрою: «Надо же. Кому какое дело? Ну, уехали из поселка. И скатертью дорога. Нет, нас еще зачем-то вспоминают. Вокруг нас какие-то страсти бушуют. Пришла, не пришла на свидание. Ну их куда подальше, дураков этих всех. Ромео с Джульеттой в современном варианте. Ну, точь-в-точь. Ее мать, видно, уже меня невзлюбила. А моя сестра – Галку. Эх, тошненько мне. Вроде как рана. Покрылась коркой, затихла. А чуть тронули – и опять заныла, заныла, закровоточила. Господи, и когда уж ты избавишь меня от всего от этого?..»
* * *– Повернитесь спиной. Спустите трусы! Наклонитесь. Раздвиньте руками ягодицы! Так. Повернитесь ко мне лицом! – Строгая женщина-врач в белом отутюженном халате с вышитой на кармане синими нитками фамилией «Курдюкова» профессиональным взглядом хирурга окинула его мощную мускулистую фигуру и принялась что-то записывать в его медицинской карточке.
Еще никогда в жизни Дубравин не казался себе таким маленьким, ничтожным и жалким, как на этой медицинской комиссии.
Перебираясь по длинному коридору военкомата из одного медкабинета в другой, он сознавал необходимость происходящего и спокойно, терпеливо переносил все эти осматривания, простукивания, ощупывания, хотя чувствовал себя неуютно. Ощущал себя не личностью, а какой-то букашкой, параграфом в руках всех этих важных, занятых исполнением своей функции людей.
Дубравин впервые прямо столкнулся с советской государственной машиной в лице ее представителей и ощущал ее как нечто равнодушно-бездушное, безликое существо, которому абсолютно нет дела до живого, думающего человека. Он еще не знал, что каждый советский человек в таких обстоятельствах чувствовал то же самое. И так оно было на самом деле.
Но он-то откликался на происходящее по-человечески, эмоционально. В раздрызге подсел к молодой, красивой черноволосой медсестре-казашке, которая мерила давление и сидела рядом в этом же кабинете. Одна мысль о том, что она видела сейчас всю эту унизительную процедуру осмотра интимных мест, бросила его в жар. И пока сестра в белом коротеньком халатике мягкими, ласковыми руками обвивала его мускул эластичным плотным рукавом прибора, он чувствовал бешеное сердцебиение.
– Сто шестьдесят на сто двадцать, – равнодушно сказала сестра рядом сидящему доктору. Посчитала пульс: – Восемьдесят! Много. Сделайте десять приседаний!
