Денис Драгунский - Мальчик, дяденька и я
Какой-то странный период был тогда в моей жизни, когда мне вдруг разонравились девчонки. Ах, ах, дорогой читатель! Совсем не в том смысле, о котором ты, может быть, подумал. Какая-то возникла пауза примерно на полгода. У меня была девушка, но девушка в совершенно невинном смысле слова. Девушка, с которой мы встречались, гуляли, целовались-обнимались – в отдельные моменты весьма раскованно, – но я совершенно ни на чем не настаивал, не стремился дойти до конца, «получить», как мы говорили тогда, – и как-то проморгал ее предложение провести каникулы вместе, ну хотя бы месяц. В конце концов она поехала в турпоход со своими друзьями, а я, как всегда, с мамой в Дубулты.
Девушка писала мне письма, а я их читал вслух маме. В письмах не было ничего любовного, никаких нежных слов. Зато были такие замечательные новости: «Вторую неделю живем на берегу реки, оскотинились совершенно, спим впятером в одной палатке, зубов не чистим, ходим голышом на четвереньках». Потом я долго убеждал и уговаривал маму, что это была шутка, что они, конечно, чистят зубы и вовсе даже не оскотинились. Но мама всё равно качала головой и цокала языком, хотя ей такие ханжеские жесты были в общем-то несвойственны. Она скорее, наоборот одобряла всякие рискованные приключения. Во всяком случае, на словах.
Потом эта девушка, можете себе представить, заехала ко мне в Дубулты, потому что они со своей компанией путешествовали по всей стране, а жизнь тогда была сами понимаете какая – рюкзак, общий вагон и «без Россий, без Латвий». Она написала, что будет такого-то числа под Ригой и заедет ко мне. И в один прекрасный день она и вправду пришла. Я как раз был один в комнате. Она поднялась наверх (ей, наверное, сказали, где мы живем), открыла дверь без стука. Она была в брезентовом так называемом «стройотрядовском» костюме: серые брюки, серая куртка и, кажется, тельняшка под ней. Она прямо с ходу, делая шаг, протянула ко мне руки. Мы обнялись, быстро поцеловались. Стояли, целуясь, рядом с кроватью, застеленной пансионатским рыжим одеялом – китайским одеялом с лебедями, – в шаге, в полушаге от кровати, а потом вплотную, просто прикасаясь коленками к кроватной раме, но я, совершенно непонятно почему, сказал ей:
– Ну а теперь давай пойдем погуляем. А хочешь, зайдем в кафе или в наш буфет? У нас тут столовая есть и при ней буфет.
Она долго смотрела на меня сквозь очки. У нее были светло-голубые глаза. Потом она сняла очки и посмотрела на меня, отступив на полшага. Это было немножко театрально. Она как будто прощалась со мной.
– Ну что молчишь? – сказал я. – Пойдем в кафе или в буфет! А хочешь – к морю.
– Нет, спасибо, – сказала она. – И вообще мне пора. Меня ребята ждут.
– Где? – спросил я.
– Там, внизу, – она мотнула головой.
Потом первого сентября мы встретились в университете в большом холле первого этажа, но разве что кивнули друг другу.
Мы разве что кивнули друг другу уже по другой – во всяком случае, с моей стороны – причине. Дело в том, что в конце августа на каком-то комсомольском сборище нашего факультета я встретился с Кирой, и всё в моей жизни на пару лет пошло кувырком.
Один раз, уже в Москве, ко мне приехали Мышка и Юля. Мы пили чай, курили, болтали, и они спрашивали меня, почему я такой мрачный. А мрачный я был из-за Киры. Я, кстати, говорил с ней по телефону, когда они у меня сидели. Я что-то пытался ей втолковать, называя ее по имени. Юля и Мышка почему-то решили, что ее зовут Ира. Очевидно, не расслышали.
И странное дело.
И странное дело – может быть, пройдет еще сколько-то времени, и от всей этой истории, от этих страшных двух лет, от жестоких игр, страданий, унижений, обид и надежд – дальше, о любезный читатель, можешь писать сам… У меня есть большой соблазн оставить пару страничек белыми, чистыми, чтобы ты мог сам заполнить их нужными словами, своими словами, которые, однако, у всех почти одинаковые, – так вот, от двух лет этого кошмара, редко прослоенного счастьем, останется эта бессмысленная, в сущности, история, как мои знакомые девушки перепутали имя и, прощаясь у лифта, сказали мне:
– Ну ты не горюй! Всё будет хорошо, и желаем тебе помириться с твоей Ирой.
– С какой Ирой?
– Ну ты же только что звонил какой-то Ире или она тебе. Ты же всё говорил: «Ира, Ира!»
Они сели в лифт. Лифт был старый с железной решетчатой дверью, которую нужно было закрыть самому. Она очень громко стукала и щелкала. Юля и Мышка поехали вниз, а я гладил ручку лифтовой двери и смеялся. Я пытался себе представить, что было бы, если бы Киру звали Ирой. Наверное, в этом случае она была бы совсем другим человеком. И может быть, у нас всё было бы хорошо, а может быть, я вовсе не сумел бы ее полюбить. Она бы мне не понравилась.
Ну да не проверишь.
– Вот скажите мне, мой дорогой, – вдруг неожиданно громко и отчасти неприязненно сказал мальчик, – вот почему вы ни о чем другом рассказать не можете? Вас послушать, так вся ваша жизнь состояла из сплошных любовных приключений и как будто бы более не из чего. А как насчет работы?
Ведь смысл жизни, кажется, именно в работе, в созидании, а?
Но ладно уж, не будем забираться так высоко. Не всем дано созидать. Как насчет работы в смысле службы? Неужели у вас ничего не происходило на работе? Ну и вообще, на улице – как говорится, в большом мире? Вы что, никогда не думали, где достать деньги до зарплаты, никогда не одалживались у богатых друзей, или у вас никогда не просили в долг? У вас что, никогда не было никаких серьезных нехваток – в любом смысле слова: денег не хватает, жилья своего нету, костюма приличного нет, у рубашки воротник порвался, портфель истрепался, на ребенка тысячу вещей нужно, а взять их неоткуда, потому что денег нет? У вас что не случалось никогда неудач в работе, что вот вы что-то делаете, делаете, делаете – неважно что: прибор конструируете, статью пишете, квартальный отчет готовите, повесть сочиняете, – а не получается, не выходит. Удача отвернулась, сил нет или мозгов не хватает?
Неужели такого не было?
А разве вас никогда не предавали? Только не в любовном смысле, а в другом. В дружеском, например, или в служебном. Разве не бывало так, что любимый друг, с которым вы вроде бы вдвоем пуд соли съели, вдруг бросал вас в беде или, пуще того, подножку ставил? Разве не бывало так, что у вас что-то воровали на работе, я имею в виду ваш труд, или ваше открытие, или вашу идею. Вас никогда не унижало начальство или, если вам таки удалось взобраться на ступенечку-другую-третью, неужели вас никогда не подводили подчиненные? Неужели вы никогда не приходили в отчаяние, глядя на это сборище бездельников, идиотов, жуликов и интриганов, которыми вы должны худо-бедно руководить и добиваться от них хоть какой-то работы? И ведь их еще надо жалеть, потому что среди этих бездельников, идиотов и жуликов – через одного студенты-заочники, беременные женщины и благородные труженики, содержащие шестерых детей покойного дяди и его больную жену, тетю то есть.
Ну а просто сплетен, грязной клеветы, чудовищных каких-нибудь оговоров разве не было?
Вы никогда-никогда не обращали внимания на царящую в мире несправедливость? Боль, горе, нищету, рабское бесправие слабых и наглое самодовольство сильных? Неужели у вас об этом никогда не болела душа? А политическая ложь? Пропаганда, лицемерие, цензура, железный занавес, насилие во всех его формах?
Нет, я не говорю что-нибудь сделать, но хоть в душе возмутиться. Хотя бы задуматься о том, почему это так и кончится ли это когда-нибудь? И где границы зла? В пространстве, в силе и во времени?
И неужели вы никогда не были участником или жертвой какой-нибудь почти детективной истории? Что-нибудь про подлог завещания, например. Или таинственное исчезновение главной семейной драгоценности. Вот представьте себе – у вас в квартире, доставшаяся от прабабушки, висит на стене картина. Скажем, подлинный Брюллов. Неприкосновенный запас и всегдашний ликвидный актив в полмиллиона долларов на любом самом захудалом аукционе. Конечно, вы не хотите ее продавать, вы гордитесь ею – наследство, связь времен, – но при этом вы знаете: случись что, у вас всегда есть в запасе солидная сумма, воплощенная в портрете красивой итальянки на фоне Неаполитанского залива. И вдруг однажды вечером вы приходите в квартиру, а картины нет. И никаких следов взлома, никаких вывороченных шкафов, сброшенных с полок книг и выпотрошенных ящиков письменного стола. Всё в полнейшем порядке и уюте. Даже кот бежит вам навстречу, радостно мяукая. Кот ничем не напуган. Ах, если бы кот мог рассказать! Вы садитесь на диван перед этим темным прямоугольником на обоях, как всегда бывает, когда снимешь картину, которая долго висела на одном месте. Любые обои чуть-чуть выцветают. Вот вы смотрите на этот прямоугольник и крепкий запыленный гвоздь, и судорожно думаете: кто? Конечно, кто-то свой, но кто? У кого ключ? Жена? Взрослый сын? Сестра жены или подруга сына?
