Татьяна Соломатина - Вишнёвая смола
Тётка Ольга подала на меня в суд за ту одну восьмую, ею же отписанную мне часть некогда дедушкиного и бабушкиного дома. (Сын вонючего бурдюка женился, настрогал подряд троих детей, и понятно, что тётя Оля с вонючим бурдюком ни в какие трёхкомнатные квартиры не переехали, а остались жить в трупе бывшего нашего дома вместе с моим двоюродным братом-исчадием. Вонючий бурдюк оказался запойным и куда хуже дяди Коли. Есть, вероятно, у некоторых женщин такая карма: выходить замуж за алкоголиков. Причём каждый последующий алкоголик куда хуже предыдущего – такое у этой кармы железное правило.) Я несколько раз приходила на судебные заседания, а потом устала от бессмысленности происходящего. Бессмысленности и бесперспективности. И написала моему старшему брату доверенность на ведение этого дела со стороны ответчика – то есть меня. Истцом в протоколах по этому делу именуется моя тётка Ольга. Последний раз я слышала об этом деле давно. Однажды я даже попила с тётей Олей чаю и даже коньяку и сходила с ней на море. С тех пор я не только не знаю, но и даже знать не желаю, что стало с одной восьмой трупа. Моему брату она интересна в виде квадратных метров, потому что эта одна восьмая трупа находится в очень престижном районе на самом берегу моря.
Мой двоюродный брат-дурак годам к тридцати пяти женился по-настоящему на какой-то здоровенной деревенской девке – и тоже привёл её под крышу дома-трупа. Чуть позже она родила мёртвого ребёнка. И в этом оказалась виновата я, хотя уже давно не только не жила в городе, но даже была гражданкой другой страны. Не логично. Но тётя Оля звонила моей маме и говорила, что молодая деревенская жена брата-дурака родила мёртвого ребёнка, потому что я колдунья, и по всему дедушкиному дому находятся мои колдовские записки, написанные мною ещё в детстве, потому что уже тогда я была колдунья, и мальчик-сосед напротив умер из-за меня, а ещё меня очень любил бывший зэк, и только я могла с ним общаться, хотя он был бешеный, и только поэтому он прожил ещё два года, хотя врачи ему говорили, что от своего рака гортани он умрёт максимум через пару месяцев… И что она, тётя Оля, пошла в церковь при монастыре и поставила за меня, свою родную племянницу, свечку. За упокой. Н-да… Но вот это, пожалуй, логично. Всё что забавно – логично. Таким задумывался этот мир. А я давным-давно успокоилась по поводу этих давным-давно имевших не одно место, совсем не одно время и отнюдь не одно действие событий. К тому же до меня потом доходили через третьи руки сведения, что эта же жена моего двоюродного дурака родила живого и здорового ребёнка. И если этому помогла свечка за упокой меня – то я только рада, вот вам крест и честное моё колдовское слово!
И как по мне, что ставь памятники или не ставь памятники, бей поклоны – не бей поклоны, по форме молись как положено, или как маленькая подружка Серёжки, – без разницы. Потому что бога нет. Есть мы. Мы – плохие или хорошие – иногда исключительно по нашему отношению к квартирному вопросу. Мы и, конечно же, наша память, будь она неладна! Потому что иногда, казалось бы, мелочь – обещали, но не сделали, казались родными – а оказались дураками, – а забыть невозможно, хоть до беспамятства коньяком упейся.
Но всё это – суды с родной тёткой, которую в детстве я считала ещё одной своей матерью (не второй, а ещё одной!); люди, с лёгкостью разоряющие родовые гнёзда, но готовые угробить полжизни за лишний десяток квадратных метров; человеки, чей талант к мнительности и лицедейству на порядки превосходит их потребность в любви и искренности, – и всё такое прочее… Это с одной стороны. А с другой – я. Теперь многое знающая о крови, и не только о ней. Я, совершившая в жизни много хорошего и немало плохого. Я, бывавшая одновременно и нелогичной, и справедливой. Я, поступавшая последовательно неверно… Что остаётся? Только выпить коньяка за то, чтобы наши дома сохраняли душу после нашей смерти. Выпить коньяка и, пожалуй, даже закусить шоколадом. Потому что жизнь с коньяком и шоколадом гораздо приятнее, чем жизнь без коньяка и шоколада. Вот сейчас со своей единственной дочерью пойду в свой кабинет и там, в окружении множества книг, среди которых на почётном (но уютном!) месте – том Беранже, изданный в Тифлисе в год 1893-й, – мы с ней за это и выпьем…
Это, может быть, будет потом. Может быть.
А пока мне семнадцать. Семь утра. Порт. Я сижу на швартовочном кнехте и смотрю в тёмную осеннюю воду. Мои слёзы о навсегда утраченном правильном первом поцелуе тонут в сизой ноябрьской волне. Через несколько минут я перестану надрывно, безысходно и бессильно страдать (а как ещё страдают в семнадцать?) и попытаюсь отследить недолгий путь хоть одной своей срывающейся и падающей в море слезы. И ещё немножко пореву из-за очередной невозможности, подсунутой мне жизнью. Потом вспомню, что в восемь у меня утренний кофе на парапете Приморского бульвара с парнем, которого я безумно люблю (а как ещё любят в семнадцать?), и побегу вверх по Потёмкинской лестнице. Побегу стремительно, боясь опоздать неизвестно куда, торопясь неизвестно к кому (а как ещё бегают, боятся и торопятся в семнадцать?). И оказавшись наверху, внезапно обрету на губах вязкий, тёрпкий привкус вишнёвой смолы и вспомню твёрдые слёзы, валяющиеся в пыли. И равнодушно взирающих на них взрослых, даже не понимающих, о чём это я всегда внезапно, нелогично, непоследовательно и безо всякого повода плачу. И почувствую себя сбесившимся демоном, желающим только одного – спилить старое дерево. И может быть, когда-нибудь до демона дойдёт, что не надо пилить старые деревья – надо сажать новые. И он, может быть, станет… Нет-нет, не ангелом! Ангел – это такой здоровый мужик с каноническим иудейским ликом, с крыльями, в платье и с мечом с гравюры Густава Доре «Изгнание Адама и Евы из рая»… Демон, может быть, станет – всего лишь человеком. Быть человеком – для человека более чем достаточно. И товарищ Бог, может быть, порадуется, что демон стал всего лишь человеком – и не судится за дедовский дом, потому что во всего лишь человеке и так достаточно порченого, чтобы пачкаться ещё и о квартирный вопрос. Или, там, о присвоение порядковых номеров поцелуям.
Я сосредотачиваюсь на том, чтобы тот, кто ждёт меня на парапете Приморского бульвара, не догадался о том, что я не умею целоваться. Мне семнадцать – и именно это кажется сейчас самым важным. Сейчас – это именно здесь и сейчас, прямо под Дюком. Где-то между колоннадой и Тёщиным мостом я принимаю решение навсегда выйти замуж лишь за того, кто, целуя меня, ощутит вязкий, тёрпкий привкус вишнёвой смолы. И сразу перестаю любить того парня, что ждёт меня на парапете с термосом кофе. Ну, во всяком случае – безумно… Но парень-то всё равно хорош, красив и всё такое. Пусть будет. Пусть всё, что может быть, со мной – будет, чёрт возьми!
Подмосковье, июнь – июль 2012
Примечания
1
Анри Лот, «К другим Тассили. Новые открытия в Сахаре», 1976 год.
2
Надо полагать девочка коверкает: “One thing was certain, that the white kitten had had noting to do with it: – it was the black kitten’s fault entirely”. Trough the Looking-Glass, and What Alice Found There by Lewis Carroll.
3
Вероятно, имеется в виду «Алиса в Стране Чудес» в пересказе Бориса Заходера с иллюстрациями Геннадия Калиновского.
4
Да, действительно есть такая книга. Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд, «Там, за рекою, – Аргентина», издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», 1963 год.
5
Скорее всего, книги тех же авторов. Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд написали ещё «Через Кордильеры» (1960)», «К охотникам за черепами» (1960), «Меж двух океанов» (1961), «Перевёрнутый полумесяц» (1963).
6
Вероятно, наша маленькая героиня не так давно прочитала романы Жоржа Сименона «Мегрэ и ленивый вор» (1961) и «Мегрэ расставляет ловушку» (1955).
7
Фрагмент стихотворения Самуила Маршака: Цените слух, цените зренье. / Любите зелень, синеву – / Всё, что дано вам во владенье / Двумя словами: я живу. / Любите жизнь, покуда живы. / Меж ней и смертью только миг. / А там не будет ни крапивы, / Ни звёзд, ни пепельниц, ни книг. / Любая вещь у нас в квартире / Нас уверяет, будто мы / Живём в закрытом, светлом мире / Среди пустой и нищей тьмы. / Но вещи мёртвые не правы – / Из окон временных квартир / Уже мы видим величавый, / Бессмертию открытый мир.
В раннем автографе вместо двух последних строф одна: И солнце даже не заметит, / Что в глубине каких-то глаз / На этой маленькой планете / Навеки свет его погас. Печатается по беловому автографу конца 1950-х годов. Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5. – М.: Художественная литература, 1970. С. 213.
8
Наша юная героиня имеет в виду повесть Клиффорда Саймака «Детский сад», 1953.
