Аркадий Макаров - Догони свое время
Ухмыляясь, я стал разматывать стальную ленту рулетки:
– Сеня, ты мне друг, но истина дороже! Давай начнём по-новой!
– Давай! – Семён прижал ногой нулевую отметку рулетки, изогнулся назад, поиграл желваками скул, нагоняя слюну, ощерился, и – только вязкая тонкая струйка упала на выпуклую в натуге грудь Семёна.
Водка сушит рот, и от моей затеи самолюбие Семёна взбунтовалось:
– Неси давай стакан – я тебя всё равно сделаю!
Принёс почти полный стакан водки. Положил сверху хлеб со шматком сала:
– Пей авансом, потом как-нибудь померяемся!
Семён привычно запрокинув голову, влил в себя тёплую и от этого ещё более вонючую жидкость. Закуску бросил Полкану, нашему верному бригадному товарищу.
– Чего потом? Давай, кто дольше провисит на стропах под стрелой крана!
– Давай! – сказал я в хмельном запале и ухватился за подъёмный крюк.
– Э, – пьяно шатнулся напарник, – поперёд отца… Колюха, вира помаленьку!
«Колюхой» мы называли прикомандированную к нашей бригаде крановщицу Олю.
Оля – только что освободившаяся из мест заключения молодая баба-мужик с тяжёлым прокуренным грудным голосом. Сидела неизвестно за что, но в бригаде числилась своим парнем. Знакомясь, она, глухо кашлянув, протянула с голубой наколкой заскорузлую ладонь бригадиру, назвалась: «Кх-оля!».
Отсюда и пошло – «Коля, Колюха – хрен за ухо!»
И вот уже изогнутый кованый крюк оказался в крепких скрещённых пальцах монтажника Семёна, и трос пополз вверх.
Дьявол живёт в мелочах.
У крановщицы «Колюхи» что-то заело в механизме управления, и крюк всё полз и полз вверх и вот уже упёрся в «ограничитель подъёма», верхнюю предельную точку, выше которой автоматически отключается подача тока на подъёмный механизм.
Семён висел так высоко, что его зычное поднебесное пенье собрало со стройки всех рабочих.
– Давай, Сеня! Давай! – восхищённо кричали внизу.
В обеденный перерыв праздно поглазеть на опасный трюк пьяного монтажника кому неохота?
Вначале все веселились. Но истошный, по-бабьи всхлипывающий голос «Колюхи» заставил бригаду прийти в себя.
Рабочее место этой самой «Колюхи» – на тридцатиметровой верхотуре в застеклённой будке, похожей на скворечник, и за всю рабочую смену крановщица ни разу не спускалась вниз. Своё естество она справляла как – никто не знал.
Внизу ребята над ней подшучивали:
– Нету лучше красоты, чем поссать с высоты!
– Колюха, поссы на грудь, не могу жить без моря!
Крановщица или отмалчивалась, или гыгыкала сверху самому говорливому:
– Лезь, конец подержишь! Если ухватишь!
Смельчаков подержать «конец» у крановщицы никто не решался.
Теперь «Колюха», высунувшись по пояс из своей будки, похожей на застеклённый скворечник, слёзно кричала, забыв своё зековское прошлое:
– Ребята! Господи! Убьётся Семён! Энергию отключили!
А Семён, ещё не чувствуя опасности, болтал на высоте ногами и орал что-то препохабнейшее.
Потом стало тихо-тихо. Тоскливо поскрипывал, раскачиваясь над головой Семёна трос. До бедолаги стало доходить, что снять его с крюка никто не сможет, а висеть на руках становилось невыносимо.
Положение могла спасти только пожарная машина с раздвижной лестницей.
Прибежавший прораб, задрав голову, сперва почём зря материл Семёна, потом, спохватившись, кинулся к дежурной машине, у которой была кое-какая радиосвязь с диспетчерским пунктом.
– Маша, срочно пожарную машину! У меня ЧП! Человек гибнет! – дрожащим голосом кричал в трубку наш непререкаемый начальник. – Пожарку! Быстрее!
На другом конце эта «Маша», наверное, не сразу поняла суть дела, потому что прораб всё кричал и кричал, вытирал ладонью лицо и снова кричал зло, по-матерному.
А время всё шло и шло…
Тяжёлый глухой шлепок о землю. И выдох из десяток глоток:
– А-ай!
Толпа сначала отшатнулась, словно сверху могло ещё что-то упасть, потом все вскинули головы вверх. Но там лишь покачивался, чернея на голубом небе, немыслимо пустой, невозможно голый чалочный крюк.
Всё задвигалось, засуетилось, закружилось в бесполезном порыве.
Неожиданно дали ток, и на башенном кране горько, со всхлипами, заголосил «ревун» – звуковой сигнал опасности. Крановщица, битая жизнью и мужиками, отчаянная Оля-Коля упала грудью на сигнальную кнопку, забыв её отключить.
Семён лежал на широкой бетонной шпале подкранового пути, подвернув под себя руку, ноги его в грубых кирзовых, со сбитыми носами ботинках, мелко-мелко дрожали, словно человеку, обутому не по сезону, было так зябко, что он никак не мог согреться.
Несколько раз изо рта толчками выплеснулось что-то густое и красное, словно мой напарник Семён, перепив, выблёвывал томатный кетчуп.
Выплеснулось и – всё!
Подвывая, в красных крестах примчалась вместо «пожарки» голубая неотложка, но и она оказалась здесь бесполезной.
Сразу выпрыгнувший из машины доктор быстро подбежал к тому, кто был недавно Семёном, но, мельком взглянув на лежащего, тут же остановился и велел прорабу срочно вызывать милицию.
Народ стал медленно расходиться.
Любопытство смертельным трюком лихого монтажника было удовлетворено по полной программе.
На этот раз Семён опередил меня, но в другой раз рядом может и не оказаться «Семёна»…
Вот тогда-то мне стало действительно страшно, стало жалко себя, жалко блатаря Семёна, жалко крановщицу «Колюху», жалко «ссученного» щипача Шнурка, жалко свои, загубленные пьянкой и угробистой работой, пустые бессрочные дни. В этой круговерти я даже не сумел найти подруги, ангела-хранителя своей молодости, девушки, о которой так мечталось в просветлённые утренние трезвые часы.
А-у!
Зачем понапрасну звать то, чему ты и названья не знаешь?
Первая, лёгкая и недоступная испаринка в небе – юношеская любовь…
Разве что она когда-то в светлые школьные дни едва коснулась тебя своим лёгким дыханьем и опалила навсегда, на всю жизнь…
24
Ещё по первости, когда я только пришёл в бригаду, я представлял себе рабочую жизнь совсем по-другому: передний, широкий фронт построения коммунистического завтра. Даёшь производительность труда! Класс Гегемон! Авангард! Бицепсы бугрятся! Здоровый широкий оскал жизнерадостной улыбки! Девушки в красных косынках и в голубых наутюженных комбинезонах смотрятся целомудренно, как первая нетронутая и не осквернённая грубым прикосновением похоти, любовь.
Да, любовь…
Их свозили на стройку со всей области: молодых и здоровых, потомственных доярок, свекловичниц, свинарок, и просто холостых девчат, бойких на язык, оторванных от семьи женщин-разведёнок, всех тех, кого теперь называют «лимита», а раньше такой контингент женщин назывался проще – «торфушки».
В наших чернозёмных местах уголька не водилось, а торф был нужен везде и всегда. Дымные котельные на местных фабричках, дома в городах (деревенским печам – солома и хворост), отапливались этими залежами полусгнившей болотной растительности – камыша, осоки, куги. Добывали тот материал в военные лихие году собранные по трудовой повинности женщины.
Вот с тех пор и повелось: «торфушки» да «торфушки».
В Тамбове того времени рабочих рук не хватало, поэтому партийными начальниками объявился комсомольский набор молодёжи для возведения объектов «Большой Химии».
Тогда было всё большое – Большая Химия, Большая Металлургия, Большая Стройка…
Большие люди делали нужное для страны дело.
Может теперь какой-нибудь добытчик денег на том, что тогда ломали, возводили, строили, монтировали, ковали, точили, рихтовали и кантовали, скажет своё «спасибо!» нам, отдавшим молодые годы на его алтарь Мамоны.
Русский человек терпелив и не ждёт благодарностей до определённой поры, а там как время подскажет…
Ну да ладно со счётами! Сами виноваты, сами раздували пламя, а теперь хватаемся за голову, что изба сгорела.
Так вот, девчат было много, да ещё каких – здоровых, крепких, розовощёких от степного полынного воздуха и парного молока, не вдохнувших ещё горечи и чада городской самостоятельной жизни.
Вчерашние выпускницы с красными комсомольскими путёвками за тугими бюстгальтерами, наполненными энтузиазмом и молодой женской чувственностью, так и рвались в «бучу молодую, кипучую», как говаривал поэт.
Начальство, как всегда, просчиталось.
Желающих вырваться из скушных, тянучих, как серая пряжа, колхозных будней, да из-под опеки назойливого бдительного материнского глаза, было предостаточно. А тут город областного масштаба! Да с городским парком труда и отдыха, где скорые на руку ребята, сноровистые и хваткие, каждую заставят исходить сладким трепетом в укромных уголках! Кому не захочется испытать на прочность своё девичье сердце? Кому – в заревые соловьиные годы?
Вот то-то и оно-то!
Всё бы хорошо, да размещать такую ораву молодых и весёлых было негде.
Вот тогда и потребовались «красные уголки» и «ленинские комнаты» производственных цехов. Днём ковалось железо, а по вечерам ковалась любовь. Да ещё какая!
