Наталия Терентьева - Синдром отсутствующего ёжика
– Это мой папа! – вдруг ответил Владик с заднего сиденья и слегка стукнул ногой по спинке кресла.
– Вот и сиди! – довольно громко сказал ему Гриша, и мальчики снова завозились, вероятнее всего, пытаясь решить вечный мужской спор – кто главный.
Я улыбнулась в ответ на вопрос Кротова, почему-то подумав, что он спрашивает, ревнуя.
– Да нет. Вовсе нет. Видела меньше, чем вас.
– Меня вы видели три раза, – уточнил Андрей Алексеич.
– А его два.
– И он оставил вам мальчика? – с некоторым сомнением спросил он. – Хотя… я бы, наверно, тоже оставил. В вас есть некоторая надежность.
– Чувствуется, да? – засмеялась я. – Запах хозяйственного мыла и растительного масла без… – Я увидела, как Кротов вдруг закусил губу, и забыла слово. – Без…
Я махнула рукой и не стала вспоминать выскочившее из головы слово. Потому что… Что-то ему не понравилось в моих словах? Или нет… Нет! Он смеялся! Смеялся, и от него во все стороны летели эти дурацкие флюиды – смеха, радости, чего-то еще, не имеющего названия, от чего становилось легко и радостно на душе. И мальчики сзади засмеялись. Я даже не стала поворачиваться и уточнять – от чего. Смеются, а не ревут и не дерутся – и ладно.
– Извините, – сказал он. – Просто то, о чем я подумал, и что сказали вы… Если смешать это вместе, получится такой… м-м-м… коллаж…
– Пассаж? – поправила я, уверенная, что он перепутал слова.
– Да нет, именно образный коллаж. Когда соединяют понятия из совершенно разных миров… Вы такая… гм… маленькая и прочная. Обидно звучит?
– Ужасно, – пожала я плечами, действительно обидевшись.
Ну, во-первых, не такая уж я и маленькая. Метр шестьдесят один, между прочим, если не сутулиться… А уж насчет прочности… Слово нашел! Я могла бы ответить в духе Нин Иванны, пошутить на тему своей порядочности… Но я не стала разочаровывать Андрея Алексеича и, главное, саму себя. Но хорошо, что из-за этого не очень гладкого разговора мое волнение на время улеглось. Я обернулась на мальчиков и увидела, что Владик показывает Грише, как стрелять большой пуговицей с помощью тонкой цветной резиночки. Мимоходом оглядев мальчиков, я поняла, что пуговицу оторвали у Гриши, с куртки у капюшона, но говорить ничего не стала. Дома полно пуговиц, можно потом подобрать и пришить. Только я шить не очень люблю.
Андрей Алексеич тем временем озабоченно поглядывал на меня.
– Гм… А не гастролер ли наш, который так ловко пианино умыкнул, ключик потерял? Вы мне его отдадите, хотя бы на время?
– Если он вам как-то поможет… Вот он, кстати…
Мы остановились у светофора, и я показала ключик Кротову.
– Любопытная вещица… Необычная. От сейфа, что ли? – Он взял ключик в руку, и я обратила внимание, какие у него ровные, в меру длинные, в меру крепкие пальцы… Ну неужели у него могли быть другие руки! Я заставила себя отвести глаза. – Эх, надо было в пакетик положить, – увлеченно продолжал тем временем Кротов, надеюсь, по-прежнему не догадываясь о моем волнении, – может быть, там отпечатки остались… Кто знает, может, и найдем еще ваше пианино или хотя бы мошенника.
Когда Кротов сказал про сейф, я почему-то вспомнила серый стальной сейф в самом низу обувного шкафа в квартире Владика. Его папа как раз из этого шкафа доставал мне безразмерные пластиковые тапочки, которые я потом все теряла на его светлых коврах… Ладно, спохватится – отдадим… Отдам – одернула я себя. Андрей Алексеич, наверно, удивился бы, узнав, как далеко в мыслях ушла прочная и надежная участковая, сидящая сейчас с ним рядом в розовом шарфе и старой бежевой куртке и млеющая, как последняя дура, от его улыбок.
В лесу было так прекрасно, что я на время даже перестала млеть от столь влекущей меня мужской стати и милых улыбок Андрея Алексеича. От запахов, яркого солнца, свежести чистого, тихого леса у меня закружилась голова и захотелось спать. Маленький Владик через час прогулки тоже стал зевать и присаживаться – то на качели, то на лавочку. Я взяла его на руки и прижала к себе.
– Как вам идет… – сказал Андрей Алексеич, стоявший чуть в стороне, подставив лицо солнцу.
Я не сразу поняла, что он имеет в виду и вопросительно посмотрела на него. Он не ответил. Лишь снова улыбнулся и сделал неуловимое движение, как будто слегка обняв меня и малыша. И я поняла, без слов. И снова стала таять – не оттого, что он сказал и имел в виду, а от этого невидимого общения, от его удивительных, теплых, солнечных флюидов, в которых хотелось, расставив руки в стороны, кружиться, кружиться, чувствуя, как молодо и желанно мое тело, как приятна я сама, мила, красива, необыкновенна…
Владик посидел-посидел, посапывая, у меня на руках и проснулся. Завидев, что Гриша, очень смело, как самый обыкновенный хулиганистый мальчик, а не тихий, уходящий в себя чудик, залез на крышу крепкого, но очень уж старого детского домика и собирается спрыгнуть оттуда, он тоже побежал к домику и стал взбираться по облезлым ступенькам на второй этаж. Я пошла за ним, чувствуя на себе взгляд Андрея Алексеича и абсолютную полноту и гармонию мироздания. Для жизни нужен свежий воздух, прекрасная природа, удобная, приятная на вид одежда, хорошая, простая еда, чистая вода, и… чтобы тебя любили. Мне вполне бы хватило такого комплекта, чтобы быть счастливой.
– Поеду, сделаю кружочек на велосипеде и вернусь…
Есть такие мужские голоса, которые действуют, словно специально настроенный прибор – на подсознание. Что он такого сказал, и при чем здесь я? Но, даже не оборачиваясь, я знала, что он улыбается, и каждое его слово было пропитано этой особой улыбкой, и она предназначалась мне и только мне. Я кивнула, ощущая все ту же невидимую связь, и могла с точностью сказать, до какого времени он смотрел в мою сторону, когда скрылся из виду и когда, минут через пятнадцать, снова появился где-то поблизости, потому что сердце мое забилось, радостно и неровно, словно торопя его: «Ну, скорей же, скорей… Просто уже невозможно не видеть тебя, не чувствовать рядом…»
Он подъехал и ловко затормозил на полном ходу. Раскрасневшийся, наполненный всеми весенними соками и силами, Андрей Алексеич несколько раз шумно вздохнул, и я ощутила едва уловимый запах мяты и свежего, чуть с горчинкой, одеколона. Как все-таки приятно, когда от мужчины пахнет мятными пастилками и туалетной водой, а не табаком и перегаром или много раз воспетым в книжках крепким мужским потом. Не знаю, наверно, у меня слишком ограниченный сексуальный опыт, но запах пота никак не пробуждает во мне нежности и влечения, а тем более надежд на будущее.
Я, не отрываясь, смотрела на яркий румянец, покрывающий молодую кожу Андрея Алексеича, и с ужасом думала – а есть ли ему тридцать лет? Он расстегнул свою красную куртку, взъерошил волосы, зачем-то подергал себя за ухо и засмеялся:
– Почему же вы опять с таким ужасом на меня смотрите? Я за кустами не курил, в белок не стрелял, вообще ничего плохого не делал за последние… м-м-м… три года…
– А до этого? – спросила я.
– До этого… Да тоже особенно ничего плохого не делал. Однажды даже чуть не женился.
– Сбежали из-под венца?
– Да нет, почему… Девушка передумала. Но это давно было. Потом… менял работу, учебу, веру…
Так. Сейчас окажется, что он евангелист седьмого дня или свидетель Иеговы. Достанет из сумки плохо отпечатанную книжечку и станет меня агитировать прийти в молельный дом и послушать истинное слово о Христе…
– И на чем остановились? – корректно спросила я.
– Да ни на чем. Я же говорил – занимаюсь йогой, читаю о буддизме, но гимны и мантры пока не пою. И думаю, что не запою. А вы, наверно, христианка? Ходите в церковь, ставите свечки, сейчас у вас Великий пост…
– Пост у меня по другой причине, – покачала я головой. – По причине моей неосмотрительности. А в церковь… Раньше чаще ходила, сейчас – только на Пасху, и то, когда народ схлынет. Я не очень люблю чувствовать себя частью толпы.
– Правда? И я тоже.
– А насчет христианства… Я точно не знаю, в кого и во что верить. Поэтому, наверно, почти и не верю. И мне от этого труднее живется. Не на кого надеяться в огромном космосе.
Сказала и тут же пожалела – вот сейчас начнет философствовать, рассказывать о буддизме. Какой же мужчина удержится, чтобы не попетушиться, не похвастаться, стараясь показаться умнее, чем он есть, перед незнакомой женщиной? Не расскажет в подробностях о своих увлечениях, не очень заботясь, насколько это интересно собеседнице?
Но Андрей Алексеич ничего не сказал. Он застегнулся сам и, спросив меня: «Вы позволите?», поправил мне сбившийся шарф. Я, чувствуя, что сейчас расплачусь от его неожиданной заботы, сдержанно проговорила: «Так…», отвернулась и пошла к мальчикам. А он пошел следом, и я слышала, как в тишине леса поскрипывают под его ногами высвободившиеся из-под снега влажные ветки.
Дети играли, а мы прогуливались неподалеку. Андрей Алексеич все же рассказал мне о себе. Правда, очень просто и без всякого хвастовства. О том, как учился в МАИ, потом решил стать юристом, чтобы защищать страждущих, как его поняла мама и поддерживала материально и душевно в его поисках себя. Он учился заочно, стал адвокатом, несколько раз выигрывал дела, у него появилась клиентура, и после двух-трех дел, когда он в процессе работы уже осознал, что взялся защищать крайне неприятных и явно виновных личностей, у него пропала всякая охота заниматься адвокатурой. Мама опять его поняла, а девушка, с которой он жил два года, – нет. А как, действительно, можно понять взрослого мужчину, получившего два высших образования, и все мечущегося в поисках себя и новых увлечений?
