Эдуард Тополь - Московский полет
– Не забывай, что я завтра должен лететь в Ленинград, – сказал я дипломатично и сменил тему, спросив: – А что вы думаете о Гдляне и Иванове?
– Я сситаю, ссто они, как терьеры, схватили мафию за глотку. А теперь им пытаются дуть в усси, сстобы они разссали зубы, – сказал Толстяк.
Тут Семен пошел на обгон еще одного крытого брезентом грузовика, но водителю грузовика это не понравилось, и он резко вильнул, перекрывая Семену узкий проход между машинами. Наша только чудом не врезалась в заднее колесо грузовика. Семен резко нажал на тормоз.
– Ах ты сука! – сказал он, низко нагнулся к рулю и перевел ручку скоростей на третью скорость.
– Семен, перестань! – попросил я.
– Подожди! – И тем же категорическим жестом правой руки Семен отсек мое вмешательство.
– Нам уже не двадцать лет, Сема!
– Ну и что? – Он вел машину за грузовиком, ища лазейку в потоке машин. – Я ему покажу подрезать! Негодя…
Договорить он не успел: брезентовый полог грузовика вдруг откинулся, из-под него показалась целая дюжина коротко стриженных солдат, сидящих в кузове. Хохоча и матерясь, солдаты показали нам русский «по локоть».
– Видишь? – сказал Семен. – Шпана! Приехали в Москву и хулиганят! – Тут он бросил машину вправо, там намечался просвет в потоке машин. Но, конечно, грузовик тоже вильнул вправо. На это и рассчитывал Семен – он резко переложил руль налево, так, что моя машина оторвалась правыми колесами от мостовой, хотя именно справа сидели я и стокилограммовый Толстяк.
– Семен!!! – крикнул я.
– Спокойно! – сказал Семен, красивым виражом уже выходя вперед армейского грузовика, слишком тяжелого для таких трюков. И, включив четвертую скорость, добавил хвастливо: – Видал? Вот так мы их делаем, пижонов! А ты говоришь! Нет, Вадим, мы еще бьем скважину! Не знаю, как у вас в Америке, а тут…
– Сейссас он нас е… в зад, – с философским спокойствием сообщил Толстяк, и, оглянувшись, я увидел, что молодой в застиранной гимнастерке водитель грузовика явно охотится за нашим бампером.
– А вот уж фуюшки! – усмехнулся Семен и, снова перейдя на третью скорость, до отказа выжал педаль газа.
«Жигуленок» взвыл, затрясся от напряжения и – под носом милиционера-регулировщика – проскочил под желтый светофор. А в следующий миг, уже за нами, загорелся красный, и гаишник, свистя, замахал руками летящему у нас в фарватере грузовику. Тот сбросил скорость.
– То-то, – сказал Семен, оглядываясь.
Только теперь я обратил внимание, что в кабине нет зеркала заднего обзора. Не веря своим глазам, я протянул руку к лобовому стеклу и ощупал место, где положено быть этому зеркалу.
– Нет, не ищи! – сказал Семен.
– Но как ты ездишь?!
– Так и езжу. А что делать? В стране нет клея приклеить металл к стеклу. Ни за какие деньги! – И, свернув с проспекта Мира, Семен подкатил к центральному входу отеля «Космос». – Прошу, мистер Плоткин! Мы подождем вас в машине.
– Thank you, сэр. – Я выскочил из машины и побежал в гостиницу к администратору узнать, как мне найти нашу группу или нашего гида Олю Зеленину.
Но в вестибюле у стойки администратора было такое же столпотворение, как и утром, – западные туристы, афганцы, армянские беженцы из Сумгаита, дети из Чернобыля, советские спекулянты-фарцовщики, командированные, гэбэшники.
Когда я пробился через эту толпу к администраторше, она сказала нервно:
– Что? Откуда я знаю, где ваша International Press Association! Я не знаю, где мои собственные очки! Только что тут лежали!..
Не теряя надежды, я пошел в ресторан. Там тоже было как в D-day[9]: колонны американцев теснили немцев, англичане ждали, когда итальянцы освободят столики. Слева от двери за стойкой бара стояла высокая, как Петр Первый, женщина-метрдотель и с холодным презрением смотрела на этих канадцев, шведов и прочих нерусских. Перед ней на бюро лежали какие-то деловые бумаги и списки.
– Где обедает International Press Association? – спросил я у нее.
– Понятия не имею. Спросите вашего гида, – ответила она свысока.
– Я сам такой умный, – сказал я, разозлившись. – Посмотрите в ваши списки.
Она глянула на меня сверху вниз, как цапля на лягушку. Но бирка на моей груди заставила ее перевести взгляд на список и провести по нему своим наманикюренным пальцем. Впрочем, этот палец тут же застыл на какой-то строчке, она сказала презрительно:
– International Press у нас только завтракают.
– А где же обед? – спросил я растерянно.
– В Кремле, в Георгиевском зале! – усмехнулась она с откровенным злорадством.
Я мысленно выматерился и поднялся в свой номер на 22-й этаж – авось Роберт Макгроу оставил в комнате расписание работы нашей группы на сегодня.
Но номер был уже убран, никакого расписания я не нашел. И на подоконнике, и на тумбочке у кровати Роберта уже не было ни одного сувенира – Роберт все увез в школу на встречу с детьми. Правда, у телефона лежал блокнот-календарь, открытый на сегодня, воскресенье, 31 июля. Но в нем была только одна запись: «11.45 а.m. – Meeting at School № 32. Altuphievskoye Shosse, 240 «B». Tel. 432-78-94 [11.45 утра – встреча в школе № 32. Алтуфьевское шоссе, 240 «Б». Телефон 432-78-94].
Проклиная себя за недомыслие, я вышел из номера. Коридорная, принимая у меня ключ, сказала:
– Плоткин? Ой, вам же записка! Вот! – И она достала из ящика с ключами скрученную бумажку.
Я взял записку. На маленьком листке было написано по-русски:
«Плоткину звонила из Ленинграда Карина. Просила, когда будете в Ленинграде, позвонить. Тел. 156-89-17».
Я закрыл глаза, соображая. Никакой Карины у меня никогда не было. В Ленинграде у меня были Галя, Мальвина, Ира и еще одна актриса-бурятка, но ее звали как-то ювелирно – не то Алмаз, не то Сапфир.
– А кто это записал? – спросил я.
– Горничная, – сказала дежурная. – Когда она убирала номер, вам позвонили. Вам не нужно что-нибудь постирать, погладить?
– Пока нет, – сказал я и оставил ей три рубля для горничной. Потом, сунув записку в карман, спустился вниз, гадая по дороге, что еще за Карина? Не было у меня никакой Карины ни в Ленинграде, ни вообще! Впрочем, может быть, я и забыл, хотя такое редкое имя забыть трудно. Во всех случаях эта Карина нужна мне теперь как прошлогодний снег. А вместе с ней – Галя, Мальвина, Сапфир и все остальные. Мне сейчас не до них!
– Ну? – спросил меня Семен, когда я сел в машину. – Куда прикажешь?
– Алтуфьевское шоссе, 240 «Би».
– У нас нет «Би», сэр, – сказал Семен, завел машину и тронул с места. – «Би» – это в вашем американском алфавите.
– А ссто моссет делать васса группа на Алтуфьевском ссоссе? – спросил сзади Толстяк.
– Там увидим, – сказал я. – Ты не знаешь в Ленинграде на студии какую-нибудь Карину? – И через плечо протянул Толстяку полученную в гостинице записку. На «Ленфильме» у Толстяка даже в мое время было куплено два или три сценария, а за прошедшие десять лет – еще, наверно, дюжина.
Толстяк прочел записку и сказал:
– А поссему ты рессил, ссто это с «Ленфильма»?
– Потому что других баб у меня в Ленинграде никогда не было.
– Это не показатель, – сказал Толстяк. – Знассит, долссен тебе сказать, что на «Ленфильме» есть две Карины. Одна монтассница, вторая киномеханик. Но ты их иметь не мог.
– Почему ты так уверен? – спросил вместо меня Семен, огибая памятник космонавтам и сворачивая направо, в сторону Алтуфьевского шоссе.
– Потому что я имел их обоих, – сказал Толстяк. – Одной из них двадцать лет, а второй восемнадцать. Это знассит, ссто, когда он уезссал, дассе старссей из них было только девять лет.
Слева, у касс кинотеатра «Космос» под рекламой фильма «Интердевочка», стояла гигантская, в две тысячи человек, толпа – очередь за билетами.
– Видал? – сказал мне Толстяк. – А представляесс, ссто бы творилось на нассу «Секс-лихорадку»!
– Нет, ты понял?! – Семен тронул меня рукой и кивнул через плечо на Толстяка. – Ему пятьдесят лет, он толстый и беззубый, и он щелкает восемнадцатилетних девочек как семечки! Ну разве можно уехать из такой страны? Ты в Америке много имел восемнадцатилетних за эти годы?
– Ни одной, – честно признался я.
– Я ссе их не зубами сселкаю… – сказал сзади Толстяк.
Я, конечно, понял его намек. Но после такой ночи, какая была у меня вчера, становишься необидчивым.
Если бы не вышитая ковбойская рубашка, белые джинсы с широким ремнем в заклепках и ковбойские сапоги на высоких каблуках, я бы никогда не сказал, что это Роберт Макгроу, мой сосед по номеру в «Космосе». На сцене школьного зала стоял совершенно другой человек. Куда подевалось его постоянно заостренное алкоголем лицо? И громоподобный голос? Роберт стал даже ниже ростом, клянусь! Он стоял на сцене, буквально засыпанный полевыми цветами, и его высоченная фигура с выпяченной, как у всех ковбоев, грудью, была тут совершенно иной – она расслабилась в плечах и обмякла, словно сырое тесто. А на неузнаваемо размягченном лице тихо сияли глаза и улыбка – так, словно Роберт плыл в младенческом сне.
