Мария Метлицкая - После измены (сборник)
Зажили они у Маши – так договорились. Дед с бабулей перебрались окончательно на дачу, папа делал большой проект для зоопарка и жил практически в мастерской, а мама… Ну, обнаружить Машину маму вообще было сложновато. Пришел человек с работы, налил себе чаю, отрезал кусок сыра – и в свою комнату, как мышка-норушка.
Маша, молодая жена, попробовала вести хозяйство. Через неделю Вова, смущенно покашливая, объяснил любимой, что напрягаться не стоит. В пятницу поедят горячего у Петровны на даче, а на неделе он вполне может заходить поужинать к маме, в соседний подъезд. Маша сначала обиделась и даже поплакала, а потом рассудила: а что, собственно, плохого? Ну и пусть ужинает у мамы! Не у посторонней же женщины! Пусть пообщаются, попьют чаю. На выходных – Петровнины разносолы. А она, Маша, лучше книжечку почитает и на диване поваляется. Вообще-то Маша была чуть-чуть ленива. Так, самую малость.
А кто из нас не ленив? Все, наверное. В разной, конечно, степени. Ну и совесть у каждого тоже своя. У кого-то любит поспать, а у кого-то не дремлет. Словом, Маша великодушно давала своей послабление.
Жили они с Вовой хорошо, даже очень хорошо. Не только как влюбленные, а как старые и добрые приятели. Понимали друг друга без слов. Претензий тоже не предъявляли. Какие претензии, какое раздражение? Квартира есть, машину подарили на свадьбу, про копейку думать не надо, деньги в тумбочке у кровати – бабуля подкинет, дедуля подсобит. Вовин папа привозит подарки – а он по Европам, как другой на дачу. Вовин дед каждую пятницу приносит продуктовый заказ. А в заказе – не для слабонервного советского человека. Вовина бабушка с домработницей три раза в неделю поставляют им кастрюли с первым и судки со вторым.
Живи, радуйся и ни о чем не думай! Что, впрочем, они и делали – довольно успешно. После летней сессии поехали в Болгарию, на Золотые Пески. Тоже подарок дедули.
Вернулись загорелые, с нагулянным жирком и двумя дубленками в пакетах: у Вовы серая, у Маши кофейная. И все опять хорошо. На пятом курсе, перед самым дипломом, Маша поняла, что она «в ожидании». Собрали родню и торжественно и громко об этом сообщили. Все дружно бросились целовать их и обнимать друг друга. Бабуля с дедулей уговорили Машу поселиться на даче. Вполне разумно – воздух, ежедневные регулярные прогулки, постоянный присмотр и полезная еда от Петровны – утром свежие соки, отварное мясо, зеленые салаты и, конечно, молочные продукты. Петровна ходила за три километра в соседнюю деревню и приносила «яички из-под курочки – тепленькие, молоко из-под Красавки», сметану, творог и простоквашу.
Маша, конечно, скучала по Вове – тот вырывался только на выходные, потому что уже трудился в Министерстве иностранных дел: Да и по любимой подружке – соседке Тате Голованевской – тоже скучала. Тата приезжала крайне редко – приходила в себя после очень тяжелого и муторного романа с – ужас! – женатым человеком. Бедная, бедная Татка! «На лице – одни глаза», – так сказала доброжелательная бабушка. Петровна недобро хмыкнула: «Нос на лице, а не глаза! Добрая вы, Ольга Евгеньевна, женщина! Даже чересчур добрая!» Баба Оля махнула рукой – что, дескать, с тобой разговаривать. Маша за Тату переживала очень. Знала, как той плохо и как она страдает. Но – главное важнее! А главное сейчас – это ребенок. Так что придется и выгуливать живот кругами по три раза в день, и творог этот тошнотворный в себя запихивать, и молоко с пенкой пить! Петровна, как цербер, от нее не отходит – пока Маша не предъявит пустую кружку.
* * *К седьмому месяцу Машиной беременности ситуация чуть усложнилась – сильно стала болеть спина, и Маша подолгу лежала на террасе на старом диване, где после обеда обожал отдохнуть дедуля. Мама взяла отпуск и тоже перебралась на дачу – у бабули на нервной почве стало подниматься давление. Правда, сиделка из мамы, честно говоря, была никакая. Или, скорее всего, довольно суетливая и бестолковая.
В четверг вечером, когда, держась за поясницу и постанывая, Маша спустилась со второго этажа в столовую – позвонить мужу Вове, за окном стало резко и внезапно темно, зашумел сильный, с порывами ветер и закачал верхушки высоких и древних сосен. Небо прочеркнула быстрая и яркая молния, вспыхнула короткая зарница, и хлынул, словно обрушился, стремительный поток сильного, густого дождя. Маша захлопнула распахнутые окна и задернула тяжелые портьеры – грозы она боялась с раннего детства, и никакие объяснения дедушки, как и почему случается подобное явление, ее не успокаивали. В душе поднималась тревога, начинало быстро и гулко стучать сердце, и к горлу подкатывала внезапная тошнота. Маша села на стул и закрыла руками уши. Дрожащими руками она набрала телефонный номер. Трубку никто не брал. На часах было восемь вечера. Вова давно должен был вернуться с работы. В голове немедленно появились самые ужасные и противные мысли: попал в аварию, плохо с сердцем (у Вовы был врожденный сердечный порок), потерял сознание (что с ним нечасто, но случалось), ударился головой о бортик ванны, ну и так далее – на что способна в такие моменты буйная фантазия беременной женщины. Разболелась голова, заныла с большим усердием спина, и потянул низ живота.
Далее она подумала о том, как сильно любит своего мужа, как нелепо и неправильно расставаться с ним так надолго, как, возможно, он сейчас нуждается в ее помощи, а ее рядом нет, как одиноко сейчас ему: она-то в кругу родных и любимых! А Вовина мама на съемках в Пятигорске, а бабушка на пару с дедушкой в санатории, папа в командировке… Бедный, бедный, заброшенный Вова! Плохая получилась из Маши жена! Эгоистка, думающая только о своих потребностях и удобствах!
Маша подошла к окну и одернула штору. Стихия – а это была именно стихия – набирала свою яростную силу. Дождь с таким усердием барабанил по земле, что на дорожке появлялись внушительные проплешины.
Маша бросила взгляд на дедулину «Волгу», стоявшую у ворот. Нет, это, конечно, абсолютное безумие! В такую погоду… Идиотская и совершенно абсурдная мысль – сесть сейчас за руль. Старики этого не переживут. До города Маша не доедет, с ее-то водительским опытом. Глупость какая-то отчаянная! Не просто глупость – абсолютное безрассудство, столь несвойственное разумной и рассудительной Маше!
Вот они, гормоны, делают свое дело!
Маша попыталась успокоиться и взять себя в руки. Потом ее осенило – Татка! Любимая и верная подружка! К тому же – соседка!
Она набрала Таткин номер. Услышала протяжное и грустное:
– Алло!
Маша затараторила:
– Татуся, милая, пожалуйста! Прошу, прошу и умоляю! Сходи к нам. Ну что тебе стоит? У тебя же ключи от квартиры! Волнуюсь за Вовку – телефон молчит. А вдруг, не дай бог… Ты же знаешь – у него сердце! А если он там без сознания? Лежит и никто не может ему помочь? А если вообще его нет дома? Если не доехал? Если… Подумать страшно! Понимаю – дождь, непогода, но…
Таня перебила подругу:
– Господи, о чем ты? Какой дождь? При чем тут погода? Конечно, конечно, разумеется! Уже надеваю туфли!
Таня сбросила тапочки, влезла в первые попавшиеся ботинки – мамины, прогулочно-собачьи, да какая разница! Сорвала с вешалки плащ и выскочила за дверь, бросив в трубку:
– Сразу позвоню!
Маша села в кресло и поставила телефон на колени. Оставалось только ждать.
Тата выскочила из подъезда и бросилась в соседний, Машин. За минуту пробежки вымокла до нитки. Дернула ручку парадной. Не дожидаясь лифта, вбежала на четвертый этаж. У двери прислушалась. В квартире тихо играла музыка. «Дома и жив! – мелькнуло у нее в голове. – Видимо, что-то с телефоном! Бедная Машка! Сходит там с ума, мечется». Таня нажала кнопку звонка. Дверь не открывали. Таня повторила звонок с особой настойчивостью. Музыка за дверью стихла. Ей показалось, что она слышала шаги. Точно – шаги! А следом раздался зычный и протяжный женский голос:
– Котик! Звонят!
Дальше – шипящий мужской шепот, который бедная Таня совсем не разобрала.
Она устало прислонилась к стене и закрыла глаза. «И ты, Вова! И ты, Брут!»
Через минуту она медленно спускалась по лестнице и вытирала слезы. «Бедная, бедная Машка! Чистый, прозрачный человек! Девочка моя беременная! Страдает там, бедная, за сердце его переживает! За этого подонка! Глупая, наивная, святая Машка!»
Тата дрожащими руками открыла дверь в свою квартиру и в абсолютном бессилье опустилась на стул. Все они одним миром, все. Даже Вова этот! Туда же! Скотина недоделанная. Предатель! От беременной жены!
Тату душили горькие слезы обиды – за всех живущих женщин на земле, за всех подло обманутых и коварно преданных. Она раскачивалась на стуле и в голос подвывала:
– Бедные, бедные мы! Измученные и растерзанные! И за что нам выпала горькая женская доля, за что нам такая незавидная участь?
Вспомнила все и сразу – свой затянувшийся, муторный, изнурительный роман с неверным и коварным красавцем по имени Гия, роскошным сорокалетним грузином, оператором на «Мосфильме», мучившим бедную и наивную Тату ревностью и недоверием. Про звонки от его бывших подруг и пьющей жены, про их подробные и обстоятельные доклады об изменах коварного идальго. Про то, что пролетает бездарно ее молодая жизнь, горит, как фитиль, и коптит, как фитиль, – ярко, но с запашком досады и горечи. Про то, что не находит она сил, ну просто не находит разрубить этот узел, порвать, забыть и начать новую, честную и чистую жизнь. Вспомнилась и история деда, на седьмом десятке ушедшего к молодой аспирантке, и скорая смерть не перенесшей предательства бабушки. Вспомнилась и история мамы – любимой и прекрасной, родившей Тату от женатого мужчины, так и не принявшего окончательного, мужского решения, который мучил маму пятнадцать лет: не забирал и не отпускал. Вспомнила она и о своей любимой питерской тетке Инне, которую муженек оставил с больным ребенком на руках. Бросил подло и грязно – ушел к ее же подруге. А бывшую жену и больного ребенка вычеркнул из своей жизни.
