Евгений Чепкасов - Триада
И заговорщицки подмигнул.
– А о чем же он с ними тогда говорит всё время? – спросил Миша сипловатым голосом и кашлянул, подумав при этом: «Ну и вопросец!»
– А он и не говорит, – очень живо ответила Света. – Он с ними в студенческую балду играет.
– С этого места попрошу подробнее, – встрял Степа.
– Студенческая балда – это очень умная игра, я долго не выдержала. А они филологи, для них это самое то.
– Ну а правила там какие? – спросил Миша уже свободнее, действительно заинтересовавшись.
– В общем, так. Загадывай слово.
– Загадал.
– Говори первую букву.
– «Эс».
– Теперь я спрашиваю: это, случайно, не хирургический инструмент?
– Нет, не хирургический инструмент.
– Не так! Ты должен отвечать: нет, это не… и говорить то слово на «эс», которое я имела в виду. А если ты его назвать не можешь, то говоришь следующую букву.
– Круто! – оценил Миша. – Нет, это не скальпель.
– А это, случайно, не хлебобулочное изделие? – спросил Степа.
– На «эс»?!
– Да. Если не знаешь – букву.
– Погоди… И что это за изделие?
– Сайка.
– Согласен. «У».
– Су…? – спросил альбинос весьма удивленно, словно желая удивленностью подсказать что-то…
– Су, – подтвердил Миша и подумал, что Степа догадлив и что слово лучше заменить на более длинное и нейтральное, например, на «сударыню», подумал, что игру портить не стоит, что игра хорошая и Света молодец, что принесла ее, да и вообще не такая уж она…
– А это, случайно, не устаревшее обращение к женщине? – спросила Света.
– Да, – изумленно согласился Миша. – Это «сударыня». Как ты догадалась?
– Случайно, – сказала обрадованная девушка. – Обычно играют дольше. Теперь я загадываю.
Играли до дискотеки, и вечер, темноликий луноглазый эфиоп под сумеречной вуалью, пришедший-таки и отобравший книжки, ракетки и карты, не был властен над их игрой, к которой чуть позже присоединилась и Степина Лена. Когда загрохотала дискотека, объявились и тощий Олег с толстощекой Ириной, сначала игравшие в бадминтон, а затем где-то уединенно пропадавшие. Все отправились танцевать.
Словно загипнотизированные ритмом ударников, студенты стягивались к длинному одноэтажному зданию, над одной из дверей которого было начертано «Столовая», а над другой – «Клуб». В клубе, где вспыхивала и гасла цветомузыка, где надрывались две большие колонки, стовшие на сцене, и где сидел за пультом ди-джей в наушниках, снисходительно взиравший на танцующих, – было интересно. Самым интересным для постороннего наблюдателя могло показаться то, что студенты отнюдь не танцевали, а сидели вдоль стен, улыбчиво, печально или озлобленно глядя на юных танцовщиц. Дети плясали с явным наслаждением, умилительно и не без изящества – всё-таки гимнастки, однако взрослые дяди и тети были вынуждены страдать, сидя под музыку.
Наконец несколько девушек (четыре, кажется, – нет, уже пять, шесть, семь…) не вытерпели, поднялись с мест, встали в кружок и принялись танцевать. Табу было нарушено, и вскоре гимнасток затерли и вытеснили – началась взрослая дискотека с прерывистым, вспыхивающе-подмигивающим и таким понятным телесным разговором. Времени на дискотеку оставалось мало, совсем мало, и студенты танцевали с тем же предпотопным торопливым весельем, с каким они играли до прихода вечера.
Медленных танцев, кратко называемых медляками, было всего два, но во время первого из них Света, так гибко и откровенно танцевавшая быстрые композиции, куда-то исчезла, и Мише пришлось сидеть на лавочке, как сидел этот рыбачок. Зато на второй танец, завершавший дискотеку (Гена, услышав об этом, пошел домой), – на второй медленный танец Миша Свету пригласил. Во время медляка Миша размышлял о словах Шарля Бодлера, сказавшего, что «соитие – поэзия простолюдинов», и соглашался, что настоящая поэзия, творчество – неизмеримо выше, выше, еще выше… А Света танцевала старательно, используя маленькие женские хитрости, способные заставить любого мужчину возжелать продолжения танца, и если о чем-то и думала, то явно не о Бодлере.
После медляка Миша на минутку оставил Свету, поспешно подошел к Грише, что-то сказал ему, дождался ответа, кивнул и торопливо вернулся к девушке. По заверению ди-джея, танец был последним, но студенты просили, требовали, возмущались, указывая на часы, и польщенный распорядитель бала сдался.
– По многочисленным просьбам трудящихся, – благодушно произнес он, – нашу дискотеку завершает зажигательная…
Но Миша и Света уже не слушали: счастливый девичий визг и последующий быстрый хит рвали сосновую ночную тишь где-то за их спинами и всё удалялись, удалялись, становились тише пульса…
– Ну, ты погоди, ты послушай, бежать-то зачем? Не успеем, что ли?
– Я и так неделю потерял…
– Ой, а у вас окно светится.
– Светится… Это у рыбачка – принесло его…
– Слушай…
– Да ладно тебе – пусть крючки привязывает… Потише тут… Вот здесь я и живу.
– А с ке-эм?
– С Гришей.
– А если он…
– Ничего, погуляет, я предупредил. Вот и на крючок закрыл… Светка…
– А кровати – с сеткой, на весь лагерь будет… Твоя какая?
– Нам сюда, я свихнусь с тобой…
– А он ведь прямо за стенкой?.. Погоди… Да погоди же…
– Что?
– Ему же всё слышно…
– Ну и хрен с ним! Пусть…
Следующее слово Миша шепнул Свете на ухо, и она расхохоталась, а Гена, до этого невидяще смотревший в книгу, положил томик вверх переплетом и заткнул уши пальцами.
* * *
Утро понедельника было обычным: зеленая стена со знакомыми пупырышками краски и несколькими встывшими волосками от малярной кисти; затем – белый потолок (если смотреть долго, то потекут слезы); потом – скрипкий хруст кроватной сетки и заоконные долгие рыже-зеленые сосны на фоне пронзительно-синего неба. После было поспешное облачение в холодную одежду, радостные утренние молитвы, прихорашивание постели, поход к умывальне, восхищенный взгляд на лужок, с которого еще не сошла роса: чуть ближе – сияюще-бриллиантовая, а чуть дальше – матово-снежная. К зуболомно-ледяной воде, вяло льющейся из крана, Гена Валерьев успел притерпеться, теперь она только бодрила, и вот – юноша уже возвращается в зеленый домик, помахивая пакетиком с умывальными принадлежностями.
– Доброе утро, Гена!
– Доброе утро, Степа.
– Как водичка?
– Бр-р!
– Понятно. На рыбалку идешь сегодня?
– Да, надо еще червей накопать.
«Надо накопать, – мысленно повторил Гена, снимая с пожарного щита красночеренковую штыковую лопату, – а до завтрака полчаса». И он пошел на зады лагеря, обращенные к деревне: там, за крапивными зарослями и кучами мусора, было грязное русло высохшей речушки. Добравшись до места и стараясь не ступить в грязь, юноша стал копать жирную черную землю, разламывать земляные комья, издырявленные червячьими ходами, выбирать крупных и средних, ленивых и юрких червей и складывать их в белую баночку из-под зубного порошка. Кровожадные комариные эскадрильи с отчаянным жужжанием атаковали копаря, а тот стряхивал, сдувал и давил вампирок, но силы были явно неравными, и Валерьев воскликнул: «Хватит!» – подразумевая то ли оптимальное количество червей, то ли предел человеческого терпения, после чего сыпанул в коробочку немного земли, закрыл крышкой и с лопатой наперевес спешно ретировался. В тот момент, когда он с наслаждением мыл грязные искусанные руки, позвали завтракать.
Молчаливые и неизменные, словно этот сушеный цветочный веник в центре стола, Олег и Ирина уже приступили к еде. Гена пожелал им доброго утра и приятного аппетита, на что получил не менее вежливые ответы. Завтрак был, как всегда, вкусен, и Валерьев, предварительно мысленно помолившись, оголодало расправился с ним. Юноша ел торопливо не только из-за голода: он поминутно смотрел на часы и чувствовал себя стрелой, упершейся в натянутую тетиву лука и готовой ринуться к цели, а пока лишь предвкушающей сладостный пронзительный полет. Еще Гена представлял себя рыбой, голодной рыбой, на которую на утренней зорьке напал жор и которая жадно хватает всё, что ни попадя – прикормку, наживку на крючке, крючок без наживки… А утренняя зорька уже отцветала, а цель всё удалялась, так что стрела могла и не долететь до нее… Гена вскочил со стула, отнес к мойке опустевшую тарелку и стакан, попутно читая благодарственную молитву, и рванул на рыбалку.
По правую руку тянулся веселый сосняк, по левую стлалось поле с буренками, над головой висели бисквитные облака, солнце глядело в лицо и ослепительно улыбалось, а ветер затаил дыхание. Гена тоже улыбался, щурясь на солнышко, слушая сбивчивую шепелявую скороговорку кузнечиков, вдыхая дивный воздух, – улыбался и был абсолютно, беспредельно счастлив. Не в силах нести далее это счастье в одиночку, юноша положил удочку на тропинку, огляделся и, никого не заметив, встал на колени рядом с обочиной, перекрестился и поклонился, коснувшись лбом сочной прохладной травы.
