Николай Семченко - Соглядатай, или Красный таракан
В программе вечера значились ещё и танцы. Но на них никто не остался.
Вскоре вольнонаемных девчат перевели в батальон репатриированных граждан. Мы заняли большой двухэтажный дом. Его парадную украшало генеалогическое древо жизни хозяев. Надо же! Люди знали своих предков поимённо, и кто кем был, и когда родился-крестился-женился… А некоторые из наших девчат с трудом могли припомнить, как звали прабабушку или прадеда. Да я и сама не знаю, откуда пошёл мой род.
Неподалеку от дома в густом парке стояла часовня. В её подвале мы обнаружили усыпальницу (а может, склеп – я этих тонкостей не разбираю). В массивных дубовых гробах лежали забальзамированные предки хозяев усадьбы. Среди них была девушка в белом длинном платье. «Как живая!» – испуганно пискнула Маша. «Такой, наверно, была, и Панночка из гоголевского „Вия“– напомнила Дуся. – Красивая, а лицо злое, ведьмовское…»
Но, не смотря на «ведьмовское лицо», мы всё равно часто ходили глядеть на эту немецкую Панночку. И нам казалось, что с ней связана какая-нибудь умопомрачительная история о несчастной любви, разлуках, изменах, коварстве и предательстве.
Свой батальон мы охраняли сами. Постовым никакого оружия не давали, оно было лишь у разводящих. Правда, постовых ставили друг от друга метрах в ста-двести. Так что в ночных дежурствах было не так страшно.
Стою вот так однажды на посту. Слышу: со стороны часовни вроде бы кто-то идёт, песок под ногами чавкает, веточки хрустят. И выходит на тропинку человек в чёрном.
– Кто идёт?
Человек остановился шагах в двадцати от меня и заговорил по-немецки. Я поняла, что он хочет попасть к начальнику батальона. Вскоре пришёл разводящий и увёл незнакомца с собой.
Утром узнала, что незнакомец оказался поляком. Он рассказал о тайне склепа. В одной из его стен были искусно спрятаны драгоценности, старинные картины, серебряная посуда. Поляк не хотел, чтобы всё это вновь досталось хозяевам усадьбы: они с ним слишком плохо обходились, за человека не считали. Но когда тайник вскрыли, он оказался пустым.
А вскоре всех нас посадили на машины и через Польшу повезли на Родину. Автоэшелон двигался по длинной, извилистой дороге, и мы подпрыгивали на ухабах, раскачивались туда-сюда, сонно клонились друг другу на плечи и, закрыв глаза, притворялись спящими, а на самом деле думали о своём будущем, вспоминали то, что было.
Не люблю об этом вспоминать, но однажды в Берлине к нашим девушкам подошёл высокий чернявый мужчина. Широко улыбнувшись, он блеснул великолепными зубами и вполголоса, почти интимно сказал:
– Девчонки, не упустите своего счастья!
– А где оно бежит? Покажите! – отозвалась бойкая Дуся. – Мы его за хвост ухватим!
– Вы можете поехать в Бельгию, Голландию, Канаду, Америку… Я помогу вам, – продолжал этот мужчина. – Только не возвращайтесь в Россию. Вас там будут презирать только за то, что вы были остарбайтерами. Вас выселят на каторжные работы в Сибирь.
– Ну и что? – засмеялась Дуся. – Сибирь – это ведь тоже Россия. И никакой каторжной работой нас не испугать! Разве мы о легкой жизни мечтаем, если вся страна в разрухе?
– Эх, всю жизнь потом жалеть будете!
– Нечего нас агитировать! – твёрдо сказала я. – Нас не завербуешь!
Нет, вербовщик, не уговорил ты нас тогда. Мы знали, что такое чужбина и слишком сильно тосковали по своим родным, по той жизни, которая казалась нам понятной и радостной. И почему-то верили в мудрость Сталина: он всё видит, всё понимает и не даст нас в обиду…
(Снова, снова и снова ты возвращаешься к этой теме. Прости, но мне кажется: ты всё-таки завидовала немцам, которые построили новую Германию, и никак не могла понять, каким образом поверженная в пыль и прах Япония стала одним из самых процветающих государств, и, может быть, невольно думала о том, почему страна-победитель так и не смогла по-человечески одеть, обуть и накормить своих граждан. Наверное, ты всё-таки даже сама себе не решалась признаться, что не поддалась на уговоры вербовщика лишь потому, что всегда чувствовала бы себя чужой и в тихой Бельгии, и в сытой Голландии, и в слишком цивилизованной, раскормленной Америке. А в родной грязи, какой бы вонючей она ни была, ты – своя, не посторонняя… А, впрочем, что теперь гадать! Как жаль, что мы с тобой никогда об этом не говорили. Как жаль…)
Мы едем, едем, едем!
Нескончаемая дорога.
Жара, тряска, жажда, тяжелые думы.
– Граждане! До границы нашей Родины осталось несколько километров! Нам предстоит преодолеть очень опасное расстояние. Здесь орудуют банды предателей. Были случаи, когда они обстреливали автоколонны с людьми. Все должны лечь на дно кузова и не подниматься, пока не минуем опасную зону!
Машины рванули с места и понеслись к границе. Нам казалось, что они не едут, а летят как птицы. И вдруг – стоп!
– Граждане, вы прибыли на границу Союза Советских Социалистических Республик! – сообщил всё тот же офицер. – Сейчас откроется шлагбаум и вы ступите на родную землю…
И мы ступили. И некоторые из девчат попадали на неё: от долгого сиденья в кузовах ноги ослабли, сделались ватными, да и волнение сказалось.
А утром я вышла из лагерной землянки и вдохнула густой, перегнойный запах земли, и протянула руки к яркому солнцу, и подумала о том, что там, в Германии, все три года погода почему-то была серой и пасмурной, длинные, нескончаемые дни складывались в невыносимо тяжкие месяцы, которые тянулись годами, а года – вечностью.
Родина моя! По воле злой судьбы я была оторвана от тебя, но ты всегда оставалась со мной в моём сердце, ты помогала мне, когда приходили минуты отчаяния, и ты не покидала меня ни днём, ни ночью: днём – в мыслях, ночью – в снах. Прости, матушка, что не смогла быть с тобой в тяжкие годы, и если я в чём и виновата перед тобой, то лишь в том, что не умерла от тоски…
По-военному быстро нам устроили медосмотр, на второй день объявили: мужчин отправляют в Донбасс на восстановление шахт, а женщин – в те области, откуда их угнали в Германию.
И вот я снова в пути. Мерно покачивается вагон, я сижу в углу на каких-то чемоданах и узлах – и сплю, днём сплю, ночью сплю: измученные нервы рады отдыху.
На подъезде к очередной станции девчата пооткрывали люки (именно: люки, а не окна; нас везли в вагонах для перевозки скота).
– Шепетовка! – Дуся прочитала вслух название станции. – Девчонки, это ж Шепетовка!
С меня дрёму сразу как рукой сняло. Шепетовка! Здравствуй, Павел Корчагин! Как хорошо, что я узнала тебя до войны. Я о тебе рассказывала нашим девчатам, когда мы сидели в лагерном бункере. О, знаешь, как они слушали меня и восхищались тобой. Спасибо тебе, Паша, что ты был и есть. Ты будешь нужен нам всегда, как пример для подражанья…
А высоко в небе звенел жаворонок. Светлый колокольчик надежды…
Я посмотрел в глазок.
– О, Мишка Лутросов пришёл! – сообщил я Юре. – Я дома или меня нет?
– Ты дома, – подтвердил он. – И у тебя есть закуска…
– А вы друг другу морды не разукрасите? – ехидно поинтересовался я.
– Пока не знаю, – честно признался Юра. – Но зато знаю, что Мишка с пустыми руками в гости не ходит…
Мишке надоело давить на кнопку звонка, и он застучал по двери кулаком.
– Привет! – гаркнул он, впущенный наконец в мою обитель. – Чего это вы так долго не открывали?
– Твоё терпение проверяли, – сказал Юра. – Ждали, когда ты взрывчатку под дверь подкладывать начнёшь…
– Не, вы, ребята, жмоты, – Мишка прищурился. – Признайтесь: пока бутылку не додавили, решили не отпирать? Ну, я прав?
– Конечно! – бодро откликнулся я. – Вот она, пустая тара, – и продемонстрировал ему кефирную бутылку.
– Плохо дело, братцы, – вздохнул Мишка. – Верная примета: перешёл на кефир – значит, либо на пенсию собрался, либо закодировался.
– А может, у нас диета? – подколол его Юра. – Или, к примеру, свиданье. Неприлично подшофе идти…
– От настоящего мужчины должно пахнуть хорошим табаком, дорогим вином и чуть-чуть, самую малость, рабочим потом. У женщин непременно возникает ассоциация с жеребцом-иноходцем, – Миша поднял указательный палец вверх. – Это говорю вам я, заслуженный ходок России…
Ходоком он был знатным, особенно лет десять назад. Конферансье Мишку Лутросова наперебой любили девушки Владивостока, Уссурийска, Петропавловска-Камчатского, Благовещенска и других городов и весей. С концертными бригадами он где только не побывал, и вслед за ним в Хабаровск нередко неслись экзальтированные дамочки в надежде склеить свои разбитые сердца. Но коварный обольститель при одном только их виде как-то сразу скучнел и сообщал, что для него любовь – это искусство, а искусство без свободы самовыражения тотчас погибает или превращается в соцреализм. И одна разъяренная дама, ухватившись за эту фразу, написала в крайком компартии: так, мол, и так, товарищ конферансье нам вовсе не товарищ, не любит соцреализм и вообще ведёт аморальный образ жизни. А партия тогда, в конце 80-х годов, ещё была у власти и боролась со всяким инакомыслием. Лутросов попал в опалу, от него ждали покаяния, но Мишка вдруг взял расчёт и плюнул на порог филармонии. Самым натуральным образом плюнул! Вышел на улицу, сунул два пальца в рот и свистел до тех пор, пока всё его бывшее начальство не припало к пыльным окнам, после чего смачно харкнул на порог и сделал ручкой: «Чао, бамбины»
