Галина Щербакова - Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Ия пошла включать чайник. У нее не было другого чистого халата, и она влезла в старое ситцевое платье с выпоротой на боку «молнией». Но какое значение теперь имел ее вид? На ноги Ия напялила старые-престарые, со сбитыми задниками тапочки, в которых чувствовала себя заваливающейся назад овцой, такое у них свойство.
Николай вбежал в квартиру, и на лице его еще не остыл ужас: видимо, он боялся, что Ия запрется на все замки, что халат и тапки она хитромудро использовала в целях его изгнания. Попав в квартиру, он так ошеломленно выглядел, так по-детски стал счастлив, что просто кинулся на грудь жене и почти плача сказал, что любит только ее, а то, что она увидела, – все чушь.
И они сели пить чай. Ия сказала, что надо позвонить родителям приятеля их сына, ребята поехали шабашить – строить дачу их профессору. Время от времени кто-то из них звонит из Загорска, но уже давно не звонили. Говорила в основном Ия, но это не особый случай, она более болтлива всегда. Ия видела, как меняется изнутри Николай, и это не кажется ей, а чистейшая правда – Иино видение его превращения. В промежутке между глотками чая и возмущением профессором, который считает вполне пристойным нанимать дешевую рабсилу из собственных студентов, так вот, между всем этим Ия вспомнила рассказ Кафки о превращении человека в жука и подумала: «Как интересно за этим наблюдать и как хорошо в это время не любить, потому что любя этот процесс пережить было бы невозможно».
Ия знала, как повернуть вспять превращение: она просто должна начать разговор о другом, о бабе на ее диване, тогда все сразу встало бы на свои места, и пришли бы нормальные к данному случаю слова и нормальные эмоции. Хороша бы, к месту была бы и разбитая вдребезги чашка, вскрик и последующее «напоморде». В результате всего этого в Николае прекратилось бы «превращение», и они бы выплыли и вплыли, из водоворота в спокойную воду… Но все шло как шло. У Николая желтело лицо и острился нос, Ия никак не могла вспомнить, на кого он становился похож, и все продолжала и продолжала говорить о профессоре, а Николай смотрел на нее с ужасом.
Через час его увезла «Скорая». Врач сказал: «Вряд ли довезем», поэтому и предложил Ие ехать с ними.
Ия сидела рядом с носилками, и их прилично трясло. Николай смотрел на нее с мольбой, может, он все еще рассчитывал, что она поведет себя по нормальному сценарию и наконец заорет на него: «Ах ты, сволочь такая, так тебе, паразиту, и надо!» И подстегнутые естественным, общечеловеческим ходом вещей иммунные силы возьмут свое и заштопают дырку в сердце, из которой сейчас у него недуром хлобыщет кровь. Ия же гладила его руку и говорила, что все будет в порядке, и видела перед собой улыбку Моны Лизы, в которую в свое время так долго вглядывалась, что однажды раз – и поняла, что некрасивая женщина оставила всем потомкам нелюбовь к людям, а они, люди, – дураки, не хотят признаться, что их можно так не любить, а синьора знала – есть за что. Абсолютно точно есть. Но при чем тут Николай? Он невиновен, он, можно сказать, свят. Как скоро выкинул он халат и тапки.
Ия гладит его руку. Ия его жалеет. Ия его не любит. Привет тебе, Лиза Мона!
Утром врач сказал, что неожиданно для всех наступил перелом в лучшую сторону, но «тряхануло мужика прилично, с оттяжечкой».
Первым поездом метро Ия вернулась домой. У мусорного бака она притормозила. Пакет с халатом и тапками лежал, можно сказать, сверху. Она взяла его и принесла домой. Халат замочила в тазу, а тапки вынесла на балкон, чтоб, как говорила мама, протряхли. В конце концов, с какой стати она должна это выбрасывать?
Утром же позвонил сын, спросил, как они. Ия сказала, что у папы инфаркт, но, кажется, обойдется. Сын испугался, закричал, что приедет, но ей это было не нужно, ей хотелось оставаться в своем параллельном состоянии, его надо было постичь. При чем тут сын?
– Ты просто звони почаще, – сказала Ия ему.
– Я буду звонить каждый день, – ответил сын.
Потом она сообщила на работу Николаю. Там всполошились, стали предлагать помощь. Ия ответила: «Ни в чем нет нужды». Выспренность фразы как-то враз остановила поток доброжелательства. Опять же… заплачь она или скажи примитивное «спасибо, спасибо!» или другое примитивное «ему так нужно ваше внимание», все шло бы по накатанной.
Но было как было. Не те мысли, не те чувства, не те слова…
Мама приехала сразу, как только узнала о несчастье. И хотя Ия кричала ей по телефону (как и сыну), что не надо приезжать, не надо, мама приехала, потому что это соответствовало маминым представлениям, как должно поступать.
Николай еще лежал в реанимации, когда Ия столкнулась с «бабой» у поста дежурной. Пост был свободен от постоя (каламбур!), сестра и врачи выпивали в ординаторской, потому что в конце смены они всегда выпивали, закрываясь на ключ. Она («баба») стояла у поста в расчете получить информацию, а Ия топала прямо в реанимацию, там через полузастекленную стену можно было заглянуть и увидеть Николая. Он про это не знал, соглядатанье, как и полагается ему, было тайным и доставляло Ие утешение. Она как бы была с ним, но и не была тоже, и именно это ей тогда годилось больше всего.
А тут идет, а она стоит. Своим параллельным сознанием Ия отметила, что «баба» значительно моложе ее, лучше одета и, честно говоря, красивее. «На месте мужчины, – подумала Ия, – я бы выбрала ее». У «бабы» современные ноги, которые держат ее достаточно высоко над землей в отличие от Ииных приземистых. Правда, джинсовое платье она носит без пояса, и Ия понимает, почему. У нее нет талии, тут Ия, конечно, побеждает, потому что с этим у нее все в порядке. Она девушка гитаристая. Идем выше. Волосы у «бабы» лучше, густые, блестящие, их можно не подвергать грубому насилию химии и перманента, а достаточно просто постричь и встряхнуть головой.
«Баба» повернулась к Ие лицом, оно у нее всполошилось, задергалось, а чего, спрашивается? Дергаться-то надо Ие.
– Привет, – сказала Ия. – У медицины перекур на перепой. Идемте со мной, я вам его покажу.
Они шли рядом, и Ия слышала терпковатый, весьма сексуальный запах. Рассчитанный на широкий спектр мужчин со слегка сбитым обонянием. Курильщики, выпивальщики, аллергики, насморочники, а также те, у кого от детских потасовок осталась искривленной носовая перегородка. Собственно, это практически все мужики скопом. Она широко пахла, эта «баба», с хорошим захватом.
Ия показала ей Николая. Они видели его нос и волосы на подушке.
– Господи! – воскликнула «баба». – Он поседел! – И она заплакала.
Иина рука не смогла нащупать очки в сумочке, потому что пальцы свел спазм. «Судорога, – подумала Ия, – но ведь судорога болит?» Нет, пальцы не болели, они просто раскорячились внутри сумочки и бездарно цеплялись за подкладку. По-настоящему она не успела испугаться, потому что пальцы коснулись очешника и пришли в норму.
В очках Ия хорошо увидела волосы Николая на подушке. Они действительно поседели.
В коридоре раздался здоровый смех медицины. Врачи и сестрички, клюкнув, расходились по постам и домам. Врач, увидев их, сказал, что нечего тут торчать, все идет путем и завтра больного переведут в палату. «Вот тогда и ходите, а сейчас вы не нужны».
– Завтра? – спросила Ия. – А не рано ли?
Врач оказался из легко пьянеющих. Взгляд его был несконцентрированным, леденец он сосал громко, даже слегка задыхаясь.
– Вы кто по профессии? – спросил он Ию.
– Я? – спросила она. – Какое это имеет значение? Я славист.
– А! – удивился он. – Этого я не понимаю. Вы что делаете?
«Баба» хмыкнула. Ию накрыла огромная, всепоглощающая дурь. Какой она к черту славист? Она ведет малопосещаемый семинар по литературе западных славян. Менее престижно заниматься только монголами. Ия писала как бы диссертацию о взаимопроникновениях литератур, но это было так неинтересно ей самой, что закончить свой «трактат» она не смогла и пребывала сначала в состоянии молодой, а потом уже не очень молодой ассистентки. Случись какие пертурбации – ее выгонят первой. Но это и не совсем так. Могут и не выгнать. У Ии есть одно неоспоримое достоинство – стиль языка. Она всей кафедре литературы переводит с неграмотного на русский статьи и диссертации. Славист она хренов, а вот редактор – ничего.
Все это подумалось мгновенно, а ответила Ия громкому сосальщику леденца, что славист – преподаватель литературы в институте. Ферштейн, мол, камрад, или как-нибудь сказать прощее?
– Ну да, – ответил врач. – Где же еще, как не в институте? В другом месте это не нужно. Я это к чему? Я же не даю вам советы по славизму.
Лекарь ушел, даже как бы гордо, оставив последнее дурацкое слово за собой.
– Это называется – получай, фашист, гранату, – сказала Ия. – Как вас зовут? Как мне к вам обращаться?
– Вера, – ответила женщина.
Они шли по коридору в ореоле запаха Веры, ходячие мужчины делали на них стойку, без дифференциации. Откуда им было знать, что «звучит» из них одна?
