Александр Ломтев - Лента Мёбиуса
– Жить тебе, соколик, осталось немного. Умрешь ты одновременно с олигархом Абраловичем ровно через две недели в пятницу тринадцатого. Умрешь без мучений.
Егоров натянуто улыбнулся:
– Вот прямо одновременно с олигархом?
– С Абраловичем, – совершенно серьезно кивнула цыганка.
– Болезнь или несчастный случай?
– Авиакатастрофа.
– А причина катастрофы?
– Попугай.
«Дура какая-то, – ругнулся про себя теоретик, – не могла чего-нибудь поправдоподобнее придумать или романтичнее: казенный дом, дальняя дорога…» И он полез в карман за деньгами. Однако цыганка денег не взяла.
– За смерть деньги не беру, – буркнула она и быстро пошла прочь.
«Плюнуть, растереть и забыть», – в демократичных выражениях подвел итог нечаянной встрече физик, но к собственному своему удивлению, ни плюнуть, ни растереть, ни тем более забыть, отчего-то не смог.
За эти две, отведенные цыганкой недели Егоров раза четыре видел Абраловича в телевизионных новостях. Олигарх то и дело летал – то покупать в Лондоне яйца Фаберже для любимой родины (правда для которой, физик так и не уловил), то баллотироваться в губернаторы Соловецкого архипелага, то резать ленточку на открытии нового гувернерского училища в Йошкар-Оле. «Да, – думал глядя в телек физик, – этому с полетами действительно поосторожнее надо… А мне столько летать денег не хватит…» И тут же сердито себя одергивал: далось тебе это дурацкое предсказанье!
Физик-теоретик Егоров не верил в Бога, в народные приметы и был совершенно не суеверным. Физик-теоретик Егоров был занудой-ученым, но он с удивлением почувствовал, что чем ближе пятница тринадцатое, тем чаще вспоминает он цыганку. Он злился на себя и то старался забыться и отвлечься, то наоборот логично и скрупулезно доказывал сам себе, что предсказанье не имеет под собой ни малейшей научной основы, а значит, бессмысленно.
Наконец, пришло роковое тринадцатое, подкатилась пятница. Весь день Егоров был весел и слегка возбужден, что даже было отмечено зоркой женской частью физического учреждения, в котором подвизался теоретик. Дамы естественно сделали вывод о намечающемся изменении холостяцкого статуса Егорова и гадали, кто же сумел пленить физика-холостяка.
День прошел совершенно обыкновенно. Даже более обыкновенно, чем в среднем по году. Его не послали в срочную командировку с необходимостью сегодня же вылететь в Сыктывкар (чего он, откровенно говоря, в глубине души все же опасался), он не отравился в учрежденческой столовке котлетами, не попал по дороге домой под колеса дикого джипа и даже не застрял в лифте, что само по себе не было бы такой уж неожиданностью. Он посмотрел телевизор, с удовлетворением отметив, что в новостях ни разу не мелькнула довольная небритая рожа Абраловича, почитал книжку и лег спать.
Пятница неотвратимо катилась к финалу. Физик-теоретик Егоров потихоньку задремывал в своей холостяцкой постельке, с иронической удовлетворенностью поглядывая слипающимися глазами то на светящиеся стрелки настенных часов (23.30, 23.31, 23.32…), то на звездное небо за колышущимися гардинами открытого окна. Последнее, что он увидел, с улыбкой проваливаясь в сон – мигающим светлячком заходящий на посадочный круг пассажирский самолет…
Олигарх Абрамович возвращался из Аргентины. Он дремал в широком кресле VIP-салона, расслабленный порцией хорошего коньячку под вегетарианскую закусочку. В полусне он улыбался, вспоминая, какого шикарного попугая купил в подарок дочке….
Клетка, которую приобрели для перевозки попугая в Россию, оказалась слишком хлипкой для такой крупной птицы с железным клювом. Прутики клетки он перекусил словно пассатижами и, выбравшись наружу, принялся изучать багажный отсек. Пернатого аргентинца сразу заинтересовали яркие кнопочки и рычажки каких-то приборов на белой стене. Мощный клюв тут же пошел в дело. Вдруг что-то щелкнуло, зашипело, громко треснуло, и свет в салоне погас. Сквозь сон Абралович почувствовал, как самолет резко завалился на правое крыло и провалился вниз. Вынырнув из дремы, вытаращив глаза Абралович, прижатый к креслу чудовищной перегрузкой, увидел стремительно несущиеся ему навстречу окна многоэтажки…
На Кавказ
Он отрешенно смотрел на воду расширенными глазами, и в глазах этих, как и в воде, плавился закат. За нашими спинами высилась стена красивого монастыря, и в изгибе купола тоже горело заходящее солнце. Я помнил этот монастырь еще в те времена, когда во дворе его размещалась тракторная мастерская, а у могилы прославленного адмирала валялись гусеничные траки, и мне было странно слышать новое живое дыхание в старых монастырских стенах, перезвон колоколов, как странно было видеть и этого нестарого монаха, сидящего рядом со мной на берегу речки.
В черной рясе, в грубых черных ботинках, он сидел в позе врубелевского демона и вроде бы и для меня, а все же, скорее, для самого себя рассказывал. Давно известно, что чужому, постороннему человеку всю подноготную свободно рассказать можно, вот он и рассказывал:
– Вдвоем они были. Обе в чем-то непонятном, словно в тогах каких. Вошли ко мне в келью, хотя келья была заперта на крюк. Как – не знаю. Говорят: пойдем с нами! Я говорю, как я пойду, настоятель убьет меня, если я без спросу уйду за ворота обители. Говорят: не узнает, пойдем, мы быстренько – туда и обратно. Куда, спрашиваю. Отвечают: на Кавказ сходить надо. Понимаешь? На Кавказ! Я думаю, крыша у теток поехала. А может, у меня поехала. Одна была постарше, другая – помоложе. И сам не знаю, отчего, встал и пошел за ними. Идем по двору, идем за ворота, никто меня не окликает. Иду и мучаюсь: через двадцать минут служба. Одна – постарше – вдруг оборачивается и говорит, да успокойся, успеешь ты на службу-то.
Вот вышли за ворота, один поворот, другой, и я места вдруг что-то узнавать перестал. Глазом моргнуть не успел – мать моя! Горы! Кавказ! Прямо как в кино. Ну, думаю, точно: от молитв да от поста крыша поехала. А старшая опять говорит – успокойся, все у тебя с головой в порядке. Смотрю – палатки, танки, народ военный ходит, идем мимо часового, он на нас смотрит, но ничего не говорит, мы мимо, а он напрягся весь, покраснел, а застыл, как статуя, и молчит. Приводят они меня в госпиталь. Огромная палатка, там кровати, столы, занавеси марлевые, медсестры бегают, врачи над столом операционным склонились. Ну, вот, говорят женщины, пришли. И что теперь, спрашиваю. Теперь, отвечают, будем за ранеными ухаживать, самым тяжелым помогать.
И стал я вместе с женщинами за ранеными ходить. Тяжелая была работа. И физически тяжело, но во много раз тяжелее душевно. Вот смотришь – молодой паренек на столе, раз – и летит его отрезанная нога в мешок, а мешок в огонь. А когда он очнется? Ужас просто.
Одному такому сразу обе ноги отняли. Вася его звали. Худенький, в веснушках весь. Лицо бледное-бледное, и веснушки на нем просто горят.
Вот смотрю на него и думаю: Господи, как же так могут люди друг друга ненавидеть, как помещается в их душах такое зло? Вот жил этот парнишечка – по рукам видно, что деревенский, – с девкой гулял, планы строил. Папка с мамкой его от армии откупить не сумели, а может, и сам напросился, в деревнях-то еще таких немало осталось. А теперь лежит под простыней, а ноги его отдельно лежат. И ради чего он стрелял, ради чего в него стреляли. И есть ли что-нибудь на свете такое важное, ради чего это стоило сделать?!
Что такое девятнадцать лет – и без ног? Это понять трудно. Невозможно. А как вынести?
Три раза он пытался с жизнью покончить. Три раза я его отговаривал. Бывало, всю ночь напролет говорю, говорю, говорю… Сейчас уж не вспомню, что и говорил-то. Его ведь понять просто: причин не жить в его положении – тысяча. А чтоб жить?
…………………………………………………………….
И вот что интересно, я все думал, как это никто не спросит, откуда я взялся. И правда, доктор или медсестра вдруг посмотрят на меня, словно что вспомнить пытаются, постоят-постоят и отвернутся, вроде как некогда, дел много.
Я как-то даже про монастырь забыл, как время летело – не помню. День мы там пробыли, неделю или месяц – не знаю. Вымотался я – сил нет!
Выйдешь, бывало, на волю. Палатки, палатки, вагончики, фургоны какие-то, люди военные туда-сюда, а в воздухе – пыль. Пронесется по страшной глинистой дороге танк, пролетит пузатый вертолет над самой головой, где-то грохнет что-то – взрыв ли, гроза ли в горах… Как во сне…
Вот пришло время, Вася начал приходить в себя. Стали собирать его в другой госпиталь на долечивание. Снял я крест свой нательный, подал ему и говорю, мол, пока ты жив, Бог тебя не оставит, ему, говорю, все равно – есть у тебя ноги или нет, главное, чтоб душа была. А он заплакал и говорит, мол, не забуду вас никогда…
И тут подходят опять ко мне мои спутницы, и старшая говорит: ну, поработал, теперь пойдем обратно. Ну, пошли… К монастырю подходить стали, чувствую, один иду, оглянулся – точно, женщины как в воду канули.
