Наталия Терентьева - Синдром отсутствующего ёжика
И вот у моей Ийки все перевернулось в голове. Несмотря на то, что она постоянно была рядом со мной. Она могла смотреть в сторону, но физически была рядом, на расстоянии руки, так, что я могла дотянуться и прижать ее к себе, чтобы она ощутила мою заботу, мою любовь…
Кажется, я делаю обычную ошибку всех любящих людей. Ошибка – преумножать значимость своей любви для другого. Неважно – посторонний ли это человек, на некоторое время ставший самым близким в мире, или собственный ребенок. Ах, ну как же он сможет обходиться без моей любви? Да вот так просто – как будто ее и не было никогда, этой любви.
Как будто Ийка и не спала у меня под боком, и даже сейчас, повзрослев, перебираясь иногда ко мне поближе по ночам, будто не просила перед сном: «Мам, обними меня и подержи, и скажи, что я маленькая». Как будто не писала мне нежных записок, с пририсованным в конце сердечком, не прятала перед праздниками с таинственным видом свои трогательные подарки… Не спрашивала меня регулярно и очень серьезно: «Мам, ты меня любишь? А ты меня никогда не оставишь?»…
Ей было за что любить меня, я это точно знаю. Так почему же, почему… Почему какие-то сомнительные ценности стали ей важнее наших с ней близких и теплых отношений? Почему отец, уделявший Ийке в среднем два часа в месяц, сумел стать так ей дорог? Лишь потому, что у него много денег?
Но ведь деньги приносят не только материальные ценности. А престиж? А отношение окружающих? А возможность увидеть мир, учиться? Ведь Хисейкин может действительно помочь Ийке поступить в тот институт, в который она захочет. И платить за нее сможет все пять лет. А я не смогу. Я могу лишь сидеть рядом с ней и учить билеты, а это мало ей поможет…
Ийка устала от нашей бедности – с заваленными старым хламьем шкафами, с плохо держащимися на петлях дверьми, с обвалившимся в углу ванной кафелем, с выпадающими досочками когда-то хорошего паркета, с моими нравоучительными разговорами о том, как можно все иметь и не чувствовать себя счастливым… От этого всего можно устать. Я пытаюсь, постоянно пытаюсь что-то разбирать, подделывать в доме, то здесь, то там. Но на все требуется так много времени, сил, денег… А у меня не хватает ни первого, ни второго, ни третьего.
Ийке захотелось жить в просторной светлой комнате, входить каждый день в чистый, ярко освещенный подъезд со сверкающими мраморными полами, в которых отражаются нарядные люди в новой одежде, их чистые, легкие ботинки, а также нарядные детишки с теми же соплями (сопли, увы, не знают о социальной разнице), аккуратно одетые няни, изо всех сил пытающиеся соответствовать окружающему лоску и всей энергии богатства, и огромные кадки с мексиканскими пестролистными растениями, страдающими в нашем климате без солнца и тепла, но растущими, растущими, словно знают – другого шанса не будет…
Папа Владика почему-то не звонил, не беспокоился. И я тоже не очень ждала, чтобы он поскорее забрал малыша. Теперь, когда у меня появились хоть какие деньги на питание, мне хотелось, чтобы мальчики еще пообщались друг с другом, это могло бы обоим пойти на пользу. И мне от моей полной занятости становилось чуть веселее. Я достала из кладовки все старые игрушки, нашлось даже несколько машинок, только не было солдатиков. Но Гриша вдруг стал увлеченно одевать кукол, а Владик очень ловко составил из старого Ийкиного зверинца две армии. Так что было бы желание воевать – а солдаты всегда найдутся…
Я решила и Лилю пока не трогать – вот когда заберут Владика, тогда я и попытаюсь поговорить с ней, выяснить ее планы.
Вечером неожиданно раздался звонок мобильного и определился Ийкин номер. У меня замерло сердце. Второй раз за это время она звонила мне сама.
– Мам… – Ее голос звучал неуверенно.
– Да, малыш. Я очень рада тебя слышать. Как у тебя…
– Мам, – прервала меня Ийка, – я домой не вернусь.
Я села на оказавшийся рядом стул, набрала побольше воздуха и сказала:
– Хорошо.
Ийка чуть помолчала.
– Ну, все. Пока.
Она повесила трубку. Я тут же набрала ее номер и, не дожидаясь гудка, нажала отбой. Можно плакать, просить ее, или не плакать – убеждать. Можно звонить подружкам, обсуждать случившееся по четыре часа кряду. Можно все бросить, сесть на пол и сидеть, глядя в стенку и проклиная свои ошибки. Можно включить мальчикам диск с мультфильмами, а самой побежать купить сигарет и водки или коньяка и попытаться все забыть. Можно пойти в парикмахерскую, сделать спиральную завивку и нарастить ногти, нарисовать татуировку на плече и, купив билет в театр на оставшиеся деньги, сидеть, оглядываясь в зале на одиноких женщин, и думать: а где же все те, кого бы мог заинтересовать мой воинственный макияж и пока еще натуральный цвет светлых волос… И пытаться таким образом забыть про боль, днем и ночью мучающую меня, не отпускающую ни на секунду, лишь ослабевающую, когда я чем-то очень занята.
А можно сесть и спокойно подумать. Ничего не пить, никому не названивать, даже не глотать валерьянку и успокоительные шарики, которые я сейчас держала в руке, сгибая и разгибая мягкий пакетик из фольги…
Что произошло? Скорей всего, вот что: Хисейкин пришел домой после нашей с ним встречи и что-то сказал Ийке. Что – даже предположить не смогу. Потому что точно не знаю, зачем ему все это понадобилось. Чтобы досадить мне? Не настолько он меня ненавидит. Просто для развлечения? Какое же это развлечение, если его Марину раздражает Ийка?
Мне не давали покоя его слова, что он хочет передать Ийку в какую-то другую семью. Передать в качестве кого? Няньки или… А если он хочет выдать ее замуж? Прелестную, юную, хрупкую – за какого-нибудь жирного, старого борова, порочного и мерзкого? И получить за это хорошее вознаграждение. Зная беспринципность Хисейкина, я не исключаю и этого. Варварство, дикость, но разве мало дикого происходит в сегодняшней жизни, где «Сколько стоит?» – едва ли не главный вопрос. И если Ийкиных подружек трудно выдать замуж против их желания, то молчаливую, нерешительную Ийку можно заболтать, уговорить, посулить горы золотые, раз уж они ей так нужны оказались, эти горы.
И сейчас ему совершенно не нужно, чтобы стала появляться я и мешать. Вот он и сказал Ийке, допустим, что через месяц ее пригласят на фотосессию в журнал «Вог», а еще через два – она станет ведущей Первого канала. Для моей Ийки, застенчивой, не очень уверенной в себе и при этом невероятно амбициозной, мысль появиться на телевидении и стать звездой – это самая главная, тайная и совершенно неосуществимая мечта… И она будет терпеть все унижения и ждать, когда, ничего не делая, по мановению дрябловатой, поросшей длинными желтыми волосами папиной руки она вдруг станет звездой телеэкрана. Ийка, с ее нежным румянцем и застенчивой улыбкой, войдет в каждый дом… Будет щуриться от вспышек софитов и забывать слова…
Мысль о том, что мой бывший муж хочет выдать нашу дочку замуж, чтобы, наконец, снять с себя заботу о ней, мне самой показалась абсурдной. Но в душу Хисейкина, даже если она есть, мне не залезть. Слишком многое из того, что он делает в жизни, кажется мне чудовищным, абсурдным и невозможным. Не удивлюсь, если то же самое он думает обо мне. Например, как можно сидеть в районной поликлинике и заполнять от руки карточки, когда люди зубами рвут землю, дома и пароходы, пытаясь ухватить то, что пока еще лежит без надписи «Мое! Охраняется сторожевыми собаками и ненавидящими меня, но вооруженными до зубов охранниками!».
Я решила составить план и начать как-то действовать. Планы по жизни всегда давались мне с трудом, за исключением схемы лечения ребенка, которую я могла расписать растерянной мамаше. Но я должна выяснить намерения Хисейкина и, что бы он ни задумал, помешать ему. Обвести хитроумного Хисейкина будет непросто, поэтому для начала я решила узнать все, что получится, от него самого. Надежды, что он ответит мне честно, было мало. Но я решила попробовать.
Я понимала, что начать надо с главного, зная, что его раздражает сам мой голос, и через три-четыре минуты неосознанное раздражение не даст ему со мной разговаривать.
– Вадик, я тебя очень прошу, давай поговорим по-человечески.
Хисейкин тяжело вздохнул. Я подумала – не позвонить ли в другой раз? Уже по энергии вздоха было ясно, что говорить ему со мной сегодня еще раз совсем не хочется.
– Ну, попробуй, Саша.
– Скажи мне, пожалуйста, мы же все-таки с тобой не чужие люди… И между мной и Ийкой, мне казалось, никаких проблем не было…
– Тебе так казалось.
– Хорошо, да, наверно. Но ты мне скажи – тебе-то она зачем? Зачем ты ее позвал?
– Почему я должен тебе что-то отвечать?
– Ты не должен. Я прошу тебя, Вадик. Я не понимаю, что произошло. И кроме тебя, никто мне объяснить не сможет.
В отличие от многих мужчин, на Хисейкина всегда очень слабо действовали призывы к его мужской гордости, самолюбию и силе.
Хисейкин хмыкнул:
– А ты подумай, Саша. Может, раз в жизни и ты, безвинная овечка, окажешься в чем-то виновата?
