Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)
Как подтверждение страхов, внешний мир проник внутрь Лизы размеренным голосом женщины-гида: ее слова очертили пространство вокруг и дали ему название.
– Перед нами Кузнецкий Мост, – сказала гид. – В конце пятнадцатого века Иван Третий основал в этом районе на берегу Неглинки слободу кузнецов, работавших для Пушечного двора. Через Неглинку был перекинут мост и назван Кузнецким.
Лиза посмотрела на Кузнецкий Мост; он был не похож на мост – обыкновенная улица: под ним не было реки. Она вспомнила мост в Авиньоне, который стоял посреди воды и никуда не вел. Тьерри часто спрашивал, отчего ей так нравится мост, который никуда не ведет. Лиза не знала ответа. “Должно быть, – думала Лиза, – оттого что я никуда и не стремлюсь”.
Когда они вернулись в Париж, где жили в ту пору, Тьерри предложил ей сделать Понт д’Авиньон местом их встречи, если они потеряют друг друга. “Предположим, мы потерялись и никак не можем связаться, – говорил Тьерри. – Ты не знаешь, где я, a я не знаю, где ты. Тогда мы едем в Авиньон и каждый день приходим на мост ровно в одиннадцать часов утра. Так мы найдем друг друга”.
Он не объяснил, почему в одиннадцать, но Лиза и не спрашивала: главное – она теперь знала, как его найти. Она решила взглянуть на часы – время ли бежать на Авиньонский мост, чтобы встретить мужа.
Часов не было – она их оставила в ванной, когда принимала душ. Незнание времени пробило узкую брешь в ее защите от мира, и внешняя жизнь мгновенно втекла в эту брешь, сделав Лизу зависимой от своей определенности, предметности, вещности. Мир предлагал ориентиры – время, пространство и названия для того и другого. Мир был твердой, уверенной в себе субстанцией, в которой обнаруживалось название для всего. Если же что-то оставалось неясным, можно было спросить женщину-гида, чей голос, усиленный микрофоном, продолжал расставлять вешки в истории улицы-моста:
– Во второй половине восемнадцатого века – после указа Екатерины Второй о привилегиях иностранным торговцам – Кузнецкий мост облюбовали французы, открывшие на нем лавки модных и галантерейных товаров, что сделало Кузнецкий мост центром французской колонии в Москве, – рассказывала гид. – Это спасло улицу во время пожара тысяча восемьсот двенадцатого года: на ней были выставлены караулы французской гвардии, тушившие огонь.
“Это знак, – решила Лиза. – Тьерри – француз, и, конечно же, его можно найти там, где живут остальные французы. Кроме того, Кузнецкий Мост – все-таки мост, хотя и без реки, и мы договорились встретиться на мосту. Я обязательно должна здесь сойти и разыскать мужа”.
Она попросила открыть двери, не забыв исковеркать слова и впрыснуть в короткую фразу как можно больше акцента. Лиза вышла на Кузнецкий Мост и прошла по нему до Лубянки и обратно. Она постояла на углу Неглинной, вглядываясь в лица проходящих мужчин, но ни один из них не был ее мужем. Лиза посмотрела на большие уличные часы и поняла почему: стрелки подходили к двум, и условленное время их встречи – одиннадцать – давно минуло. Да и мост был не тот.
Напротив – через шуршащую машинами Неглинную – неестественно лилово отсвечивали стеклянные стены-окна Vogue Cafe. Лиза подумала, что, возможно, Тьерри там: он просто устал ждать и зашел в кафе. Он любил сидеть в таких местах, осматривая людей вокруг и рассказывая Лизе о наблюдениях. Обычно Тьерри делил окружающих на потерянных и нашедшихся. Он несколько раз объяснял, что это значило, но Лиза быстро забывала ненужные ей вещи, что помогало семейной жизни: Тьерри говорил много ненужного.
Она зашла в кафе и спросила кофе с миндальным сиропом. Ей думалось, что у них не окажется такого кофе и можно будет уйти, ничего не заказав, если Тьерри там нет. Если он там, решила Лиза, выпью что есть. Буду послушной. Буду взрослой. “Я буду сдержанной и взрослой… Снег пошел…” Откуда это? Наплевать.
Официантка – гибкая некрасивая тростинка в стандартном черном – взяла заказ и ушла. Лизе пришлось сесть и ждать. Она села и стала ждать. Тьерри в кафе не было, но уйти сразу Лиза не могла: ей ведь еще не сказали, что кофе с миндальным сиропом нет.
Вокруг праздно общалась обычная московская богатая дрянь и те, что хотели ею казаться. Лиза не любила этих людей, хотя и выглядела словно одна из них. Она была дорого одета – Париж – и оттого сходила здесь за свою. Ей неожиданно представилась иная, еще одна жизнь: она никуда не уехала, не было мужа-француза, а после института осталась в Москве и вышла замуж за какую-нибудь послеперестроечную сволочь, что-то с нефтью… или нет, пусть будет чиновник. Чиновник даже лучше, противнее, а оттого и лучше. Ее нового придуманного мужа звали Андрей, и у них были… нет, не было детей. “Не нужно детей, – подумала Лиза, – а то придется им выдумывать жизни. Да и привязаться можно. Привяжусь к этим детям, и жалко будет о них не думать. Затянут меня в другую судьбу, и там потеряюсь, не смогу вернуться к Тьерри, в Париж, в Марракеш, никогда не увижу Азиза”. Она вспомнила Азиза и улыбнулась: много раз испытанный холодок предчувствия их свиданий юркнул в низ живота и расплылся внутри бедер, словно там провели кусочком льда, от которого снаружи холодно, а внутри горячо. “Должен же быть такой лед, – подумала Лиза. – Непременно где-то есть. Лед-перевертыш. На коже один, под кожей – другой. Как я. Пойди разбери”.
Ей принесли слабо пахнущий миндалем кофе, и потому пришлось остаться. Лиза для чего-то порылась в сумке, словно что-то искала, хотя и сама не могла сказать что; ей ничего не было нужно, а что не нужно, она и найти не могла. Она еще раз посмотрела внутрь сумки, будто ожидала, что там появится то, что поможет, укажет ее сегодняшний путь, но, кроме старой помады, которую Лиза потеряла много дней назад, не нашлось ничего.
Лиза отпила кофе и сразу почувствовала, что голодна. Она хотела позвать официантку и заказать тирамису, но передумала: пока будешь ждать, кофе остынет.
Музыка в кафе на мгновение смолкла, и Лиза решила, что это подходящий момент: она посмотрела вокруг, и, слабо – сжатыми губами, словно прощая весь мир, – улыбнувшись, уронила лицо на подставленные ладони, и шумно разрыдалась.
Через чуть раздвинутые, мокрые от слез пальцы Лиза видела, что ее пытаются не замечать; люди за соседними столиками заговорили громче, старательно не смотря в ее сторону. Официантка пошепталась с высоким худым парнем-коллегой и решила не подходить. “Невидимые миру слезы, – вспомнила Лиза. – Как я все это помню? Столько лет”. Она заплакала надрывнее, стараясь перекрыть вновь заигравшую музыку, но звуки ее горя ловко и скоро утонули в нерусских словах песни, смешавшись с мелодией и став ее частью. Никто в кафе ее больше не слышал, словно она и не плакала, и оттого Лизе стало себя по-настоящему жалко, и она заплакала с новой силой от этой вдруг появившейся к себе жалости. Ей больше было не важно, смотрят ли на нее другие: Лиза перестала плакать для них – она плакала для себя.
Только одна женщина – ее возраста и чем-то удивительно на нее похожая, хотя и совсем другая – с интересом смотрела на Лизу. Женщина смотрела не скрываясь, без сочувствия, но с пониманием, словно знала, отчего Лиза плачет. Она встала, подошла к Лизиному столику и тронула ее за плечо. Лиза скосила глаза на длинные тонкие пальцы с множеством колец. На двух пальцах – безымянном и среднем – было по два кольца.
– Девушка, – голос чуть более низкий, чем ожидаешь, но не вульгарный, а вполне терпимый московский голос, – извините, ради бога, вы кого-то ждали? Кто-то не пришел?
Лиза подняла заплаканное лицо и покачала головой. Она не могла говорить от рыданий и лишь мелко и дробно тряслась от слез внутри. У женщины было не очень красивое, но ухоженное и хорошо прорисованное лицо. “Такие нравятся мужчинам, – подумала Лиза. – Эффектная. Им же не красота нужна, а общее впечатление. Они нас издали только и видят, словно мы – картины на стенах. А когда начинают замечать детали, расстраиваются: как же так, она совсем не та, она оказалась совсем не та, которую я выбирал. Обман, подлог, нужна другая. Срочно искать другую”.
– Я сяду, хорошо? – Женщина села на стул напротив и позвала официантку.
Она попросила принести ее сок и оставленную за другим столиком большую красную сумку и сидела теперь, глядя на Лизу не жалеющим, но понимающим взглядом, ожидая, пока та заговорит. Лиза отпила остывший кофе; он стал больше отдавать миндалем, словно настоялся, словно набрался миндальных сил.
Лиза улыбнулась и снова улыбнулась.
– Спасибо вам. – Она промокнула глаза салфеткой и достала из сумки зеркальце. Можно было подкраситься, но для эффекта лучше не надо, решила Лиза. У меня горе, мне все равно, как я выгляжу. Я безутешна, плач Ярославны на крепостной стене. Господи, как же я отравлена литературой, никаких других референций, только книжные. Словно ничего больше и нет в жизни. – Правда спасибо, – еще раз сказала Лиза. – Извините, не могла сдержаться.
