Татьяна Никитина - Улыбка Лизы. Книга 1
Женщина из прошлого ласково улыбалась и называла сыном. Если бы она произнесла имя, он бы всё вспомнил.
Иногда являлся Другой. Кем он был? Быть может, самим Леонардо? В том и пытался убедить его Томмазо, но рассуждения друга о переселении душ не объясняли всего, что мучило ум. «Прошлое есть наша память, а будущее – надежды», – писал святой Августин. «Помоги мне!» – взывала к Богу душа Леонардо, не находя ответа в книгах Платона и Августина. У кого Бог отобрал память, у того Он отнял и прошлое, и нет на свете двух людей с одинаковым прошлым, потому как оно всего лишь события, кои сохранила память. Нет событий – и время спит, а коли ничего не происходит, то нет и времени. Прошлое исчезло вместе с памятью, но машины в его снах летали по-прежнему. Откуда же приходили видения о механизмах, неведомых прежде? Запутавшись в размышлениях, Леонардо углублялся в какое-либо из занятий, коих у придворного инженера и архитектора всегда в избытке, дабы не одолела скука и тоска.
Да и требовательная государыня Милана скучать не позволяла. Изгнав из Кастелло Чечилию Галлерани, обнаружила она вскоре в одном из залов дворца портрет соперницы, написанный Леонардо шесть лет назад, и он тотчас получил указание герцога написать портрет новой хозяйки Кастелло. «Но не хуже предыдущего, того, что с Чечилией», – предупредил Моро.
Карлики мешали работать. Они бегали по зале, хватали с мольберта кисти и строили рожи за спиной. Один – в колпаке с ослиными ушами, самый глупый или самый усердный – в своём стремлении рассмешить хозяйку обмакнул ладони в палитру и, высунув язык, прыгал на полусогнутых ногах – ну чисто обезьяна. Два других, посинев от натуги, состязались в умении кричать по-петушиному; ибо победителю в награду обещана должность главного дворцового каплуна с ежемесячным жалованьем. Кто-то рассказал Беатриче, что во дворце английского короля держат карлика, кричавшего по ночам петушиным голосом столько раз, сколько должен был бить колокол в оное время суток. А чем она хуже английской королевы?
Среди невыносимого гвалта раздался безумный вопль Бернардо Беллинчони. Леонардо поднял глаза: на голове придворного поэта сидела любимица Беатриче – Чичоллино и со всей злостью обиженной обезьяны выдирала тонкими мохнатыми ручонками клочья волос из его растрёпанной шевелюры. Обычно Чичоллино восседала на высоком стуле, изукрашенном резьбой и бархатом, плюя шелухой от лесных орехов. Две карлицы-фрейлины кормили, обшивали, наряжали её каждое утро в платье, непременно такое же, что и у хозяйки. Бедный Беллинчони, увлёкшийся подбором рифмы для очередного слащавого вирша, не заметил, как запустил руку в корзину с орехами Чичоллино, за что немедленно поплатился. Вдоволь насмеявшись, Беатриче, облобызав обезьянку, взяла её на руки, дабы успокоить. Впрочем, уподоблялась оная хозяйке не только нарядами. Неделю назад весь двор покатывался со смеху от очередной выдумки герцогини. Приказав крестьянам наловить в лесу зверья разного – ежей, волков, куниц, белок, лис, запустили сих тварей в дом Тротти – тучного феррарского посла, скупого на комплименты дамам. Поэт Беллинчони несколько дней подряд тонко повизгивал от удовольствия, пересказывая забавную историю.
– Открывает толстый Тротти шкаф для одежды, а оттуда волк зубы скалит. Тротти от испуга – навзничь на кровать, а на ней семейство ежей пригрелось, и так его от страха скрутило, что он к ночному горшку кинулся, а в нём водяная крыса зубками за это самое хвать… Ха-ха-ха… Вот смеху-то было!
Леонардо невозмутимо накладывал мазок за мазком. Он торопился закончить в срок портрет Беатриче, дабы приступить к фреске, заказанной братьями доминиканцами для трапезной церкви Санта-Мария делле Грацие. Одного он опасался – удастся ли изобразить девчонку достаточно красивой, чтобы обезопасить себя от последствий её мстительных выходок. Это было трудно.
Там, где дух не водит рукой художника, нет искусства. Леонардо добавил мазков, дабы скрыть длинноватый кончик носа и по-детски излишнюю припухлость щёк Беатриче. Он вспоминал чудесные времена, когда в этой же зале писал портрет нежной и поэтичной Чечилии. Придворная свита наслаждалась звуками лютневой музыки, а не петушиным криком глупых карлов.
В лице Беатриче взор привлекало обаяние недолговечной юности. Он же всё более убеждался, что красота не только человеческого лица, но и любого живого создания подчиняется законам математики. Работая над портретом Беатриче, в размышлениях о природе прекрасного Леонардо воскрешал в мыслях милый сердцу образ Чечилии. «Красота есть гармония, а гармония лица есть соблюдение природой божественных пропорций. Расстояние между глазами должно равняться длине глаза, а длина глаза соответствовать одной шестой высоты головы. Расстояние от подбородка до носа должно быть равным одной трети лица, как, впрочем, и расстояние от линии волос до бровей». Он проверил эти пропорции, делая замеры десятков лиц, как поражающих красотой, так и отталкивающих уродством, и понял, что лёгкая асимметрия лица придаёт ему больше привлекательности, нежели абсолютная симметрия.
От размышлений его отвлёк разговор. Придворный летописец Бернардино Корио, угодливо изогнувшись в талии, демонстрировал герцогу свою образованность.
– А ещё, ваша светлость, в своих воспоминаниях знаменитый пилигрим Марко Поло упоминает, что в Китае могут делать карликов какой угодно формы.
– А что, разве карликов делают не тем же способом, что и прочих смертных? Финтит твой Поло, – засмеялся довольный своей шуткой Лодовико.
Летописец искательно и тонкоголосо хохотнул:
– Истинная правда, ваша светлость, рождаются они тем же способом, что и остальные, но потом ребёнка помещают в вазу без дна и горла, где он растёт, пока тело и кости принимают искомую форму. Когда же они искривляются в достаточной степени, вазу разбивают.
– Ой, я тоже такого хочу! Купишь мне, Лодовико? Только вазу я сама выберу, – восторженно хлопала в ладоши Беатриче.
Она веселилась, а Моро умилялся, оглаживая тыльной стороной пухлой руки гладко выбритый подбородок холёного лица. С Беатриче было легко и покойно – не надо держать ум в напряжении, изображая восторг непонятыми стихами, и выглядеть дураком в глазах собственной любовницы. Леонардо усмехнулся и продолжил работу над портретом сумасбродной девчонки. Он злился на неё и на глупые развлечения. Он злился на себя, но художник вынужден сносить многое, как и несчастные карлы, отрабатывающие свой хлеб при дворе.
– Леонардо, а можешь ли ты позабавить нас чем-нибудь необычным? – прошелестела Беатриче, бросая лукавый взгляд из-под ресниц.
– Ваша светлость, мои возможности ограничены – карликов я делать не умею.
– Ну тогда сделай то, что умеешь, только посмешнее, – капризничала герцогиня.
– Леонардо, твоя должность при дворе, кажется, называется инженер? – напомнил ему Моро, дабы знал холоп своё место.
– Да, ваша светлость, есть у меня одна задумка – её сиятельству придётся по нраву.
– Скажи, как готов будешь.
Через несколько дней Беатриче и Лодовико, а вместе с ними и вся придворная челядь взахлёб рассказывали о чудесной забаве, кою изобрёл выдумщик Леонардо. Промытые бычьи кишки, брошенные в углу комнаты, вдруг начинали раздуваться до невероятных размеров, вытесняя из помещения людей, перепуганных до смерти, в то время как Леонардо продолжал невозмутимо работать над портретом, поддавливая ногой насос, спрятанный под свисающей с мольберта тканью.
Господи! Неужели и это тоже часть твоего великого замысла?!
Глава двадцать третья
Крах
МИЛАН-МАНТУЯ. 1498 ГОД
– Он сумасшедший, – сказал Томмазо, – гони его в шею. Эй, ты… – повернулся он к нищему.
– Нет, нет! Постой, – остановил друга Леонардо, – продолжай. Ну же! – он склонился над бродягой, забившимся в угол монастырской трапезной. Тот боязливо отполз, пятясь подальше от разгневанного Томмазо, просипел простуженно:
– Милостивый синьор, да хранит вас Господь, но не ведаю ничего более сказанного мною прежде…
– Рассказывай дальше, – нетерпеливо перебил Леонардо.
– Милостивейший синьор, – затянул привычную песню оборванец, – во имя всех святых и Господа нашего милосердного…
С подобострастием забитого пса ухватил в ладони, сплошь покрытые коростой, белую с крепкими и длинными пальцами кисть Леонардо, приложился к ней губами. Маэстро брезгливо отдёрнул руку, обтёр платком.
– Повтори ещё раз с мельчайшими подробностями – что ты видел? – Леонардо впился взглядом в бродягу.
– Говори же, висельник, или ты не знаешь, как карается напраслина? – опять вмешался в разговор Томмазо.
– Краски – совсем пожухлые и под руками шелушились, как… – замолк нищеброд, подыскивая нужное слово, – как сухая чешуя на снулой рыбе. Это, должно быть, от огня и обильных испарений. А в этом углу, – вновь заговорил он после короткой паузы, – лошади на привязи, вон там костёр, а здесь… – рассказывал оборванец. Осмелев, он поднялся с каменных плит, влез на подмостья у стены: – А здесь – трещины, – он несколько раз ткнул грязным пальцем в глянцевую, под можжевеловым лаком, поверхность фрески. – И здесь, и там тоже, всюду – много трещин и облупленной краски, а по низу плесень…
