Эдуард Тополь - Московский полет
Невольно заражаясь этой эйфорией демократии, я пробежал по боковому проходу на галерку, где были свободные места. В проходе у стены стояла цепочка фотожурналистов.
И вдруг:
– Вадя! Плоткин!
Женские руки ухватили меня за рукав, дернули к стенке, и я ахнул: Марина Князева из «Литературной газеты»! Та самая Марина, которая пришла в «Литгазету» двадцать лет назад студенткой-практиканткой. И это ее подпись я видел вчера в газете! Хотя у нас с ней никогда не было романа, мы всегда ходили в обнимку по редакционным коридорам…
Обнялись мы и на этот раз.
– Ты? Какими судьбами? Когда ты приехал? – сказала она.
Но из соседних кресел на нас тут же зашикали депутаты советского парламента, и Марина, отступив к стене, в цепочку журналистов, сказала мне полушепотом:
– Я там же, в «Литгазете». Заходи!
Я развел руками:
– Я завтра – в Ленинград.
– Ты с ума сошел! Кто сейчас уезжает из Москвы? Ты видишь, что тут делается?
Рядом с Мариной стоял крупный усатый мужчина, он смотрел на меня с явным любопытством. Я чмокнул Марину в щеку и побежал дальше, наверх.
Большой, на 1200 красных бархатных кресел, зал Дома кино – один из немногих в Москве залов с кондиционером – был почти заполнен депутатами и журналистами. По обе стороны сцены и в проходах торчали телекамеры советского и западного телевидения, а на сцене за небольшим столиком сидели трое. Двоих я не знал, а в том, кто сидел посередине, легко угадал Гавриила Попова – его статьи и интервью о необходимости срочных и радикальных политических реформ постоянно публикует советская левая пресса: «Московские новости», «Огонек» и лавирующая между левыми и правыми «Литературная газета». Меньше чем через год Гавриил Попов станет первым мэром Москвы – не коммунистом, но в тот июльский день 1989 года ни он сам и никто в этом зале даже и не мечтали об этом, ведь это было самое первое собрание левых депутатов Верховного Совета. Однако какая-то победная эйфория уже витала в воздухе – и я чувствовал себя как Джон Рид в Зимнем дворце в октябре 1917 года.
Между тем Попов – пожилой сутулый толстячок, похожий на застенчивого пингвина, – встал, переждал шум в зале и объявил совсем не председательским, а каким-то мягким, просящим тоном:
– Товарищи депутаты! Прошу соблюдать регламент! Мы же договорились, что выступление – пять минут. И только по вопросам нашей программы. Ведь мы собрались, чтобы выдвинуть требование о созыве внеочередного съезда Верховного Совета по вопросу изменения советской Конституции. А каждый выступает кто о чем и говорит больше пяти минут. И второе: на сегодня в нашей межрегиональной группе зарегистрировано 393 народных депутата… – Он переждал радостные аплодисменты и закончил: – Слово предоставляется депутату Куценко, город Кременчуг, Украина.
«Ого! – подумал я. – Почти 400 депутатов советского парламента открыто перешли в оппозицию! Не потому ли Москву накачивают войсками? Интересно, знают ли об этих войсках Попов и все эти демократы?»
Между тем из зала на сцену, к трибуне, стремительно выбежал худощавый мужчина средних лет и заговорил так быстро, что я едва успевал записывать:
– Три года назад! В золотом блеске и шуме аплодисментов партийному вождю Украины Щербицкому дали орден Ленина! И – когда! Когда был Чернобыль! За Чернобыль ему дали орден Ленина! За то, что цифры радиации были занижены в три раза! А сейчас что происходит? Партократия разыграла спектакль выборов! Большая часть депутатов Верховного Совета – это не народные депутаты, это депутаты партократии! Когда я написал об этом в газету, Щербицкий приказал меня арестовать и меня взяли прямо на работе! За то, что я сорвал выборы по партийному списку! Суд – пятнадцать минут, приговор – пятнадцать суток ареста, и тут же вывезли из города подальше от моих избирателей! Я объявил сухую голодовку, держал ее четыре дня! Только через четыре дня люди узнали об этом аресте, тут же весь Кременчуг объявил забастовку, два часа не работали заводы, пока меня не привезли из тюрьмы и не отдали рабочим! Я желаю всем депутатам пройти такое испытание! Не голодом, конечно! А вот такой проверкой – народный ты депутат или не народный!..
Зал зааплодировал, не обращая внимания на то, что Гавриил Попов стоит на своем председательском месте, всей своей застенчивой фигурой напоминая, что это яркое выступление не имеет никакого отношения к повестке дня – изменению Конституции.
Правда, следующий оратор – депутат из Тульской области – говорил уже по делу:
– Мы, межрегиональная группа, – не дискуссионный клуб! Сегодня наша задача – создать свою политическую платформу. Первое наше требование должно быть таким: ликвидировать в Конституции пункт о лидирующей роли партии в нашем обществе. Второе: изменить закон о выборах на прямые выборы. Третье – о печати. Чтобы у нас, у оппозиции, был свой орган печати…
И так оно шло – через пень-колоду: после туляка выступил депутат с Дальнего Востока и долго рассказывал, что на Дальнем Востоке погибло 130 лососевых рек, что на Амуре построили свинарники и превратили лососевые реки в «производителей» свинины…
А следующий оратор вообще говорил стихами. А потом депутат из Елабуги – той самой Елабуги, в которой повесилась от безысходности великая русская поэтесса Марина Цветаева.
Короче говоря, это было типичное русское вече, сходка, толковище во главе с застенчивым Поповым. Под эти пылкие речи – Боже, что тут говорили о Лигачеве! Чуть не в каждом выступлении из него делали отбивную котлету! – под эти пылкие речи я вспомнил заседание сената в американском конгрессе, вспомнил, как там говорят: «Сенатор Рокфеллер, вы использовали минуту шестнадцать секунд, будете продолжать?..» Или: «Сенатор Кеннеди, у вас восемь секунд для ответа…»
А здесь, в стране, где все рушится, где бастуют шахтеры Кузбасса, железнодорожники Азербайджана и русские строители в Эстонии, где каждый день льется кровь – то в Узбекистане, то на Кавказе, где Москву по ночам накачивают войсками, где со дня на день ожидается массовая бойня между бандами московских рэкетиров, где евреи получают письма о том, что ровно через две недели их будут резать, где люди открыто стоят на улицах с плакатами «Долой КГБ!» – здесь полное ощущение, что антикоммунистическая революция уже состоялась, власть КПСС свергнута. И – речи, речи, речи, упоение свободой слова.
– Последнее выступление Лигачева не дает никакой надежды на решение вопроса. Потому что опять предлагается интенсивное вложение средств в государственную экономику… – гремело с трибуны.
«Господи, – думал я, – да ведь это Всероссийское учредительное собрание – первый русский парламент, который по приказу Ленина был нагло распущен 5 января 1918 года матросом, который подошел тогда к председателю собрания и сказал: «Караул устал. Ваше собрание закрывается!» Оно и закрылось тогда и возродилось теперь вот здесь, в Доме кино. Надолго ли? Очередной матрос – из тех, кого привезли сегодня ночью в Москву на армейских платформах, – может войти сюда в любую минуту и сказать застенчивому Попову: «Караул устал!» И что они будут делать тогда – эти 393 самых левых и таких красноречивых народных депутата?»
Тут я увидел, что снизу по проходу, прыжками перескакивая через ступеньки, бежит наверх какой-то парень, его взгляд прикован к моей персоне. «Так, – подумал я, – сейчас меня будут брать». Я сунул блокнот в карман, вспомнил нью-йоркского раввина Зальца, которому гэбисты поломали пальцы, и мысленно произнес: «Барух. Ата… Адонай… Элохэйну…» К сожалению, дальше я не знаю в этой молитве ни слова, к тому же этот парень, запыхавшись, уже остановился передо мной и почти выкрикнул:
– Вы – здесь?!! Вы?!!
В его голосе было больше восклицательных знаков, чем допускают правила стилистики.
– Well… – на всякий случай промямлил я по-английски и, забыв о еврейском Боге, мысленно возопил к Шестому американскому флоту.
Парень плюхнулся в соседнее кресло, говоря:
– Это невероятно! Вы – здесь! Это просто Кафка! Меня зовут Андре де Нешер, я корреспондент «Голоса Америки». Две недели назад мы открыли в Москве свой постоянный корпункт, но телефона у меня еще нет, вот мой адрес…
У меня отлегло от сердца – этот меня арестовывать не будет, Шестой флот мог отменить боевую тревогу. Несколько лет назад, в период успеха «Гэбэшных псов» и «Кремлевских лис», журналисты «Голоса Америки» брали у меня интервью чуть не каждые два-три месяца, вот откуда меня знает этот Андре.
– А то, что вы здесь, – это не Кафка? – спросил я у него.
Андре не успел ответить – какой-то шелест прошел по залу. Мы посмотрели вниз. Там, у левого бокового входа, стоял Борис Ельцин. К нему ринулись журналисты и телеоператоры. Андре тут же вскочил и помчался туда. Я взглянул на часы. Было ровно 11.30 утра – Ельцин опоздал на заседание на два с половиной часа. На ходу отвечая на какие-то вопросы, он сел в пятом ряду, посидел минуту и вышел из зала. За ним опять ринулись журналисты. Поколебавшись и мало надеясь на успех, я тоже пошел из зала.
