Татьяна Замировская - Жизнь без шума и боли (сборник)
Гости
Это случалось далеко не один раз: приходит гость, пьет чай, размахивает руками, вспоминая какую-то историю из детства (как правило, такую отточенную и театрально-детализированную, что я понимаю: это рассказ-дежурный, по-рыцарски плавающий в немеющем горле и готовый в любую секунду пронзительной, опасной тишины рвануть на поверхность, привычно взмахивая, будто крыльями, топором и топором – слева топор, справа топор), изо всех сил спорит о какой-то глупой книжке, обнаруженной на холодильнике, рассматривает картины, которыми увешана южная сторона комнаты; потом уходит в туалет. Чем-то там шуршит некоторое время и затихает.
Как правило, через час-полтора я не выдерживаю: ковыряю замок отверткой, приобретенной специально для таких случаев, распахиваю дверь – а внутри никого уже нет.
Торт «На помощь»
Поскольку ее крик о помощи изначально имел вид кремового торта с яростной и отчаянной россыпью коктейльных вишен поверх кровавой глазури, она еще долго и совершенно искренне не могла понять, почему вместо протянутой руки или спасительного телефонного звонка ей достается записка: «Спасибо, это был очень вкусный торт» или, что еще страшнее, вежливый ответный торт – меньше размером, однако не менее вкусный, но при этом, к сожалению, всего лишь торт и ничего более.
Понимание, разумеется, автоматически повлекло бы за собой исчезновение исключительных кондитерских способностей, поэтому ситуация и вовсе превращается в черт знает что. Остается надеяться на то, что в конце концов, оказавшись в ситуации выбора между жизнью и смертью, все всё-таки выбирают жизнь – даже если со стороны это выглядит совершенно иначе .
Важное правило
Если вам все время снятся пустые квартиры, в которых вы когда-то давно жили-были, ваша земная жизнь, стало быть, пройдена до половины. Другая ее половина, принаряженная, уже ожидает вас за дверью с чемоданами, разламывающимися от тяжелой детской одежды. Увы, парадокс: если сложить эти две половины, никакой жизни все равно не получится.
Да говорю же тебе: не пил!
…распахивает шкаф – а оттуда как посыплются бутылки! Она, видимо, пока в санатории лечилась, он в жутких каких-то количествах пил и бутылки тайком в шкаф складывал. Она их начинает швырять в пластиковые пакеты, чтобы отнести на помойку, а потом смотрит: внутри каждой бутылки – кораблик.
Смысл, фестиваль
Бывает, приедет молодая рок-группа на фестиваль, чтобы выиграть там главный приз – расписную дощатую матрену с именем Путина или клубный саркофаг из жидкого металла («Заполз Дуне таракан в саркофаг» – тщательно разучивают они слова). Приедет, выйдет на сцену и вдруг забудет, для чего это всё. Напрочь перестанет понимать, в чем смысл. Стоит, смотрит по сторонам – на зрителей, на глянцевые рукоятки звукорежиссерского пульта – и не видит ни в чем смысла и целесообразности. Смысл как ножом срезало. Причем никакого конфуза – вроде все хорошо и уютно даже, разве что непонятно, кто все эти люди там, внизу.
Здесь главное не проронить ни слова, сворачивая шнуры.
Увы, как правило, кто-нибудь не выдерживает: прощальным Орфеем оглядывается, раскрыв рот – и уже дерет горло жестяным воробьем терпкое слово, и вываливается мясной смысл на сцену, как освежеванный слон, и сладостное мгновение полной потери смысловой наполненности всего сущего пропадает, как в полусне. «Растерялись поначалу», – напишут про них в клозетах. А они будут пытаться вспомнить, что это было, такое сладкое, – но нет, вспомнить уже не смогут. Такого рода амнезия – прямой путь на вершины хит-парадов.
Медиа-дайвинг
«прибежали в избу дети
второпях зовут отца
тятя тятя наши сети»
притянули что-то такое пустотное, тяжелое, чему мы и названия-то дать не можем
а это и есть пустота дети
сети притянули пустоту
вы дети пустые, и шалости ваши пустые, вот и сети ваши пустоту притянули
спасибо отец
отвечают дети
мы лучше пойдем из избы вон
как-то ты нам разонравился
Выход
Можно, конечно, предпринять что угодно: какое угодно безумие, вылазку, опасный поход в приграничный лес; возможно, даже пересечение границы по чужому паспорту или удостоверению наемного убийцы или просто банальный поход в механический цирк, на концерт, в гастроном, в сад, в соседний двор, полный свежевырытых осенних ям, – но ведь рано или поздно тебе все равно придется вернуться домой.
Дорога
… и мы едем, а на обочине стоят как бы пустые люди… ну, состоящие из одежды, которая была на них в момент смерти, и это понятно – никаких тел, никаких знаков, только одежда, и всё; и они все одеты тепло: пальто, шубы, шарфики – потому что в тот раз это была какая-то специальная дорога, где можно было рассмотреть только тех, кто погиб поздней осенью или зимой, и вот иногда они просто стоят и провожают тебя взглядом – а взгляда, в общем-то, нет, просто шляпа и шарф в пустоте – вот тогда надо быстро сфотографировать. А иногда они почему-то бросаются под автомобиль с таким видом, будто они просто переходят дорогу, будто им позарез надо попасть на ту сторону – и если они туда попадут, что-то изменится. Ха, ну конечно же изменится – мы чуть не стали такими же, когда пытались не переехать чье-то полупальто!.. да нет, прозрачное… потом остановились, смотрим назад – а там каштаны рассыпаны, холодные такие, жуткие, поднимаешь их, а они мягкие, и внутри вода.
Сон
На вечеринке, состоящей из благожелательных незнакомцев, выясняется, что удалось достать немного. Атмосфера тайного веселого заговора. Все перешептываются: получилось достать, уже приготовили. Иду на кухню. Действительно приготовили какую-то женщину с татуировкой на спине. Все, что было внутри, приготовили отдельно: сухари, панировка, кое-что отварили в эмалированной кастрюльке, все выглядит красиво и аппетитно. Попробуй, говорят мне, ты что, боишься, мы тут в кои-то веки человека достали, когда еще такое будет, сейчас тяжело достать. На вкус как курица, говорят, но на любителя, конечно, корейская такая курица. Я рассматриваю разноцветные потроха, похожие на драгоценные камни и какие-то радиодетальки. Это? Нет, я это не ем, говорю я. Думаю: вот, в жизни надо попробовать всё, все люди делятся на тех, кто ел людей, и тех, кто людей не ел, почему я принадлежу к последним? Думаю: вот я теперь приближусь к Джону Бэлэнсу, офигеть. Думаю: мне ведь не было противно, когда мы в Будапеште ходили на выставку трупной скульптуры, а тут я не могу даже кусочек сердца съесть, там жилки, жир, терпеть не могу жилки и жир. Передо мной вываливают целую тарелку какой-то разноцветной геометрии: вот грудь, вот селезенка, вот почка, смотри. Бронхи! Бронхи ей понравятся, предполагает хозяйка и ловко вылавливает шумовкой из кастрюли сероватую веточку бронха, похожую на брокколи. Я, чтобы не обидеть никого, кладу в рот кусочек и киваю. Бронх приготовлен из рук вон плохо. Делаю вид, что у меня звонит телефон, спасительная методика, никогда не подводила. «Угу!» – кричу я в телефон заинтересованным голосом. «Угу, угу!» – я бегу на балкон с набитым бронхом ртом, чтобы никто ничего не заподозрил. Выплевываю все куда-то вниз с двадцатого этажа и еще долго плююсь. Во рту привкус теплой грязи, будто дождливого картона нажевалась. Получается, некоторых вещей я никогда в жизни так и не попробую, думаю я, и мне становится очень больно и горько. Я себя переоценивала, думаю я и чуть не плачу. Мне вовсе не было жалко этого непонятного женского человека с татуировкой на пояснице, пусть бы всех этих людей сварили и съели, мне на это наплевать; мне просто было неприятно осознавать, что я в принципе не очень-то люблю мясо, просто оно какое-то противное на вкус, вот и всё.
Дом
…Если появлялись какие-нибудь ненужные вещи, жители дома просто выносили их на крышу и оставляли (дом же, знаете, длинный, ломкой буквой «печаль» располагается вдоль стадиона, автошколы и пятиэтажного ресторана для больных детей), это был тихий тайный сговор, и у каждого в изголовье лежал личный кованый ключ от медного люка на небеса. Потом, если тебе вдруг что-нибудь было нужно, а в шкафах, как ни ройся, не найдешь, ты мог, понимаешь, прямо на крышу выйти, и оно там буквально через пятнадцать шагов лежит и ждет тебя. Нюансы, конечно, – летом все выцветшее, блеклое, мы обычно докупали краски и вываривали в ней; зимой опять же из-под снега выкапывали какую-то ветошь, но если прогладить утюгом – хоть на свадьбу, хоть в гроб, хоть в бутик на распродажу подбрасывай. Весной там птицы, правда, топтались, но это вообще грех на птиц пенять, теперь вообще птица пошла мстительная, ты ей дурное слово в сердцах кинешь, а она к тебе в вентиляционную решетку умирать придет. Григорьевна из четвертого подъезда вот однажды журавля придурком обозвала, журавль и правда глупо себя вел, праздно испражнялся на кашемир с какой-то полуулыбкой; так потом – что вы думали? – у нее в доме такая вонь началась, такая вонь! Даже газовщика вызывали, но вонь не по его части оказалась – потом пожарники из вентиляции разложившегося журавля достали. И ведь втискивался как-то мокрыми, крепкими перьями в эту узкую, неуютную трубу, лишь бы отомстить! Они его так и оставили лежать на черном целлофане в коридоре, и все прибегали смотреть, пока слепой М. не унес его куда-то с собой «на удобрения», он возделывал японский садик на крыше; таким образом, откуда журавль в смерть добровольно ушел, туда его слепой М. по слепоте своей, не думаючи, и вернул. Такого рода круговерть настраивает мышление на умиротворяющий, весенний лад. Так, например, мы с подружкой вчера ходили на крышу, нашли там отличные гнилые доски, блузку с тюльпанами и фирменную кепку «Салон красоты „Щи“, так вначале аж передрались из-за всего этого, но потом по лестнице спускались уже в обнимку: весна, дружба, всеобщее прощение.
