Татьяна Соломатина - Одесский фокстрот

– Слушай, а чего тут столько турок и армян? Никогда столько не было. Я, конечно, не часто бываю… Но были в основном свои. Турок и армян – пару штук на весь Седьмой километр. И то – не продавали, а держали контейнеры.

– Да, вы правы! Раньше столько не было! – вздыхает мальчик, как будто он в свои двадцать два может сильно помнить про раньше. – Я вам больше скажу: все эти турки и армяне – азербайджанцы.

Белый русскомыслящий мальчик умеет пошутить с непроницаемым выражением лица. Меня накрывает волной хохота. Он ведёт себя практически идеально. До наследного принца ему, конечно, далеко. Но достоинство в мальчике есть. Тьфу-тьфу-тьфу! Пусть их будет, таких мальчиков, посреди перекисных тёток и сизых рож. А сам чего тут? Учится. Деньги на учёбу нужны. Просить не у кого.

Мальчик провожает меня. И даже машет ручкой вслед. С пожеланиями всяческих удач. И приятности носить. Да. Часть этикета. Но честная, искренняя часть. Нам обоим приятно.

Сизорожие и перекисные смотрят на нас неодобрительно. Недополученная прибыль – это как косуля-подранок, скрывшаяся в чаще. Понять можно. Принять нельзя.

– У него только русские покупают! – шипит за моей спиной перекисная в сизорожего соседа.

– Ничего, на наших отобьём. У нас дёшево – и вал. Заходите к нам! У нас на вас, наваснавас, навас! – голосит он в очередную недовольную бабу-бронетранспортёр, таскающую по рядам обречённого миниатюрного супружника.

А между тем конкретно эта перекисная тётка – явно русская. И этому азербайджанцу одесситы явно не свои.

О, Седьмой километр! Ода поставленному с ног на голову космополитизму!

Звоню Лене. Она ещё в процессе. Встречаемся у сторожевой башни нужника. Закидываю в багажник свои приобретения. Лена возвращается в ряды занавесей. Я иду ловить такси до города. Мавр сделал своё дело. Не такой уж он и страшный, этот Седьмой километр. Надо только не пренебрегать мистическими практиками.

Вечером у меня уточняют:

– Сколько отдала?

Отвечаю.

– Да ты что, с ума сошла?! Можно было такую же купить долларов за четыреста… Пятьсот!

Такую же – нельзя. И я даже не расшаркиваюсь в ответном пожелании глянуть на занавеси. Тем более косуха была рассмотрена и примерена без моего на то позволения ещё в моё отсутствие. Впрочем, мы сто лет подруги.

– Зато я двести граммов коньяка выпила за пятнадцать гривен, прикинь?!

Где ещё выпьешь двести граммов весьма приличного коньяка за пятнадцать UAG плюс пятёрка чаевых?

Жена замминистра захотела на Седьмой километр. За «мокрой» дублёнкой. И Ленка – повезла. Она обязана. Папа – это её дом. Несмотря на то, что у неё есть свой собственный, за забором. Но отчий – есть отчий. Родовое гнездо и все прелести майората, доставшиеся Ленке по факту слишком близкого соседства с родителями.

Лично у меня – отчего дома нет. Только квартира, где я выросла. Да и та уже давно продана. И я даже не знаю – кому. Зачем мне это знать?

– Ты посидишь с нами вечером… – нивелируя вопросительную интонацию, заявляет Пётр Иванович.

– Нет-нет, у меня свидание!

– С кем?!

– С чем. С домом.

Дом, милый дом

Если этот болт и сейчас не поддастся, я так стукну по нему молотком, что он разлетится вдребезги!

Я пожила здесь восемнадцать лет…

На этом мысль останавливается.

Если мысли не только остановить, но и избавиться от них совсем, то…

Лев на полу в туалете.

Гигантская туалетная комната. И лев на полу.

Сразу напротив огромной кладовой, где хранятся трёхлитровые бутыли с томатным соком, компотом из клубники, абрикосов, персиков. Литровые – с маринованным сладким перцем, изумительными овощными салатами… От пола до потолка. На самой верхотуре лежат консервные ключи. Это такие круглые штуки с ручками. И с резьбой. В начале каждого консервного сезона эти ключи достаются из кладовки. Мама берёт табурет и с самой верхней полки достаёт эти удивительные приспособления. Такие огромные, а называются «ключи»! Ключи – это же что-то маленькое. То, что помещается в карман. Или на верёвочке висит на шее. А эти – огромные и тяжёлые. Один – неисправен. Не очень исправен. Второй – отличный консервный ключ. Я помню. Потому что каждый раз, когда мама достаёт эти консервные ключи, она сокрушается по поводу того, что один из них не очень исправен. Тот, который чуть легче и красивее. А тот, что тяжелее и страшнее – отличный ключ. Но мама почему-то не выбрасывает тот, что не очень исправен. Сокрушается, но не выбрасывает. Вначале закручивает банки тем ключом, что не очень исправен. Потом – дозатягивает тем, который отличный. Это ритуал. Демонстрация. Жадность под вывеской необходимости. Но я ещё слишком маленькая, чтобы распознавать такие тонкости.

– Мама, а почему ты сразу не затягиваешь тем, отличным?

– Иди в комнату!

Во время закрутки в кухне находиться опасно.

На широком мраморном подоконнике, на чистой простыне, стоят помытые трёхлитровые бутыли. Вверх ногами. У бутылей нет ног. Вниз горлом. На большом разложенном (у нас на кухне раскладной стол) столе – «консервный завод». Так мама говорит. На большом разложенном столе – помытые до скрипа, великолепные, блестящие, яркие болгарские перцы, гогошары, помидоры (красные, жёлтые, чёрные, бурые и зелёные – чем разноцветнее помидоры, тем красивее и вкуснее салаты), морковь, лук. Доски, ножи, мясорубки, тёрки. Мама в ситцевом платье и фартуке. Очень красивая. Вытирает пот со лба. Охает, ахает. Сдувает упавшую на глаза прядь волос. На плите стоят огромные выварки для стерилизации. Мама щипцами ставит туда холодные банки, наполненные овощной красотой. Вынимает через некоторое время опасные горячие банки с красотой, слегка поникшей. И ставит на другой стол – на столешницу тумбочки рядом с мойкой. И начинает крутить, обжигая пальцы, когда поправляет крышки на банках. Всё это очень интересно. Но опасно. Потому и: «Иди в комнату!»

В комнату идти неинтересно. Комната далеко. А туалет – прямо рядом с кухней. И оттуда – если неплотно прикрыть за собой дверь – можно подслушивать, как мама разговаривает с овощами, с банками, с крышками, с выварками, с консервными ключами и даже с папой. Хотя папы дома нет.

Мама любит консервировать в одиночестве.

Она всё время жалуется, что ей никто не помогает. Но предложи ей помощь… догадались, да? Маме нравится консервировать в одиночестве. Если папа моет помидоры – она их перемывает. Если папа чистит перцы – она их перечищает. К мытью банок вообще никто не допускается. Потому что всё должно быть стерильно. А стерильно умеет только мама.

Мама вообще любит побыть в одиночестве. Как любой художник в своей мастерской. Консервирование – это мамино творчество. Мама хотела стать врачом. Но стала учителем. Мне кажется, что ни её желание, ни его воплощение в жизнь – неправильны! Хотя мама как раз желание считает правильным. Неправильным она считает только осуществление. Но если бы кто-то тайно подглядел за мамой во время консервирования хотя бы краешком глаза – как это делаю я, – он бы сразу понял, кто мама на самом деле. Мама – гениальный консерватор! Или как это называется, когда человек вдохновенно консервирует? Проще сказать: мама – художник консервирования, поэт консервации. А так же писатель, музыкант и балерина консервов! Мама рождена консервировать. Хотя, похоже, сама себе не отдаёт в этом отчёт. Но когда её никто не видит, когда она консервирует на кухне (я подглядываю тайком, а это – не в счёт) – мама абсолютно счастлива. Похожа на безумного скульптора, не замечающего хода времени в протяжённый момент маниакального творения. Фартук, растрёпанность, азарт, тыльной стороной ладони – пот со лба… «Иди в комнату!»

Иду в туалет. Дверь которого – напротив двери в огромную кладовку. В коридоре.

Мама говорит, что у нас маленький коридор. А мне кажется, что коридор у нас огромный! Даже два коридора. Один – сразу от входной двери. И в том, одном, коридоре помещается и одежда, и телефон, и тумбочка для обуви, и две двери – в огромную ванную и в нашу бесконечную комнату. Второй коридор начинается вместе с антресолями и длится аж до самой двери в кухню. Дверь в кухню никогда не закрывается. Это величественная белая дверь с двумя небольшими окошками где-то там, в недосягаемой выси. Туда может заглянуть только очень взрослый – и, значит, очень высокий человек. Мне, чтобы заглянуть в эти окошки, нужно встать на табурет, да ещё и на цыпочки. И потянуться вверх сильно-сильно… Наверное. Дверь же никогда не закрывают. На самом деле я фантазирую, но так достоверно рассказываю об этом папе, что он верит. И говорит, что во мне живёт дух исследователя, раз я выясняю всё эмпирически.

Папа знает очень много красивых слов.