Вадим Норд - Ошибка юной Анны
Ирина шла к метро размеренной, уверенной походкой. Шаг чеканила так, что было слышно и на другой стороне проспекта. Она не обернулась и не посмотрела на Александра, провожавшего ее взглядом, то ли не почувствовала, что он смотрит ей вслед, то ли решила, что оборачиваться ей незачем.
Александр медлил садиться в машину не просто так, а из участия. Вдруг Ирина передумает и решит вернуться, попросит отвезти ее в гостиницу? Вдруг она захочет продолжить разговор и Александру наконец-то удастся найти нужные слова, которые смогут ее переубедить? Вдобавок, в том, как красивая женщина идет грациозной походкой по вечернему городу, есть своеобразная красота, элемент урбанистической эстетики.
14. Ревность и любопытство
День был промозглым, серым, паршивым. Паршивым прежде всего не из-за погоды, а из-за конфликта в клинике. Конфликт – это всегда плохо, конфликт в коллективе плох вдвойне, потому что он рождает напряженность, которая сказывается на работе и легко улавливается клиентами. Конфликт между одним из старейших сотрудников и сотрудником, недавно принятым на работу, плох втройне, поскольку свидетельствует о нездоровых тенденциях – пусть и отдаленно, но похожих на армейскую «дедовщину». А конфликт между хирургом и анестезиологом вообще не лезет ни в какие ворота. Однако, несмотря на это, хирурги довольно часто конфликтуют с анестезиологом, глобальный интерес у них один – благо пациента, а вот мелкие интересы порой расходятся.
Анестезиологу Гаспаряну, хорошему врачу и неплохому, в сущности, человеку, почему-то не понравился не так давно (года еще не прошло) принятый на работу хирург Ярославцев, тоже хороший врач, и тоже вроде как неплохой человек. Гаспарян пару раз в присутствии Александра и других коллег позволил себе отпускать довольно едкие шуточки в адрес Ярославцева, тот не менее едко ему отвечал – такая вот пикировка. Сегодня Александр понял, что свалял дурака – надо было не смеяться вместе со всеми, а поговорить по отдельности с обоими острословами, выяснить, с чего это они невзлюбили друг друга, сгладить острые углы, в конце концов, попросить изменить поведение. Доктор Берг, хоть отчасти и немец, но тоже задним умом крепок – пока гром не грянет, ничего предпринимать не спешит.
Гром грянул сегодня, когда Гаспарян отменил операцию из-за повышенного артериального давления у сорокалетней пациентки. Та расстроилась и начала убеждать Гаспаряна, что сто семьдесят на сто пять для нее «почти рабочие цифры». Гаспарян напомнил ей, что до того она называла совсем другие цифры – сто тридцать на восемьдесят. Пациентка оскорбилась («что это вы меня на слове ловите?»), явилась в кабинет к Ярославцеву и потребовала, чтобы ее оперировали сегодня, в назначенное время. К тому моменту давление явно поднялось еще выше, да вдобавок женщину трясло в буквальном смысле этого слова, поэтому ни о какой маммопластике сегодня речи быть не могло. Ярославцев сделал все грамотно – уложил пациентку на кушетку, назначил пару укольчиков, потом сел рядом, взял за руку и долго и проникновенно объяснял, почему сегодня не стоит делать операцию. В качестве последнего и решающего довода сказал, что и сам уже настолько переволновался, что браться за скальпель сегодня не рискнет. Против такого довода возразить пациентке было нечего, да и вообще женщина успокоилась, одумалась и согласилась перенести операцию на понедельник. Но выдвинула условие – чтобы ей дали другого анестезиолога, потому что Гаспарян якобы «вредный» и «противный». Вместо того чтобы сразу сделать укольчик и начать готовить пациентку к операции, категорически заявил, что операция сегодня невозможна, и тем бедную женщину окончательно расстроил.
И тут, буквально на пустом месте, ни за что ни про что, ни о чем и ни почему, возник инцидент, по катастрофичности последствий (в масштабах одной отдельно взятой клиники, разумеется) близкий к сараевскому убийству, из-за которого (формально, но тем не менее) разразилась Первая мировая война.
Ярославцеву надо было принять пожелание пациентки к сведению, пообещать ей нового анестезиолога (в таких случаях всегда шли навстречу) и сообщить об этом руководству клиники. Таков стандарт, установленное правило. Но он отпустил какую-то колкость в адрес Гаспаряна, а пациентка, перед тем как уехать домой, не поленилась разыскать Гаспаряна и при всем честном народе (кадровике Ларисе и двух медсестрах) заявить ему:
– Стыдитесь, Вардан Аветикович! Вас не только пациенты не любят, но и ваши коллеги!
Почему именно «не любят», почему во множественном числе, и зачем, вообще, надо было это говорить, так и осталось загадкой.
– Кто именно меня не любит? – спросил Гаспарян.
Закономерный, в сущности, вопрос. Человек имеет право знать, кто его любит и кто не любит.
– Доктор Ярославцев! – ответила пациентка. – Он мне сам об этом сказал!
Не очень умный поступок, можно даже сказать – откровенно глупый. Но что поделать, человеку захотелось высказаться.
Гаспарян пожаловался директору клиники. Босс пришел в ярость. Он не терпел, когда сотрудники позволяли себе что-то «лишнее» с пациентами – выносили сор из избы, плохо отзывались о других сотрудниках, устраивали пререкания между собой в присутствии пациентов и все такое прочее. Не терпел совершенно правильно, поскольку от такого поведения происходят одни только неприятности. Достаточно вспомнить хотя бы, с чего в клинике «Палуксэ» начался весь сыр-бор – из-за чересчур языкатой операционной медсестры. И примеров таких очень много – один другого неприятнее.
Босс наорал на Ярославцева и отправил к Ларисе, писать заявление об увольнении по собственному желанию. Лариса усадила Ярославцева пить чай, а сама пришла к Александру, у которого как раз сидел и заканчивал возмущаться Гаспарян.
Закончив возмущаться, Гаспарян вернулся в свое обычное спокойно-флегматичное состояние, и стало возможно вести с ним диалог. Минут через двадцать он согласился помириться с Ярославцевым. Примирение состоялось в кабинете у Александра. После примирения Александр прочел обоим короткую лекцию по проблемам врачебной этики, оставил их переваривать и обсуждать услышанное, а сам пошел к боссу.
Босс, как и ожидалось, проявил достойную восхищения несговорчивость.
– Если он не хочет писать по собственному, то вылетит по статье! Я не собираюсь держать в своей клинике врача, который позволяет себе унижать своих коллег перед пациентами. Сегодня он Гаспаряна охаял, завтра меня! Пусть убирается к черту!
Дождавшись, пока Геннадий Валерианович окончательно выпустит пар, Александр объяснил ему, что конфликт исчерпан, что Гаспарян и Ярославцев уже, наверное, приступили к братанию, которое явно будет продолжено где-нибудь за пределами клиники, и убедил обойтись без увольнений.
Все вроде бы закончилось хорошо, наилучшим образом, но, несмотря на это, испорченное настроение не спешило улучшаться, и, вообще, на душе было как-то пакостно. Ничто так не изматывало Александра, как участие в конфликтах, пусть даже и в роли миротворца. Какое-то эмоциональное опустошение наступило, опустошение, к которому примешивалась досада – ну взрослые же, разумные люди, зачем так себя вести?
Погода тоже не радовала – серая слякотная хмарь, затянувшаяся борьба зимы с весной. Приехав домой, Александр понял, что есть ему совсем не хочется, а вот горячего глинтвейна с пряностями, медом и малой толикой вишневого сока он бы выпил с удовольствием.
Что может быть лучше горячего вкусного глинтвейна и общения с любимой, пусть даже и удаленно, по скайпу? Пообщаться с Августой было просто необходимо. Как бальзам на душу.
– Чем занимаешься? – первым делом спросила Августа и, заметив на столе перед Александром бокал с глинтвейном, добавила: – Пьянствуешь в одиночку?
– Вроде того, – усмехнулся Александр. – Погода располагает. Промозглая.
– Было бы желание, а погода расположит, – строго сказала Августа. – Вино-то хорошее?
– Нормальное, – скромно ответил Александр; вино на самом деле было таким, не коллекционным, но и не напитком класса «бурда из пакета». – Не из тех, про которое можно рассказывать с упоением. Но вполне сносное.
– А ты умеешь с упоением рассказывать о вине? – восхитилась Августа. – Почему я никогда не слышала этих рассказов? Как ты это делаешь?
– Как профессиональный сомелье. Хочешь, научу тебя красиво рассказывать о винах? Это быстро, пяти минут с лихвой хватит.
– Хочу! – Августа уперлась локтями в стол, сцепила пальцы в замок под подбородком и приготовилась слушать.
– Первым делом я бы сказал, что платье вина янтарного цвета, если вино белое, и рубинового, если оно красное, – начал Александр. – Розовому вину подойдет определение «нежно-рубинового».
– Разве у вин бывают платья? – удивилась Августа.
– Бывают, – тоном знатока подтвердил Александр. – Платье – это цвет и вообще вид. Нальешь в бокал, смотришь на свет и говоришь о платье… Отмечаешь оттенки, прозрачность, блеск. Короче говоря, выпендриваешься, как можешь, а затем переходишь к аромату. Аромат у хорошего вина просто обязан быть стойким, насыщенным и должен манить куда-то или на худой конец затягивать.
