Людмила Улицкая - Лестница Якова
Глава 18
Марусины письма
(декабрь 1911)
26 дк
Получила твое письмо на студию, Харитоньевский переулок. Пиши лучше в Богословский – я тут уже два месяца, комната хорошая, две женщины-соседки, одна актриса, вторая учительница. Все трудятся. У нас одна прислуга – от хозяев.
3 ч. ночи, а я только сажусь писать тебе. Не могу спать. Оборвалась пуговка на плече – и я невольно встретилась со своим телом и затосковала о тебе… Да и твое последнее письмо… Твои слова, ласка, твое чудесное мужское чувство формируют меня. Чувствую, кк с каждым твоим письмом становлюсь все больше женщиной, развиваюсь, делаюсь гибче, мягче и красивей. Кк ни странно – до сих пор я была очень мало женщиной. И я рада, что становлюсь ею. И тут же мой Яша – я стала как-то строже, даже в мечтах. Тк ты хочешь. Все, что ты хочешь, прекрасно. И тотчас же твоя мысль становится моей. Кажется, что я давно, всегда именно тк думала, тк хотела. Кажется я никогда больше не скажу (ночью) такого, от чего ты остановил бы меня укоризненным: “Маруня”…
Впрочем… может будет тк счастливо, тк безудержно счастливо и радостно что шутка и смех…
Помнишь, мы не раз ночью смеялись… люблю вспоминать этот смех.
…Спокойной ночи! Пойду… сейчас буду долго-долго целовать тебя, ласкать твои уста, тело…
Сумерки кончились. Зажгла свет. Сейчас у меня хорошо: уютно, чисто. Только холодно очень. Покачалась в кресле…
В студии выступления. Пока имеют большой успех. Элла Ивановна меня хвалит. Я рада. Ходят слухи, что меня оставят на будущий год уже в труппе, не в ученицах. Поживем увидим. Все может быть. И дурное и хорошее. Мне теперь больше всего нужны деньги. Я имею уроки от Фребелевского общества. Случился заработок в 50 руб. Принять постоянную должность не могу – занятия в студии не позволяют. Уроки – другое дело.
Вчера Б. пришла в студию и принесла мне “Рождественский подарок” – фарфоровую безделушку с конфетами – я прямо тронута ея вниманием.
Скоро на вечер – выступление. Слегка кружится голова и не хочется идти. Хочется еще и еще писать тебе. Кк провела сочельник и про музыканта Якобсона. Потом напишу. Прощай покуда.
28 дк
Значит, еще на неделю оттягивается твой приезд… Сейчас закрыла глаза. Ярко-ярко почувствовала тебя. Тяжело мне. Я и не думала, что можно тк тосковать. Хожу-хожу, минутами мечусь – не знаю куда девать свое сердце. Когда же я к тебе привыкну?
…Ты мне поможешь, поддержишь, у тебя сильные ласковые руки и доброе сердце. Я боюсь тебя, муж мой, боюсь чудной боязнью.
…Учись, учись хорошенько. Не дай бог не выдержишь экзамены. Обидно будет что мы напрасно столько намучились. Нет – учись. Выдержи хорошо. А не выдержишь – не огорчайся. И только скорей приезжай. Ох, жду… Ну, спи, родной, ненаглядный мой.
Целую твою голову, уста. Крепко, долго, всю ночь.
30 дк
Два дня лежит письмо. Вчера некогда было отсылать, сегодня воскресенье – почта заперта. Пустяки. Мне не хочется писать карандашом: со временем карандаш сотрется, письмо умрет.
Вот тк лучше. Лена говорит, что письма любви надо писать карандашом. Чтобы письмо не пережило чувства. “Мое чувство умерло, прошло, а письмо, написанное чернилами живет». Нет – она не права. Разве Гамсун может отказаться от “Пана”, “Виктории”? “Пан” пережил Гамсуна, его молодость. Гамсун старик, а Йоганес все еще молод, влюблен. И слава богу. Письмо любви, мое письмо к тебе – самое чистое, самое целомудренное мое творчество. Потому что в нем нет формы, старания – да ты и сам знаешь. Подчас, пожалуй, и содержания нет. Но каждая моя и твоя строка мне несказанно дороги. Оттого пропажа твоего письма мне очень досадна и до сих пор. У меня украли несколько страничек твоей мысли, ласки, любви. И оттого тк больно, что они только мне принадлежали. Украли мое, самое-самое мое. А я ужасная собственница… Только собственность моя далеко от меня…
Где теперь Боря Нейман? В Киеве? Отчего ты о нем ничего не писал? Что Константиновский?
Сказал ли ты своему Юре, что я актриса? Кк странно это должно показаться Юре. Твоя невеста – актриса. Чувствую, что тебе хочется с ним говорить обо мне. Мне самой нестерпимо нужен слушатель. Говорить о тебе стало большой потребностью. И я говорю. Можешь сказать Юре, что мое с ним знакомство уже состоялось. Попроси его любить и жаловать. Не зная меня – у него наверное есть легкое безсознательное враждебное чувство. Какая-то неведомая женщина. Кто ее знает, стоит ли она его… Вот спроси его – увидишь, что тк. Наверно тк думал. Ну, бог с ним. Дай ему бог счастья и хорошую-хорошую жену.
Пора и спать. С 1 января буду нормально жить, беречь себя буду – для тебя. Если б только не было тк холодно!.. Доброй ночи. И все.
Ну, на! И уста…. и всю-всю…
Глава 19
Первый класс. Ногти
(1982)
Возле Арбатского метро Нора купила букет астр. Он был последний у старухи-продавщицы – большой, немного потрепанный и слишком пестрый. Нора смотрела на него неодобрительно и прикидывала, что две опасно-бордовые выбросит, три желтые оставит дома, а белые и лиловые даст Юрику. Завтра она вела его в школу, первый раз в первый класс.
Она старалась подготовить его к этой глубокой жизненной перемене как к важной и радостной, а сама замирала от дурных предчувствий. Его навыки и умения – заранее было ясно – отчасти были недостаточны, отчасти превосходили необходимые требования. Он бегло читал, но не умел правильно держать в руке карандаш или ручку. Совершенно не умел писать. Карандаш держал исключительно в кулаке, и заставить его держать правильно Нора не смогла. Он не был левшой, но обеими руками владел одинаково плохо. Хорошая врачиха, которую порекомендовала Таисия, сказала, что у него какой-то дефект отводящих мышц кисти и оттого проблемы с письмом. Он был усидчив и терпелив, когда занимался тем, что ему нравилось: в шахматы с Витей он играл часами, до тех пор, пока Витя не уставал.
Юрик ненавидел новую одежду, не любил переодеваться, менять одежду, не умел – или не хотел – завязывать шнурки, рыдал, когда надо было надевать шапку, не терпел прикосновения к своей голове, а уж постричь ему ногти было задачей для Норы непосильной. Он обожал всякие конструкторы, от железных дырчатых планочек, скрепляемых болтами, до деревянных, совсем для малышей. Часами с ними возился. Но заставить его заниматься тем, что ему не было интересно, было невозможно. Он отказывался наотрез от любых спортивных занятий, от рисования, с некоторых пор – от музыки. Но когда музыка звучала, он замирал со странным выражением лица – внимания и как будто страдания. Норина прошлогодняя попытка отдать его в музыкальную школу обернулась отвращением к самому слову “школа”, и ей с трудом удалось убедить его, что школа, в которую он пойдет первого сентября, это совсем другое дело и там будет интересно.
– Там воняет, там ужасно воняет, – твердил он, и Нора не могла понять, откуда он знает о школьной вони, если он туда еще и не заходил. В душе она не могла с ним не согласиться. Она начисто забыла о первом опыте устройства Юрика в музыкальную школу, да и запаха духов учительницы музыки, который вызвал такое отвращение у мальчика, она тогда не учуяла. Для нее школьный дух обонятельно был связан скорее со столовкой, хлоркой и по́том физкультурного зала, который никогда не проветривался.
За два дня до школы Нора предприняла попытку постричь Юрику ногти. Долго готовилась, делала какие-то заходы справа-слева. Рассказала, какие под его длинными и обломанными ногтями живут микробы. Рисовала ему на большом листе многоногих и рогатых чудовищ, он смеялся, но стричь ногти отказывался. Пыталась подкупить – в конце концов дошла до того, что пообещала привезти от бабушки Чуру, любимую китайскую чихуахуа. Юрик посмотрел на свои ногти, вздохнул:
– Нет, если только немецкую овчарку…
Честная Нора покачала головой: согласна только на маленькую. Самое большое животное – не больше кошки. Но на кошку не соглашался Юрик. Вечером, когда он заснул, Норе удалось постричь ему два ногтя на левой руке, но на третьем он проснулся и устроил скандал с большим ревом…
Тридцать первого августа вечером Нора усадила Юрика в ванну, он долго плескался и играл в теплой воде, а потом Нора, напряженная и готовая к скандалу, сказала твердо и горестно:
– А теперь надо постричь ногти.
Юрик сжал кулачки. Нора пыталась их разжать. Юрик в нее плюнул. Она потеряла контроль. Вытащила визжащего ребенка из воды, зажала его левую руку подмышкой и с превеликим трудом состригла кое-как ногти. Оба орали. Он – “Не хочу! Не хочу!” Она – “Надо! Надо!”
Когда она заломила правую руку, его сопротивление немного ослабело. Операция вполне удалась. Поначалу у Норы даже возникло чувство вроде торжества победы. Юрик же, бледный и мокрый, сжав кулаки, вышел из ванной и сгорбленно, медленно ушел в свою комнату. И тут Нора ощутила ужас потери – никогда больше не будет у них прежних отношений: он не простит ей насилия!
