Алексей Слаповский - Хроника № 13 (сборник)
ВЕРОНИКА. Вот именно! Ничего святого нет в душе, а туда же!
АНЯ. Дайте я ей уши оторву, чтобы не слушала что попало! И язык заодно!
МАНАЙЛОВА. Спокойно! (Инне.) Так. Слушай. Или мы тебя сейчас уроним до смерти и скажем, что сама упала, или… (Не может придумать, что «или».)
АНЯ. Пусть скажет, что все наврала!
ВЕРОНИКА. Пусть прощения просит. Пусть покрестится и поклянется перед Богом, что больше так не будет!
ИННА. Отпустите! Вы ведь не меня схватили, женщины, вы свою совесть схватили! Она вам мешает!
Женщины дружно смеются.
МАНАЙЛОВА. Хорошо Вероника предложила. Крестись и клянись!
ИННА. Не буду!
ТЕТЯ КОТЯ. Не верующая, что ли?
ИННА. Верующая, а насильно креститься не буду!
МАНАЙЛОВА. А если я тебе глазик выковырну?
АНЯ. Лучше язык отрезать. Дай, я отрежу.
ТЕТЯ КОТЯ. Поклянись, дурочка, не доводи до греха!
ИННА. Не буду! Сволочи, дуры, идиотки!
Манайлова замахивается ножом.
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Из темноты в круг света выходит Вероника.
ВЕРОНИКА. У меня однажды клиент помер. Прямо на мне. Никогда такого не было. …Вы скажете! Что тут прекрасного? Это как в сортире на очке. Если бы с любимой женщиной, а то… Короче, старый был, пыхтел, пыхтел, думаю, еще немного и дым пойдет, он сейчас огонь трением добудет, как древние люди. А он бац – и упал. А я на него смотрю, понимаю, что мертвый, а ничего не чувствую. Будто чурка, а не человек. Мне даже обидно стало. И за себя, и за него. Умер – и даже пожалеть некому. Но неприятно же чувствовать, что ничего не чувствуешь. Я думаю, нет, надо попробовать к ним как к людям отнестись. Стала их про жизнь расспрашивать… Они стараются, рассказывают. Один мне очень понравился. Молодой, жена ушла. Три часа про нее рассказывал. Можно, говорит, я тебя буду Ниной называть? Валяй. Он сам меня – ну понимаете, а сам: Нина, Ниночка, любовь моя!.. Я его первого отравила. И тогда наконец почувствовала, что не просто чувствую, а просто горе у меня, будто я в самом деле Нина и у меня любимый муж умер. Валялась возле него, рыдала. Потом неделю счастливая ходила: слава Богу, значит, я живая, ничто человеческое мне не чуждо, включая сострадание. …Когда человека хоть немножко любишь, то, если его убить, это все-таки не тупо преступление, а… Ну, не знаю. Эмоция. Поступок. Преступление – когда за деньги или… Ну, по материальным причинам… А правда, что секс – это хорошо? Мне иногда кажется, что все притворяются. …Да? Ну, вам повезло. Да по вам видно вообще-то. Я бы вас не стала убивать, вы подлый. То есть не жалко было бы. А если не жалко, зачем убивать? Что интересно, я один раз по-настоящему влюбилась. Жить без него не могла. Вижу – и счастлива. Но секс все равно не пошел у нас как-то. Говорить, общаться – да, а начинает во мне ковыряться, я, конечно, стону… Или стонаю, как правильно? Ору, короче: ес, ес, мой сладкий, май гад, фак ми, гебен зи мир бите нох айн маль! – а сама думаю: кончай уже скорее и давай опять общаться, я тебя опять любить буду… Это что? (Смотрит на воображаемые листки, подсунутые ей.) С какой стати? Да вы что? Это я вам роль рассказывала, у нас тут спектакль самодеятельности, я там роль играю! Там будто женщина сидит на зоне и отбывает срок за убийство, а она его не совершала на самом деле, мужчина лекарство просил, а она у него на квартире была, он говорит: в шкафчике, ну я и взяла, то есть она, из шкафчика, а шкафчиков-то два! Я что, врач, в лекарствах разбираться? Налила ему в стакан, да и все. …По существу? Могу по существу. Да, под запись. По существу. По существу скажу так: у людей и так ничего нет, а если и Бога не будет, тогда вообще ничего не будет. Вы согласны?
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Вероника, Аня и Тетя Котя сидят за столом. Манайлова лежит на кровати.
ТЕТЯ КОТЯ. Десятый час уже, а работу не несут. А мы потом будем виноваты.
МАНАЙЛОВА. Принесут, никуда не денутся.
Ждут.
Открывается дверь, Вера Павловна вносит коробку, бросает ее на пол.
Вероника и Аня подходят, чтобы взять коробку. Вероника с удивлением заглядывает.
ВЕРОНИКА. Это что?
ВЕРА ПАВЛОВНА. Флажки.
МАНАЙЛОВА. Переделывать, что ли?
ВЕРА ПАВЛОВНА. Типа того. Флажки заказчикам сдали, они расплатились, вы на эти деньги жрете и пьете, между прочим, а теперь у них новый заказ: маленьких флажков получилось много, а больших не хватает. Не выбрасывать же маленькие-то? Надо их сшить в большие. На Олимпийских играх висеть будут. Или на чемпионате каком-то, не помню. Гордость страны будут изображать, не хрен собачий!
АНЯ. Из кусков некрасиво.
ВЕРА ПАВЛОВНА. А кто издали увидит? Норма для начала – шестьсот флажков распороть и обратно сшить.
МАНАЙЛОВА. А вот нет!
ВЕРА ПАВЛОВНА. Да это немного, ты чего, Манайлова?
МАНАЙЛОВА. Людмила Петровна меня зовут! Передай по начальству: мы этого делать не будем! Мы не мартышки!
АНЯ. Вот именно!
ВЕРОНИКА. Ненормальный абсурд какой-то!
ТЕТЯ КОТЯ. В самом деле, как это: шили, шили, а теперь расшивай? Чокнешься!
МАНАЙЛОВА. И пусть в карцер сажают, пусть что хотят делают! Не будем работать!
АНЯ. Тем более – в таких условиях!
Вой сирены.
Женщины кричат, а что кричат – не слышно.
Сирена умолкает одновременно с голосами женщин.
ВЕРА ПАВЛОВНА. Покричали, успокоились? А теперь за работу. Кстати, если сделаете восемьсот, обещаю – телевизор дадут. Не жизнь, а курорт, аж завидно!
Она выходит.
Женщины стоят и смотрят на коробку.
ТЕТЯ КОТЯ. Телевизор неплохо бы…
Она делает шаг к коробке, но останавливается.
Женщины стоят и смотрят на коробку.
Занавес.
Лукьянов и Серый
рассказ
Лукьянов лежал на раскладушке под старой яблоней и дремал. Надо бы полоть, поливать, вскапывать: дачный участок, доставшийся от родителей, хоть и крохотный, но требует ухода. Однако Лукьянов слишком устал за неделю. Вот подремлет на свежем воздухе, а потом можно что-нибудь и сделать.
И он уже почти заснул, когда что-то услышал. Шаги, шорох.
Открыл глаза и увидел мальчика лет десяти. Вернее, пацана.
Если бы его спросили, в чем разница, он затруднился бы ответить. Встречаешь на улице человека детского возраста, ничего не знаешь о нем, просто заглянешь мимоходом в глаза, охватишь впечатлением походку и повадку и подумаешь: мальчик. А другой вроде точно такой же, но чувствуется в нем нечто особенное, почему-то сразу же мысленно говоришь себе о нем: нет, это не просто мальчик, это пацан, причем пацан реальный и конкретный.
Так вот, забравшийся в сад с известной целью мальчик был несомненным пацаном.
Он цепко осматривался, не замечая неподвижного Лукьянова, потому что глядел по верхам, выбирая, что схватить. А выбор был небогатый: вишня уже отошла, груши не дозрели, да и яблоки все зимних сортов, уже большие, но еще зеленые. Уходить с пустыми руками пацан не хотел, поэтому начал срывать яблоки и складывать их в объемистую сумку. По ней было ясно, что воровство не обычное детское, для приключения, а деловитое, коммерческое. Вполне в духе времени.
Лукьянов тоже не ангел, лазал в детстве с друзьями по садам, но скорее за компанию, ради азарта и опасности. И ни разу не поймали. Может, и плохо, что не поймали, задним числом рассуждал Лукьянов, безнаказанное преступление, пусть и небольшое, породило череду других тайных не очень хороших поступков, которые, увы, случались в его жизни. А вот если бы получил он сразу же крепкий урок, может, остерегся бы и прожил жизнь иначе, лучше, ведь, как известно, наши грехи на наши головы в итоге и валятся.
И вообще безнаказанность – самая ужасная черта нашей современности: все делают, что хотят, и никому ничего за это не бывает.
Примерно так размышлял Лукьянов, наблюдая за пацаном и ленясь встать. В нем напрочь отсутствовало чувство собственности, по крайней мере такое, что побуждает некоторых за свое добришко перегрызть другому человеку горло, зато всегда жило напряженное чувство гражданской ответственности. Оно-то и заставило Лукьянова действовать.
Он тенью поднялся, не скрипнув раскладушкой, не задев веток, бесшумно сделал несколько шагов, пригибаясь, и коршуном напал из кустов, ловко ухватил пацана за руку, тут же вывернув ее за спину, будто только этим в жизни и занимался, на самом деле у него был первый такой опыт.
Пацан же был, видимо, опытный, сразу понял, что к чему, не вскрикнул, не испугался, мрачно сопел и смотрел в сторону.
