Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу

…И запили. Встретились в «Delifrance». Крысёныш выглядела растерянной и сильно осунулась. Другой был у нее и цвет, и запах, и, наверное, вкус. Новый макияж, делающий нежное лицо агрессивным, но все та же тонкая черная водолазка, которую они купили два года назад в бутике на Горького (Savva так и не выучился называть эту улицу Тверской, как не выучился называть Ленинград Санкт-Петербургом, и это вовсе не было снобизмом)… Этот вот глупый маленький кусочек их прошлой жизни – водолазка – так же мог заставить Savvy сделать то, что нужно делать, когда любимая женщина через два года после просит взаймы на аборт – хороший, качественный аборт в клинике с мягкими кожаными диванами.

Очередная избирательная компания обошлась Крысёны-шу слишком дорого: «Я всегда знала, что политика – гряз-ное дело, но не настолько же! Не настолько» – ее большие серые глаза, в которых отражался Savva (позволим себе прогнать сей типичный баналь, уподобившись на миг младшим братьям по разуму), были удивительно красивы и глубоки: казалось, само море застыло в… (продолжение на усмотрение читающего).

Войдя в команду имиджмейкеров г-на х-ва, Крысёныш не только не получила и половины обещанного крутого гонорара (хотя, как ей пообещали, «результаты выборов не влияют на оплату»), но и едва не оказалась жертвой оппозиции г-на х-ва. Сначала редкие, потом – нескончаемые – звонки в любое время суток, угрозы, а затем и «встреча» (типаж интеллигентного киношного киллера) привели к тому, что Крысёныш сдалась: какой бы смелой журналюгой она ни была когда-то… Нет-нет, играть в «большую политику» она больше не станет, нет-нет… Довольно.

Отправившись размачивать неудачу, Крысёныш с подругой сняли в неизвестно каком пролете «Б-2» смазливого малчика и, взяв тачку, с ветерком покатили с Маяковки: машинку Крысёныша благополучно подбили неделю назад доброжелатели, и та едва подлежала ремонту. Малчик же, исполнив все в лучшем виде, как и предписывалось известным сценарием, наутро – аплодисменты аффтара – исчез. И все бы ничего, если б: «Как несовершенен наш организм! Ну почему, скажи на милость, за удовольствие надо платить?! Разве в жизни и так мало печали? Это несправедливо!» Savva, делая вид, что равнодушен, поднес к своей руке зажигалку: огонь лизнул ладонь почти бережно, словно заглаживая чужую бестактность. – «Понимаешь… – Крысёныш затянулась, – когда тебя несет эта волна, ты уже ничего не соображаешь, и…».

Savva смотрел на Крысёныша, будто не узнавая. Пожалуй, это и не Крысёныш вовсе… Нет-нет! Не Крысёныш, точно! Как он раньше не догадался? Крысёныш умер два года назад. А кто же тогда это хрупкое создание, сидящее напротив него, Savvы, в уютной французской булочной? Наверное, у особи сей даже есть имя – ирина, там, или ольга (со строчной); или еще какое-нибудь дамское обозначение собственной, как они все говорят, не-пов-то-ри-мос-ти. Но оно, «обозначение», никогда не заменит ему трепета с придыханием на: Кры-сё-ныш… Пантеон богов! Как давно это было, да и было ли вообще? Куда, в какую бездну, в какую пропасть времени и пространства исчезло чудо? Неужели он, Savva, навсегда потерял то, что называют счастьем любви, да и можно разве любить кого-то? Что он делал не так? Почему она ушла от него тогда? Чего ей хотелось? «Да она же самая обыкновенная шлюха с претензией на интеллект!» – прессинговал Savvy собственный внутренний голос, а сам Savva все еще медлил и медлил с печальным: «Да, шлюха» – у нее все-таки удивительные глаза были: за такие прощают многое, если не всё. Как не утонуть, не задохнуться-захлебнуться, как дотянуть до старости, когда там ТАКИЕ моря, такие бездны? Да и какая, в сущности, разница, с кем спит Крысёныш? Savva представил ее, как давно не позволял себе представлять, и мурашки побежали по его спине. А если она вернется? Он тогда все ей простит, все-все… ему же скверно все эти годы без… И с N – мудрой N, похожей на холеную гладкошерстную таксу, так легко и безбоязненно готовой расстаться со своим прошлым ради него, Savvы, – он порвал опять же из-за фантома собственной любовной чумы. Он смотрел и слушал, слушал и смотрел (ему вдруг не почудилось, будто он летит: так легко стало, так легко, и вовсе не страшно! Да вот же он, Воздушнокапельный путь!), пока голос сидящей напротив женщины тридцати лет от роду не вернул его в достаточно унылую трехмерность, которая, согласитесь, иногда просто чудо как хороша, но лишь иногда.

…и мы с х-вым занималась формированием положительного образа и индивидуального стиля лидерства короче созданием имиджа соответствующего ожиданиям толпы и ее представлениям о «хорошести» на время избирательной кампании царек будет резонировать с ожиданиями плебеев ну а дальше я-то очеловечивала для простых смертных образ х-ва семья там детки в клетке жена не стена прошлое придумывалось хобби зверьё запрещенный приемчик с собачками за это и платили недоплатили имидж бла-бла должен соответствовать требованиям канала массовой коммуникации то бишь мариванны или электората а чё хоцца мариванне селедки подешевле силы над собой хоцца так уж в генах прёцца свободу не знала б в какую дыру и засунуть делать покоя хочет покой мариванне только сницца авторитет царька эт тож ему тогда доверие будет с нее как пенка с молока в общем с утра до ночи пиарили х-ва больно важной птицей оказался обращались прости к семейным ценностям электората общность народной судьбы и все такое бедный спичрайтер Леночка это с ней мы в клубе тогда х-ев лыка не вяжет ни одного слова сам никогда ни одного а «блюда» его чего стоят так называемая диагностика общественного мнения это для газет цвет галстука и носков полная чушь х-ев не конченый идиот хотя и придурок на самом деле все очень мерзко всё врут проститутка честней проститутка мозги не продает а тут кучи кучи кучи дерьма в «массовках» предельно простой язык чтоб до самого сердца электората достучаться сорокинский ЛЁД ха-ха Говори, говори сердцем! знаешь не смейся мы х-ва с парашютом хотели избирателей восхитить уж с каскадером цену обговорили потом посчитали слишком экстремальным для создания имиджа добропорядочного божка смешно Vilgus uilt desipi[6] следовательно Ergo desipiatur[7] а программные идеи кандидата вообще абзац полный где встать где сесть когда спеть-сплясать с местными когда улыбнуться или кивнуть в чучеле больше жизни потом угрозы тот тип очень четко типа если я живая профи так и сказал живая профи не перестану делать из х-я нех-й моя машинка взлетит в воздух все просто предельно беспредельно а мне вроде как рано на воздух устала жутко живу жутко за бабки спасибо отдам вот убью лягушонка или оставить а ты бы вот оставил хотя еще не поздно ведь в принципе можно коляску там памперсы па-пик не обязателен проблемка-то в другом она не надуманная проблемка собственно и об этом когда-то писал Витгенштейн я в его жизни смысла не вижу лучше убить чтоб потом не парился он ведь когда родится будет как бог а потом его сразу испортят в школке в институте а уж когда работать начнет от того существа которое во мне ничегошеньки не останется таким же роботом как мы не хочу не дам не пущу а знаешь почему я тогда ушла мы одинаковые мы с тобой одной крови ты и я Лягушонок все еще Маугли не провожай не смотри не надо я сама-а…

Анализ избирательных кампаний за последние несколько лет позволяет выявить негативные электоральные тенденции. Развиваясь, они становятся определяющими и постепенно превращаются в одну из частей любой избирательной кампании. К ним относятся, например, «старение» электората, чрезвычайно низкая явка избирателей, большой процент протестного голосования.

Чем дольше Savva слушал, тем яснее понимал, что до мудрых восточных учений ему нет ровным счетом никакого дела, а жизнь, зародившаяся во чреве Крысёныша, имеет право на существование, хотя, конечно, смысл этого проклятого существования все так же туманен, что тысячи и тысячи лет назад. «Не нужно никуда идти, – он тряс Крысеныша, снова как будто ставшую его, за плечи. – Не нужно никуда идти!! Да неужели ты и вправду думаешь, что я отправлю тебя под нож? Дура…» – мелодраматичная сцена с заламыванием рук затягивалась, а аффтар лишь разводил руками: «Что хотят, то и делают! А что я могу? Только записывать!» Человечки, сидящие за соседними столиками, не без интереса поглядывали на странную парочку: Крысёныш рыдала, что не вписывалось в представления «Delifrance» о «хорошо», и Savva поспешил увезти ее, причем увезти к себе: она, бедняга, действительно дошла до ножки да и подвернула ту, а в абортарий по холодку, несмотря на чудеса анестезии, было страшно, да и не в анестезии, из конца в конец, дело.

Так они снова оказались вместе, и все месяцы до появления Лягушонка Savva, наверное, мог бы сказаться счастливым, кабы не постоянное невнятное ощущение того, что его предали, а теперь используют в качестве болеутоляющего. Нет-нет, он больше не верит Крысёнышу! Она же (аффтар снова безрезультатно протестует) смотрела на него с какой-то щенячьей благодарностью и обнимала по-настоящему искренне – в общем, от эмансипе, сидящей какое-то время назад в «Delifrance», осталась лишь пара следов (удивительно, что порой может вытворить с иною дамой беременность). Ее живот округлялся, Savva называл Лягушонка «наш» и старался не думать, при каких обстоятельствах тот был зачат – да и было ли это на самом деле? Неужели его Крысёныш, такой теперь другой Крысёныш, могла снять кого-то в клубе? Нет-нет! Посмотрите-ка на эту mutter, посмотрите, как прислушивается она к шевелению Лягушонка внутри себя, как подбирает ему имена («Если мальчишка, то…; тебе нравится имя…? Л…?»), как покупала глянцевые журнальчики для таких же, как сама, пузатых, и читала запоем, будто г-на Пелевина, когда-то: «Мне нравится его шиза» или того же г-на Набокова: «Его эстетство так же естественно, как естественна с утра чистка зубов. Он гений эстетизма. Жаль, что я не знаю четырех европейских – с одним английским его игру, увы, полностью уловить невозможно» – все это оказалось в прошлом. Savva не узнавал свою бывшую искусительницу; иногда ему даже хотелось, чтобы она, Крысёныш, стала прежней – той, про которых говорят: «с сумасшедшинкой». Нет, он не был мазохистом; просто неожиданно его любовь «сменила цвет», а он оказался к этому не готов. А чем больше становился ее живот, тем мягче и ранимее становилась она. Savva поил ее свежевыжатыми соками и гладил по голове: «В конце концов, какая разница, от кого, – подумал однажды он. – Главное, не прирезали». Так Savva наполнялся благодушием и, честно говоря (аффтар честен), чувствовал себя спасителем – правда, думать об этом было особо некогда: барщина отнимала все больше и больше времени, да и Тамаре Яковлевне Шнеерсон взбрело в маленькую головку отказать Savve в халупосдаче.