Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта (сборник)
В этот день он вернулся поздно, трезвый совсем, с запахом холода – не мороза уже, потому что начиналась весна, и запахи сменились, везде сменились: и в магазине, и на гаражах, и у рынка, и даже в подвале – я-то знала это, как никто, по прошлой своей жизни. Его привели двое мужчин, молодых совсем, культурного вида, какие в том дворе жили, где скамейка с вентиляцией. Я их не знала, я как раз кормила своих в это время. Они помогли ему войти, помялись, сказали что-то про больницу бы хорошо бы, называли его Степанычем почему-то, что-то про нотариуса еще, про очередь: ничего, мол, ничего страшного, бывает, – я ничего не поняла толком, но потом они сразу ушли и прикрыли за собой дверь.
– Ну что, Эй? – тихо спросил меня Еврей и заглянул в здоровый глаз. – Где твой Беринг-то? – Я удивленно посмотрела на него: при чем Беринг-то? Я только подумала об этом, не больше. – А при том, милая, – снова тихо сказал Еврей, – при том, что…
Тут он тихо так и очень медленно, как стоял одетый, начал сползать по стене. Сначала он хотел опереться рукой на ту же стену, наверное, или схватиться за что-нибудь, но у него получилось только приподнять руку и два раза ухватить ею воздух. Я подскочила было, но не успела. Он съехал на пол и остался сидеть так: в вязаной шапочке, с широко открытыми глазами и слегка приоткрытым ртом…
«Пусть поспит, – решила я, – умаялся, видать. Не тот возраст – в очередях за людей сторожить часами. Потом проснется, тогда уж поедим и вместе ляжем, на ночь…»
Еврей проспал в прихожей до самого вечера, почти до ночи, но так и не проснулся…
Не проснулся он и на следующее утро, когда я пришла его проверить в очередной раз. Я слегка тронула его, боясь разбудить. Еврей завалился на бок и продолжал спать с открытыми глазами. Тогда я еще не хотела верить в то, что уже произошло. Слишком все тогда поменялось бы у нас в семье…
То, что он был теперь холодный, меня не смущало, потому что вера моя в счастливое прошлое все еще была значительно сильнее получившегося настоящего, и я все отдаляла это мгновенье и отдаляла. Это самое мгновенье…
Через два дня у меня не пошло молоко, и дети начали орать так, что сердце мое разрывалось на части. Еврей все еще спал на том же самом месте в прихожей. И тогда это мгновенье наступило. И я решилась…
Почему-то мне даже не пришло в голову в первые дни искать помощь на стороне. Теперь я понимаю, что они-то и были для меня самыми страшными. И я знаю почему – из-за моих детей. Из-за наших с Евреем детей. Сына и дочери. Мальчика и девочки, близнецов. Парня и Девки. Я не хотела вновь остаться бездетной. Бездетной вдовой… Эх, Еврей, Еврей…
Молоко у меня снова появилось, и на этот раз его было с запасом. Тогда впервые я попыталась выбраться из жилища. Я и раньше имела трудности с дверными замками. Точнее сказать, не имела никогда с ними трудностей. Помните, я говорила, что подвальные ушки требовалось всего лишь слегка отжать. Здесь все было не так. Я так и не смогла справиться с этим устройством, которое приладил Еврей. Кричать я не умела, это вы знаете. Тогда я снова вернулась туда, где лежал Еврей, где было его тело. И еще раз посмотрела на него, другими уже глазами, глазами женщины, у которой есть молоко в груди. Говоря «глазами», я имела в виду свой единственно видящий орган. Но теперь и его мне хватило с избытком. И тут меня охватила такая невыразимая тоска, такая жуткая и страшная безнадега, что я забилась об эту еврейскую дверь, заколотилась изо всех сил и завыла, как собака. По-настоящему, по-собачьи, ну просто как последняя сучья тварь…
Дверь нашу входную вскрывали менты вместе с водопроводчиком. Еще там были понятые, и я знала, кто они. Знала еще до того, как дверь затрещала и половинка ее откинулась вбок. Они ввалились все сразу, и запахло сырой кожей, суконкой и мазутом. Это если не считать вонючий перегар от Боцмана и Грузилы.
– Стоять всем! – испуганно заорал мент, что потолще. – Никому не двигаться!
– Группу вызывать надо, – по-деловому добавил другой мент, тонкий, – фотографии снимать с места преступления.
Меня они как будто не замечали вовсе. Внезапно водопроводчик уставился прямо в меня и радостно вскрикнул:
– Эй! Да я ж ее знаю, сучару. Она раньше с Берингом хороводила. А теперь, значит, сюда подалась, пакость. К Еврею.
Про гайку ту он, конечно же, не сказал ни слова. Как будто ничего и не было вовсе между нами, никакой подвальной истории.
– Ужас, бля… – прошептал Грузило, протиснувшись вперед.
– Я те говорил… – мрачно произнес Боцман, коротко глянув на тело Еврея, на то, что там оставалось… – Отродье жидовское, – после недолгих раздумий добавил он, отвернув голову в сторону. – Я всем вам говорил. А вы никто не слушали…
– Так это, значит… – внезапно до толстого мента начало что-то доходить. Он медленно развернулся и посмотрел мне в здоровый глаз. – Эй! Это ты, что ли? Ах ты с-с-с-ука!
Я очень удивилась, что он знает мое еврейское прозвище, но вид у мента был такой, что на всякий случай я попятилась ближе к комнате и приготовилась защищаться. Молча приготовилась, как обычно…
Тут не выдержал и второй мент, тонкий.
– Твоя работа, падло? – с едва сдерживаемой злобой процедил он сквозь зубы. – Говори, бля, к тебе обращаюсь!
– Щас! Так она тебе и скажет, – усмехнулся водопроводчик. – Я ее раз в подвале у нас застукал с кобелем ее, так она так на меня посмотрела – я подумал, в глотку мне щас вцепится, не меньше. А Беринг – тот совсем полоумный, тот вообще убить может заживо.
– Протокол осмотра делать будем, – строго сообщил присутствующим толстый в погонах. – Ничего не трогать, пройдемте туда, – он кивнул в сторону комнаты, где спали дети. Наши с Евреем детки, близнецы, девочка и мальчик, брат и сестра.
Первым вошел водопроводчик и сразу увидал сопящих во сне Парня и Девку.
– Ишь какие! – развязно усмехнулся он. – Сразу видать, еврейские. Прав был Боцман – чисто жидята.
– В приют отправим, – по-деловому информировал тонкий в погонах, – а эту, – он кивнул на меня, – покамест в отделение. Там пусть начальство решает, в камеру ее или куда еще.
– А зачем в приют? – возразил Грузило. – Я одного возьму и Боцман одного. Мы ж бездетные. Этой же все одно кранты теперь, – он тряхнул головой в мою сторону, не оборачиваясь, – а детки какие-никакие, хоть такие, – товарный залог имеют. Глянь, крепыши какие.
Он взял Парня за шкирку и поднес его к груди. Другой рукой сделал козу и повел ее ему навстречу. Парень сладко зевнул, и тут из-под него потекла струйка и пролилась прямо по Грузиловому рукаву.
«Так тебе и надо, урод, – злорадно подумала я. – Сказано было: ничего не трогать».
Если б не законники в шинелях, я бы, конечно, этого не потерпела.
– Положите на место, – распорядился тонкий, – и присядьте пока.
Сам же он привычно зыркнул по сторонам и тут же обнаружил Евреев паспорт. Да его и искать было нечего – валялся на буфете рядом с бумажной Богоматерью. Тонкий раскрыл и зачитал:
– Трошкин Ефим Степанович! – Потом вгляделся и присвистнул. – Надо же, ему всего-то пятьдесят четыре было, – он оглянулся в коридор и протянул, – а по виду не ска-а-а-жешь. Я думал, за семьдесят…
– А где он теперь, вид-то? – почесав шею, спросил Боцман. – Это не вид уже, а сплошь анатомия. Говорил я… – Он оборвал мысль на середине, махнул рукой и равнодушно умолк.
Толстый в это время строчил протокол.
– Я закончу сейчас, – обратился он к тонкому, – давай пока пакуй всю эту братию, а то эксперты прибудут, чтоб не путались тут с ними.
Слово «пакуй» мне отдаленно было знакомо, но не настолько, чтобы я могла осознать его применительно к моим детям. И когда тонкий мент подхватил Еврееву кошелку и сунул туда поочередно сначала Парня, а потом и Девку, я все поняла с окончательной ясностью…
До меня он добраться не успел. Я прыгнула прямо на него, пытаясь пробиться к детям. Тогда он увернулся, но как-то неловко, потому что совершенно не ожидал от меня подобной яростной прыти. Я воспользовалась его замешательством и накинулась опять, теперь уже ухватив его за руку по-настоящему. Он заорал, как резаный. Но я повисла на нем и не выпускала руку. Другой мент вскочил от протокола и тоже заорал на всех других:
– Ну, хули вы смотрите?! Бейте ее, паскудину, отрывайте!
А сам быстро расстегнул кобуру на поясе – я даже успела моментально ощутить, как резко запахло кожей, толстой такой, дубленой, и ружейным маслом, – выхватил оттуда железную дуру, размахнулся и со всей силы саданул мне по голове. Но саданул не больно, по косой. Да я и не чувствовала боли никакой в этот момент – только запах грудного молока и сладкой мочи – запах моих деток: мальчика и девочки, наших с Евреем близняшек. Сзади навалился водопроводчик и тоже заорал:
– Эх, бля, разводной не прихватил, не знал!
В общем, оторвали они меня. Но не оттащили. Я пролетела сверху на пол, там они меня распластали, но голову, хорошо, не перехватили. И тогда я подобралась всем телом, напружинилась, как дикий зверь, и сделала последнее, самое верное движение – вперед, к милицейской ноге. И я ее достала. А достав, вцепилась в нее поверх ботинка зубами. Вцепилась из последних сил и сжала челюсти, как только могла сжать, почти до конца. И пока другой мент передергивал затвор своей железяки, я все-таки успела насладиться получившимся хрустом кости и ощутить кровавый вкус своего врага, нашего с Евреем врага. Кровь эта была теплой и приторной, не как у Еврея. У Еврея, когда я обгладывала ему лицо, кровь была холодной и безвкусной. И уже не красной. Потому что Еврей мне был не враг, а наоборот. Он был мне спаситель, друг и муж. Не как раньше был Беринг, а как теперь стал он – человек. Человек, который спас меня и вместе со мной – наших с ним детей, мальчика и девочку, которым нужно есть, потому что Еврей хотел, чтобы они выросли большими и сильными…
