Юрий Запевалов - Донос
– Жаль, Юра, расставаться с тобой, хотел из тебя сделать настоящего «ударника». Ты мог бы стать виртуозом, лучшим ударником Сибири, но что делать, жизнь направляет по другому. Ну да ничего, парень ты разумный, думаю, должно из тебя что-то получится дельное. Будешь «ударником» – «стучи», а не будешь, не переживай, главное Человеком будь. Везде, как бы не сложилась твоя судьба. Нас не забывай, напишите с Сашей, как устроитесь, что там за жизнь на этой Украине.
Уезжали мы в марте 46-го. Лежал я на средней полке, поезд шел медленно, с частыми остановками – то воды набирал паровоз, то загружали уголь – перебирал я в голове своей все годы этой тяжелой и радостной Курганской жизни.
Шел мне тогда десятый год.
23
Следователь. Владимир Викторович. Молодой, приятной наружности и приятного обхождения. Добрые, даже ласковые глаза, честный взгляд. Но когда вглядываешься в эти глаза, видишь затаившуюся хитрость. Эта хитрость сквозит и в вопросах его, и в замечаниях, сказанных вроде вскользь, уходит вроде от темы разговора в этих замечаниях, но, выслушав ответ, неожиданно ловко увязывает все с темой допроса.
Беседу ведет неспешно, уважительно, с постоянным противовесом жесткому оперу. И в то же время не вмешивается, не поправляет, когда на тебя начинают «давить». Кажется забывает, пропускает мимо ушей сказанное что-нибудь отвлеченно, но нет, в нужный момент напомнит, неожиданно и к месту.
Когда меня выпустили из тюрьмы, в долгой беседе без протокола вдруг спросил:
– Вы не озлобились, не считаете весь мир виноватым?
– То, что меня арестовали напрасно, по абсурдному обвинению, по ложному доносу понятно всем. И Вы это сами прекрасно знаете. Но нет, я не озлобился. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Там есть эпизод, когда герой Высоцкого – Жеглов – говорит – «Виноватых без вины не бывает. Ему надо было со своими женщинами пораньше разобраться», ну и так далее – помните? Вот и мне так же, с партнерами своими надо было пораньше разобраться, вот и не попал бы я в эту историю с происшествиями.
Он посмеялся, но промолчал.
А через некоторое время жена, Нина Александровна, она помогала следователю разобраться в наших бухгалтерских документах, так вот, она, в подобном же разговоре в сердцах упрекнула его – «да Вы сами знаете, что напрасно посадили Георгия Александровича. Не за что его было сажать в изолятор. Что он прятался от следствия, сбежать куда-то собрался?»
И тут следователь неожиданно сказал – Напрасно, Нина Александровна, в тюрьму никого не сажают. Помните, в кинофильме «Место встречи изменить нельзя» есть эпизод? – и почти дословно повторил мои слова. При мне. Запомнил, а было это месяца через три после нашего с ним разговора. Запомнил и в нужный момент использовал как щит. От упреков. А может – в подтверждение своей правоты.
Вот и на очной ставке вел следователь себя корректно, вопросы задавал спокойно, без «подначки», но уж больно какие-то «беззубые» вопросы. Где, когда познакомились, что делали в совместной работе, кто кому сколько денег передавал, кто кому сколько должен и т. д. Не спросил, кто отвечал за сделку, где и по чьей вине партнеры понесли потери, куда подевались деньги, были ли эти деньги, почему Джаваба подписывал документы, договора, контракты от имени нашей фирмы, то есть не задавал вопросов, определяющих степень виновности участников очной ставки. Видно было, что на этот счет у следователя, а скорее всего не только у него, принято твердое решение – независимо от результата очной ставки – посадить! Пусть прочувствуют, что это такое – тюрьма. Поэтому и вопросов, ответы на которые могли это решение как-то поколебать, на очной ставке не задавалось.
Джавабу увели, мне здесь же, в комнате допросов, предъявили Постановление на арест по странному по сути своей обвинению – получение векселей по фальшивой доверенности на сумму 7 миллиардов рублей.
Ну, во-первых, на первом же допросе выяснилось, что я никаких ни от кого векселей не получал.
Во-вторых, для получения чего либо, в том числе и чьих-то векселей никакой, тем более фальшивой, доверенности мне не нужно, как руководитель я работал без доверенности.
И в-третьих, если я давал кому-то доверенность, значит подписывал ее, а подписанная мною, как руководителем, доверенность уже не может быть фальшивой.
С какой стороны не взгляни, видно, что обвинения высосаны из пальца, или из чего там еще их высасывают. Таким способом можно ведь обвинить любого человека в чем угодно и посадить. Зашел человек, к примеру, в магазин, а вечером магазин этот ограбили. Но ты же там был – заявит следователь, составит постановление на арест, и арестуют. Прокурорам, видимо, безразлично, за что арестовать, лишь бы арестовать. Для расследования. На любой, предписанный следователем срок – сколько то следствие длится будет… А окажешься не виновным, ну что ж, выпустим, подумаешь, проблема. Не впервой.
Следователь быстро передал полагающиеся документы на мой арест дежурному по ИВС и исчез. Как будто никого, никогда рядом со мной и не было.
Тяжелая дверь предварительной камеры захлопнулась…
* * *В Харьков приехали ранним утром. Перед нами, не видевшими «живой» войны, предстала картина страшная, пугающая.
Вокзал разрушен полностью. Но мусора и грязи нет, везде прибрано, вымыто. Пассажиров много, сидят прямо на чемоданах – скамеек на вокзале нет. Вокруг вокзала сплошные разрушения, на привокзальной площади сохранились воронки от бомб и снарядов. Вид города был ужасным. На стенах разрушенных домов сохранились полустертые, задымленные надписи на немецком языке, эти надписи почему-то пугали больше всего, наводили оцепеняющий страх.
За нами прибыла тяжелая, на резиновом ходу, телега, запряженная в пару лошадей. Мы проехали от вокзала до Главного штаба, это почти через весь город, и не увидели ни одного, хоть сколько-нибудь уцелевшего дома. Сплошные разрушения. Пустой, сожженный город поражал безлюдьем, неестественной для большого города тишиной. Резиновые колеса мягко катили по разбитой мостовой, телега так же бесшумно подпрыгивала на ямах и рытвинах, и эта «вселенская» тишина пугала нас, пацанов, до звона в ушах.
Наконец, доехали до Главного штаба.
Нас разместили в каком-то полуподвальном помещении, отец ушел устраивать дела, а мы, сложив чемоданы и тюки в небольшой полутемной комнатушке, пошли побродить по городу.
С наступлением дня город потихоньку оживал, в ларьках торговали патокой, как в Курганских бочках мороженым. Видно патока в те голодные годы являлась лакомством и скрашивала быт местных пацанов. Патоку покупали. Мы тоже купили попробовать. Тягучая светло-коричневая масса оказалась приторной и не вкусной. Торговали и жмыхом, это отходы переработки подсолнечных семян, твердые, но рыхлые спрессованные круги, от такого круга отламывали небольшие кусочки и сосали во рту, не так вкусно, как сытно.
На улицах появились куда-то спешащие угрюмые люди. Ни на кого не глядя, они быстро проходили или собирались небольшими кучками на трамвайных остановках, молча ожидая нечастых трамваев.
На улицах в полуподвальных или подвальных приспособленных помещениях открывались магазины с полупустыми полками, около них тихо собирались люди, ожидая, видимо, привоза продуктов. А над этими полуподвалами громоздились разрушенные или полуразрушенные стены с пустующими оконными глазницами заселенных когда-то домов.
Мы зашли в середину меж разрушенных стен одного такого дома, как бы во внутрь его. Зрелище было мрачным, провалы дома снизу казались заброшенными катакомбами, кое-где на стенах висели чудом уцелевшие картины, фотографии, а в самом верху, на сохранившемся уступе перекрытия, стояло абсолютно целое, темно-синего цвета пианино, на ветру полоскалась прижатая крышкой этого пианино кружевная салфетка.
От этого уцелевшего пианино, от развевающейся салфетки повеяло «потусторонним» холодом, нам стало по-настоящему страшно, мы быстро ушли и больше в такие дома не заходили.
Шел март 1946 года, война еще крепко сидела в украинских городах и селах, напоминая о себе неубранным мусором развалин и разрушений, грозно нависшими над оживающими улицами пустыми глазницами окон уцелевших стен когда-то живых и шумных домов, высокими печными трубами на пожарищах украинских сел и деревень, во множестве раскинутых среди пустынных, с вырубленными деревьями и садами, а потому далеко просматриваемых, израненных и опаленных плодородных украинских полей. Такие картины мы во множестве наблюдали из окон вагона, проезжая по богатой, но сожженной, разграбленной Украине.
Вернулся отец. Проездные и другие необходимые документы были оформлены и вечером мы отъезжали от остатков Харьковского вокзала, поездом Харьков – Балаклея, к месту службы отца.
