Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)

Она еще слышала его дыхание, терпкое, хмельное, нетерпеливое, она еще слышала хруст прошлогодней травы, но уже давно бежала одна, – легконогая, неуязвимая, свободная как птица.

С точки зрения собаки

…или, например, быть собакой и видеть то, что ускользает от взгляда других.

Допустим, тень мужчины, идущего по тропе вместе с маленьким мальчиком.

Собака увидит их раньше, чем вы успеете подумать. Только подумать. Но не увидеть.

Тропа пуста. Она давно пуста, хотя изредка на ней появляются спешащие куда-то прохожие.

Другие мужчины и другие мальчики. С собаками и без. В осенних плащах и куртках.

Тропа пуста. Для вас, задумчиво идущего навстречу. Для них, думающих о сиюминутном.

Но не для нее. Не для собаки.

Изо всех собачьих сил она рвет поводок и стремится туда, откуда шагают невидимые никому мужчина и маленький мальчик.

Оба увлечены важной темой.

Допустим, об устройстве Вселенной. О происхождении звезд и загадочных туманностях.

О внутреннем зрении собак, которое гораздо, гораздо острей человеческого.

С собачьей точки зрения, разумеется.

Там, в тени тутового дерева

«Цадик смотрит человеку в глаза, и оба знают, что нет между ними тайн, раби видит и знает все, что было, есть и будет». (с)

Красное солнце повисло на черной ветке.

Опоздание на минуту грозит разрывом длиной в вечность.

Состав отъехал, а я все еще машу рукой, строчу письма, полные надежд и раскаяния.

Допустим, о том, что ты аутсайдер. Ничего не получилось. Ты всегда в проигрыше, даже когда прет шальная карта. Вот оно, думаешь ты, но выигрыш ничтожен по сравнению с бездной, в которую тебе приведется взглянуть.

Держи спину, обвал неминуем.

Спину, ногу, поступь.

Еще можно видеть силуэт, балансирующий на краю чего-нибудь там вдали, на линии горизонта, за которой обрывается перспектива.

Темой может быть мысль о смерти. Нет, не сама смерть – всего только мысль о ней.

Или о любви. О дрожи, о предчувствии, о вселенской печали, которая после.

Просто мысль, за которой не угнаться, не зафиксировать, не застолбить.

Повествование может быть линейным. Заунывным, как песнь акына.

Уходящим вглубь, развертывающимся как свиток, застывшим как глаза хасида на фоне разрушенной синагоги в местечке без имени, без истории, без будущего.

Либо раздувающимся от непомерного тщеславия и пустоты. Лопающимся как мыльный пузырь.

Итак, я сижу под тутовым деревом, перебираю янтарные четки.

В детстве смерть кажется недоразумением, ошибкой, несправедливой случайностью.

Со временем она приобретает черты тягостной определенности.

Кто-то чужой и бездушный входит в твой дом, скользит взглядом по стенам, по дорогим тебе предметам. Топчется в прихожей. Задает будничные вопросы. Далекий от твоих содроганий, человек с лопатообразной ладонью, выгнутой лодочкой. Лодочка колышется, набухает, настойчиво тянется в вашу сторону.

А вот и солнечный луч. Сквозит в проеме штор. Игривый, неуловимый, капризный. Закрой глаза, как будто не к тебе. Не к тебе, не тебя, не с тобой. Сегодня мы боги, возлежим на Олимпе, пьем молодое вино. Готовые в любой миг сойти со сцены.

Так не хочется уходить. Те, другие, у них все будет не так. Они перепутают слова, действия. Непременно забудут важное.

Сегодня вы дитя, мироздание любит вас, покачивает на ладони. Мальчик с голубиной улицы. Дервиш, сидящий под тутовым деревом. Сидящий вечность, пребывающий в вечности, пребывающий в согласии с вечностью.

Об одиночестве, блаженном, горьком, беспечном, желанном, постыдном. Скорбном, мечтательном, бездонном.

О прихотливости желаний.

О непостоянстве. О возмездии.

Однажды. Когда-нибудь. Никогда. Там, в тени тутового дерева.

Здесь, под моим окном

Если что, вам к Леше. Он тут, недалеко, под моим окном. Он брутальный, мужественный, и пахнет от него прериями. Пампасами. Диким полем. Горилкой. Естеством.

В руках у него гаечный ключ.

Леша знает всё. По жизни он философ и даже немного психоаналитик. Войдя в дом, мгновенно понимает, где у вас течет, – какие проблемы, – говорит Леша и называет сумму.

К этому моменту нужно быть готовым. Выдержать взгляд кристально голубых глаз и назвать свою. Не медля.

Иначе вас будут немножечко презирать. Сколько бы книг вы ни читали, как бы изысканно ни изъяснялись, у вас в запасе должен быть аргумент. Простой, как краюха хлеба. Выразительный, как жест сантехника из подвала под моим окном. Убедительный, как следующее за ним слово.

В любви прекрасно постоянство…

Когда просыпаюсь, Леша уже здесь.

– Доброе утро, страна! – оповещает он и врубает перфоратор.

Пока я предаюсь утренней неге, что немаловажно, согласитесь, для творца, – подвал уже живет своей таинственной жизнью.

Да, мы немножко не совпадаем по времени, – я – убежденная сова, Леша – явный жаворонок.

Заботы его простираются куда дальше, нежели границы моего распаленного летней влагой воображения.

Сегодня он кладет плитку, заботливо накрывает ступеньки досками, – придирчиво следит, чтоб не наступали.

И дамы переступают, перескакивают, забавно дрыгая ногами, жеманно придерживая юбки.

Прекрасно, входя в подъезд, видеть сурового мужчину с перфоратором. В синем комбезе, с гаечным ключом, выразительно торчащим из кармана.

Прекрасно, просыпаясь, слышать неровное мужское дыхание, череду прерывистых междометий, коротких и таких выразительных глаголов.

Вот партия перфоратора. Партия женщины-управдома, дамы, знающей жизнь во всех ее проявлениях, от подвала до чердака.

Рот ее в малиновой помаде, и пахнет она женщиной. Сыростью, земляничным мылом и рассыпчатой пудрой.

Мужчина-перфоратор и женщина-управдом.

Вместе они составляют прекрасный дуэт, темпераментный, характерный, многогранный.

Если не брать в расчет меня, все еще плывущую по волнам сновидений.

Подбираясь к мольберту, я исполняю свою партию, вписывая томное бельканто в партитуру летнего утра.

Все-таки есть в жизни праздник. Его место и час. Да что там праздник!

Феерия!

Где-то белые ночи, мосты и прочая… прочая…

У нас тоже, знаете ли… Вчера всю ночь, – стыдно сказать. Нет, не то.

В общем, всю ночь продолжалось разнузданное. Здесь, под моим окном, в гаражах, естественно.

Порой мне кажется, будто некое непостижимое таинство проистекает в этом, параллельном мне, мире.

Часовая стрелка истерически подмигивала, намекая на начало нового дня, то есть глубочайшую ночь. На стенах плясали и корчились тени, сошедшие с полотен великого мрачного испанца. Неутомимого махо, поджидающего свою Маху. Свою жгучую прелестницу. Изысканную бесстыдницу.

Там, в гаражах, светились и множились огни. Тучные голоса и голоса тощие, бессвязные выкрики, отчего-то часто мелькало слово «еврей». В этом месте я встревоженно приподнимала голову и, не услыхав ничего более подозрительного, роняла ее на раскаленную подушку.

Над всем этим безобразием плыла великая музыка! Чайковский. Шопен.

«Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы».

Они слушали Шопена! Перемежая все это восклицаниями – слушай сюда! а вот у нас в Днепрянске…

Главного я вычислила давно. Его густой, будто вывалянный в сметане и животных жирах голос.

Так могла бы вещать отрубленная бычья голова. Вожак стаи.

Будто сотня навозных жуков, жужжали и копошились они под моим окном.

Урки слушали Шопена. Моцарта. Берджиха Сметану. И всякие другие замечательные вещи. Полонез Огинского, например. Танец маленьких лебедей.

Страшное подозрение закралось в мое истерзанное бессонницей сердце.

Возможно, это была встреча шабата? Благословенной субботы, которая, надо же, докатилась до этих краев…

Возможно, на столах у них раскинулась, девственно белея, бесстыже преломленная хала? И сладкое вино рекой лилось?

Возможно, в гаражах у нас завелся некий тайный орден? Масонская ложа?

Слушайте сюда.

Конца света не будет. Я это точно знаю, – буквально вот только что поняла. Как? Очень просто.

Пока под окном моим суетятся Хорь и Калиныч, конца света не будет.

Он в принципе невозможен для таких, как они. Пока они надрывают глотки, смачно харкают и беззлобно кроют друг друга, пока говорят о смесителях и прокладках, пока тащат в подвал рухлядь с мусорки и приводят ее в «божеский вид», ни о каком конце света и речи быть не может.

Кому в преддверии конца хочется поменять прокладку? Кому, я вас спрашиваю?

Вначале я возмущалась, роптала даже, замышляла мелкую месть, – а сегодня осенило меня почти знамение.