Денис Драгунский - Мальчик, дяденька и я
Да, да! «Не приходил» – в смысле не навестил могилу. Кстати говоря, это неправда. Я регулярно хожу на могилу, как положено. День рождения, день смерти, Пасха. В день рождения, в день смерти отца, потому что они похоронены в одной могиле… Нет, не «приходил», а именно «вернулся».
У нее теплые руки – это чувствуется сквозь одежду.
– Погоди, – шепчу я своей жене. – Так что же, я уже умер?
– Конечно, – смеется она. – А ты что, разве не понял?
– Ну подумай, подумай хорошенько, что это всё значит, – сказал мальчик. – Откуда взялся мертвый ребенок? Откуда в тебе вина за убийство?
– За убийство?
– Ну да, ну конечно, не за убийство в прямом смысле слова, ножом в горло, – сказал дяденька. Помолчал и прибавил: – Но ты всё равно чувствуешь, что виноват в смерти какого-то ребенка и вообще в чьей-то смерти.
– Ну здрасьте, очень оригинально! – возразил я. – Каждый человек виноват в чьей-то смерти. Я тоже могу настроить кучу таких обвинений. Да, я огорчал своих родителей. Очень огорчал. Я, если хочешь знать, в день смерти своего отца очень сильно с ним поссорился, просто до крика. Я помню его растерянное лицо, когда я на него орал. Я очень хорошо помню его испуганный слабый взгляд. А потом я хлопнул дверью и ушел. Сидел у своего приятеля, а потом мать позвонила и сказала, что у отца инфаркт. Я сорвался с места, схватил такси, помчался домой, но не успел. И что же получается, я виноват в смерти отца?
Дело не в том, что ты кого-то убил или в чьей-то смерти виноват. В этом действительно невозможно разобраться. Правда. Вина не в этом. Вина в том, что кому-то желаешь смерти или радуешься, что вот, мол, умер, и легче стало жить.
Да, и в этом я виноват. И в этом тоже. Вот когда я мчался на такси в страхе, что не успею, что не застану, что увижу отца уже мертвым – я же не только об этом думал. Отец уже дряхлый был, у него уже не первый такой приступ был. Я почти точно знал, почти уверен был, что он умрет, а может быть, уже умер. Вот пока я еду – умрет. А может быть, когда мне мать позвонила, он уже умер. Это она меня так «приготавливала». Что вот, мол, дескать, у папы тяжелый инфаркт, скорая выехала, и всё такое. Чтоб постепенно. Я почти точно уверен был, что если он уже не умер, то умрет через полчаса или через сутки, самое большее. И что у меня, да у всей нашей семьи, а у меня в первую голову, потому что человек всегда о себе думает в первую голову, – у меня начнется совсем другая жизнь. И вот что самое подлое, из-за чего у нас ссора была, из-за чего я так на него орал – но и он на меня тоже, конечно.
Из-за моей молодой жены.
Я месяца за два до того женился на женщине, которую я обожал, готов был ползком за ней ползти на край света. Если бы она сказала мне: «Укради, родину предай, родителей брось, человека убей», – сделал бы, то есть обожал ее безоглядно и покорно, а она меня мучала и издевалась надо мной. Во всю мощь своего сильного и тяжелого характера мучала, а я только слезы глотал и прощения просил.
Может, конечно, тут я сам тоже был виноват. Может, ей другая любовь нужна была. Без вот этой покорности, без вот этого желания сделать всё, что она прикажет, без бесконечных прощений всех ее выходок, и жестокостей, и неблагодарностей, и несправедливостей, и просто злобного настроения минуты. Может, ей нужен был «настоящий мужчина» – но я никогда не был «настоящим мужчиной». Я обожал женщин, и преклонялся перед ними, и хотел служить им и получать в ответ такую же нежную преданную любовь. А не так, чтоб я ей – пинок по жопе и матюгами, а она мне – щец и в койку.
Но эта другая, совсем другая история. И вообще каждый виноват во всём.
Так вот, мы с отцом поссорились из-за нее. Он опять принялся меня утешать, говорить, что у меня в жизни всё наладится, чтоб я не вешал нос. А я огрызнулся и сказал, что у меня всё прекрасно, на пять с плюсом. А он возразил, и слово за слово, и в который раз спросил меня: зачем я на такой негодяйке женился? А я принялся ее защищать, причем как положено «настоящему мужчине». То есть не доводами разума, а криками: «Не смей! Не трогай! А еще раз про нее такое скажешь – не посмотрю, что отец!» – и топал ногами, и стучал кулаком по столу.
И вот тогда, едучи в такси, я думал, что я ночью позвоню ей – мы были в вечной ссоре с первых недель после свадьбы и жили на разных квартирах, встречаясь изредка, – позвоню ей и скажу: «Только что папа умер!», – и она приедет ко мне, обнимет, поцелует, пожалеет, приласкает, и всё у нас будет хорошо. То есть получается, что я радовался смерти отца, да? Получается, что смерть отца была для меня всего лишь маленьким инструментиком, всего лишь поводом для того, чтобы меня поцеловали и приласкали?
– Ну нет, нет, нет, – дяденька принялся меня утешать. – Ты же сам сказал: «Каждый виноват во всём». Не надо преувеличивать, не надо так уж буквально… Но мертвый-то ребенок откуда взялся? Мертвый ребенок был или не был?
– Да, конечно был, – сказал я.
– Аборты, что ли? – спросил мальчик.
– При чем тут аборты? Не было никаких абортов. То есть, может быть, были, но я про это ничего не знаю.
Но мертвый ребенок был. Мама моя собралась рожать в возрасте, для тех лет – дело было в начале шестидесятых – весьма немолодом. К сорока. Она носила очень тяжело, сердцебиение ребенка прослушивалось слабо. К нам приходил какой-то знаменитый акушер-гинеколог, который, как нынче выражаются, вел беременность. Высокий статный старик с орлиным носом, частный доктор. Говорил, что сердцебиение слабое, уходил, а мама в голос рыдала. Почему-то они с папой хотели еще ребенка. Вырастив меня, дорастив меня до подросткового возраста, они, уже совсем немолодые люди (маме – почти сорок, а папе – почти пятьдесят), решили, наверное, снова испытать молодое счастье отцовства-материнства – но в тот раз окончилось это печально. Потом, года через два, родилась моя сестра Ксения, но это уже другая, счастливая история.
А я тут – про несчастье.
Вечером маму увезли рожать. Папа поехал вместе с ней. То есть он ее повез на машине. Утром я проснулся; в квартире было пусто. Я понял, что папа ждет в роддоме. Кажется, было воскресенье, потому что я не был в школе. Потом, часов в одиннадцать, кажется, дверь раскрылась. Вошел папа и, не дав мне задать вопрос (а я-то, естественно, хотел спросить: «Мальчик или девочка?»), он меня обнял и сказал: «Ну вот, не будет у тебя маленького братика». Я чуть не заплакал. Пошел в свою комнату, долго там сидел, потом долго стоял на балконе. В голове у меня было совсем пусто. Потом пришел папа и, не выходя на балкон, из комнаты спросил: «Ты правда огорчаешься, что у тебя не будет братика?» «Конечно правда», – сказал я.
Огорчался ли я на самом деле – не знаю.
Зато, когда маму привезли из роддома (мы вместе с папой за ней ехали, на бело-серой «Волге», папа за рулем), – вот тут я начал огорчаться, потому что мама рыдала целыми днями. «Просто выла, как деревенская бабка», – злобно думал я. Папа ее утешал. На ее рыдания «Чем я бога прогневила?» он отвечал, что это просто несчастная случайность, катастрофа, кирпич, упавший на голову, снаряд, который попал именно в этот блиндаж, а не в тот. «Ну вот и представляешь себе, – в отчаянии говорил он, пытаясь пробиться сквозь мамин вой, заглушить его доводами разума, – ну вот фронт. Ну вот затишье, и вдруг один-единственный немецкий снаряд летит, и падает, и взрывается, и убивает солдата. Ну разве можно сказать, что этот солдат бедный чем-то бога прогневил? Несчастный случай, я же тебе говорю!»
«Но ведь и в самом деле, – думал я, – всё это очень грустно и тяжело. Но ведь же в самом деле несчастный случай. Сколько можно выть?»
Хотя, конечно, маме было тяжело вот в каком смысле: у нее были десятки подруг, и каждой надо было сказать эту горестную фразу в ответ на телефонный звонок с радостным вопросом: «Кто?» – «Леночка (Галочка, Ларочка, Наташенька и т. д.), у меня родился мертвый», – и рыдания.
Вообще, конечно, ужасная история. Я потом узнал, что несчастный младенец, мой несостоявшийся брат, задохнулся в родовых путях.
А уже сильно потом, когда я прочитал много книжек и наобщался с докторами, я понял, какое это было свинство и скотство, какая, другого слова не найдешь, подлость – заставлять почти сорокалетнюю женщину, да еще с плодом, у которого слабое сердцебиение, заставлять рожать, а не сделать кесарево. Так и видел перед собой гнусную рожу какой-нибудь докторицы, которая в ответ на предложение своей младшей коллеги складывает губки бантиком и говорит: «Показаний для кесарева нет». Или: «Роды – это физиологично, а кесарево – нефизиологично» или, пуще того: «Ничего, здоровая тетка, разродится». Так бы и дал по этой роже тяжелым предметом, тупым орудием, как пишут в полицейских протоколах. А мог бы и острым.
В общем, я стал жалеть маму сильно позже. А тогда я только думал: «Ну сколько же можно выть?»
Как ни копайся в себе, трудно найти вот этот самый момент, когда я обрадовался, что ребенок оказался мертвый. Наверно, именно такого и не было, но какие-то мысли вокруг, безжалостные и неприязненные, все-таки были. Достаточно ли этого, хватит ли этого для того, чтобы было такое чувство вины, – не знаю, не знаю, не знаю…
