Елена Чижова - Планета грибов
«А куда ты дел переводчика? – на этот раз он решил стоять на своем. – Переводчик – лучший читатель. И вообще самая лучшая профессия. Древняя». – «Ну уж, – Марлен хмыкнул. – Не древней проституции». Его покоробило сравнение: «Да нет, ты подожди. Я серьезно. И вообще не о том. Переводчик – это шире профессии. Каждый человек – переводчик божьего замысла…»
Сказал и почувствовал ноющую щеку: сейчас уж точно поднимет на смех. Но Марлен сказал: «Ага. Согласен. Вот и я говорю: мы – херовые переводчики».
Он возмутился: «Да как ты можешь! В СССР – блестящая переводческая школа», – торопясь, перечислял имена.
Марлен выслушал мрачно. Потом сказал: «Старик, не суетись. Речь не о школах. О божьем замысле. Я тебе говорю, замыслов два: один – для них, – он кивнул на портфель, в который спрятал французскую книгу. – Другой – для нас, для одной шестой. Всё, что несут на лекциях – достижения их науки, – надо просто сжечь. Какие из них переводчики? Брось! В большинстве – обыкновенные прохвосты. Вот западные ученые – молодцы. Тоже история – не дай бог… Но сумели, выкарабкались. А мы все барахтаемся», – Марлен стукнул кулаком.
«Но послушай, – ему не терпелось восстановить справедливость. – У нас тоже были прекрасные теоретики. И в Москве, и в Ленинграде… особенно в Ленинграде», – хотел привести примеры, но в памяти будто что-то схлопнулось.
«Ага. Вот именно. Особенно в Ленинграде. Пока мой папаша со товарищи их всех не…» – ребром ладони Марлен резанул себя по горлу.
«Что значит – со товарищи?» – он поелозил на колченогом табурете.
«Тебе, – Марлен осклабился, – списком? Ну нету у них имен. Исключительно партийная принадлежность. Имя им – легион. Моя бы воля, взорвал к чертовой матери. Не постигаю, чего ждет бог, если он, конечно…» – Марлен скис.
Он подумал: что-то путает. Одно дело – в тридцатых. Тогда действительно уничтожали. Но те, чьи имена вылетели из памяти, умерли своей смертью. Спорить все-таки не стал. Спросил: «Ну взорвешь, а что потом? Думаешь, человечество проснется в Раю? – ему хотелось продолжить, раз уж такое дело, договорить до конца. – Вот ты ругаешь наше прошлое. А как тебе такая теория: великие произведения рождаются исключительно в аду? Нынешняя Европа с ее райской жизнью…»
«Насчет рая – не знаю. Не бывал, – Марлен оглядел комнату: стол, покрытый драной клеенкой, заставленный немытыми чашками; кровати вдоль стен; чьи-то штаны, рубашки, полотенца вперемежку с библиотечными учебниками и книгами – как человек, проснувшийся в чужом незнакомом доме, недоуменно, будто пытаясь понять – как он здесь оказался. – Да кто меня выпустит!»
«А ты бы… хотел? – он переспросил шепотом – вдруг кто-нибудь услышит.
«Хотел, не хотел. Какая разница? А ты?»
«Нет, я бы нет, – затряс головой. – Это же навсегда. Не знаю… как в космос, на другую планету».
Марлен вынул бутылку. «Что касается ада… В этом говне нам даже ад не светит. Так, случайная нарака… Может, кто-то и выберется, но большинство… Дальше – только бардак, последовательная деградация. Знаешь такое слово: вырождение? – Налил до рисочки, поднял стакан. – Пью за тебя, наш путь!»
Он сидел, уставясь в пустое пространство, понимая: космос космосом, тут можно и поспорить, но в главном Марлен оказался прав. Может быть, и не вырождение – пожалуй, слишком жесткое слово, – но уж точно деградация – чудовищный культурный откат.
Из всех, с кем учился на потоке, Марлен был самым талантливым. Переводил немецких неоромантиков. Про себя всегда изумлялся: откуда он берет такие слова? Не вполне совпадающие с оригиналом, но в то же время звучащие как музыка. До боли, до сердечной тоски. Переводы Марлена ходили в самиздате. При жизни не опубликовал ни строчки. Зато потом… «Sic transit gloria mundi… Это у римлян. У нас все иначе: так приходит посмертная слава». Сам Марлен не застал. Говорили, спился. Довольно быстро и, главное, уже после перестройки. К тому времени их дружба давно рассохлась.
«Зачем я поддался? Надо было стоять на своем. Как они, которые преуспели. Создали себе имя». Опустив голову на руки, думал о том времени, когда дружил с Марленом. В сущности, это и было счастьем. Единственным – другого не знал.
Это и есть его главная печаль, мучительная грусть, стеснение духа: он, с юности любящий слово, остался в стороне. Не приобщился: «Господи, что? Что я мог сделать, если они меня отвергли… Даже Марлен…»
Марлен был вхож в любые компании. Одно время посещал какой-то тайный семинар. Собирались на квартире одной девицы: ее отец работал в Смольном. Марлен смеялся: самая безопасная хата, никто не заподозрит. Ждал, что пригласит. Положа руку на сердце, ревновал. В плохие минуты думалось: связавшись с другими, Марлен предает их братство, скрепленное цитатами из Макбета. Как-то раз даже намекнул. Марлен намек понял, но так и не пригласил. Потом и сам перестал ходить. Сказал: андеграунд – мура. Художественная самодеятельность. Нечего тратить время.
«Братство-то – братство…» Но тут, как во всем, что ни возьми: хоть лечение зубов, хоть историю, – тоже было свое расхождение. Их обоих влекла тайна Макбета, но все-таки по-разному. Марлена мучила кровавая подоплека. Его – нет. Думал о первенстве: мечтал стать первым среди равных. Если не король, то хотя бы Кавдорский тан, предсказанный болотными ведьмами…
Он садится на топчан, покрытый линялой попонкой. Полку, набитую старыми папками, освещают слабые солнечные лучи. Черновики и рукописи. Он вспоминает имена авторов: лет двадцать назад прикидывал, делал наброски. В папках, покрытых пылью, – его наследие. Когда-то казалось: поприще для будущих исследователей…
«Может, перебрать?..»
Поздно. Немецких писателей, давших миру великие книги, давно перевели.
Встает, чувствуя боль в затекших суставах. Подходит к столу.
Пишущая машинка пучится клавишами. За тридцать лет многие буквы стерлись. Он привык печатать вслепую. Но сегодня это не так-то просто. Что-то разладилось в голове. Будто разошлись контакты или клеммы, соединяющие его немецкий язык с русским. Слова, не соответствующие друг другу, бьются как рыбы. Еще немного – и совсем затихнут, заснут…
Сжав пальцы в кулак, он бьет по клавишам. Пишущая машинка охает. Одновременно, словно они связаны невидимыми проводками, гаснет настольная лампа.
Он выбирается из-за стола. Раздраженно щелкает выключателем.
Так и есть: электричество вырубили. Верхний свет тоже не горит.
«Да, на историю мы смотрели по-разному. А как иначе, если у Марлена была личная причина. Поэтому и спился, не выдержал, сошел с дистанции. Но у меня-то нет. Слава богу, мои родители – не филологи, не доктора наук. Простые люди, не имевшие отношения к истории. Работали на своем участке, выращивали фрукты и овощи…»
За окном сумерки.
«Вот тебе и поработал…» – подавляя досаду, он идет к окну. Покосившись на пишущую машинку, трет ушибленное место. Неприятное чувство: будто поднял руку на человека. Больше того – на женщину… —
* * *«Подпишет, куда денется! В крайнем случае дам денег…» Выйдя из соседской калитки, шла, прикидывая на ходу: тысяч десять. Это – с гарантией. Хватило бы и пяти.
Думала: надо было действовать умнее. Спокойно, по-деловому. Я из правления. Меня направил председатель кооператива. Кто здесь собственник? Ах, вы? Надеюсь, документы в порядке? Будьте добры предъявить розовый бланк. Так, так… Позвольте, а где кадастровый план?.. Как – нет?! Разве вам не приходило уведомление? Выдержать паузу. Пускай прочувствует. Наконец, с горестным вздохом: хорошо, сделаем так. Сейчас вы подписываете документы, чтобы не стопорить общую процедуру, а на неделе – в правление… Наши люди иначе не привыкли. Дура. Завела про родителей…
Она чувствует боль в виске: женщина, одетая в ситцевое платье, единственная на всем свете, которая назвала ее доченькой, лежит на обочине… При лобовом столкновении советские жестянки разбиваются в хлам. Их владельцы – заведомые жертвы. «Я не виновата… Будь она моей матерью, ездила бы на приличной машине… Идиот. Позволил, чтобы убийцу освободили. Наш советский суд, самый справедливый в мире… Вот бы и поглядели, кто у нас тут хороший и справедливый. У меня бы точно присел, лет на пять. Это еще как минимум».
Ее родители тоже погибли. Но разве ей придет в голову рассказывать об этом первому встречному…
До вечера, когда приедут другие соседи, еще далеко. «Почитать или пообедать, доесть остатки грибов?» – мысль о грибах отзывается тошнотой. Может быть, ближе к ночи, когда станет прохладнее. Впрочем, на это надежды мало: такое впечатление, будто природу зашкалило.
Она ложится на диван, открывает книгу, которую отложила, чтобы сходить к соседям.
…1700… в одну-единственную горошину… Я не спрашиваю, с чьей подсказки наши враги пытаются протащить в науку эту «точную» цифру. Нам, советским людям, победившим фашистскую гидру в ее собственном логове, это и так понятно. Я спрашиваю: доколе нам терпеть происки врагов, прикинувшихся учеными? Разве это не наша святая обязанность – разоблачить? Они думали, им сойдет с рук. Нет, не сойдет. Мы не позволим прикрываться пустыми словами. Пусть разоблачатся, разденутся донага, предстанут перед нами во всей своей отвратительной наготе. В этом залог нашей грядущей победы – подлинной эволюции нашего общества и каждого отдельного человека! – последние слова оратора тонут в волне бурных аплодисментов…
