Наринэ Абгарян - Двойная радуга (сборник)
Он любил Дину уже лет тридцать – с тех пор как впервые увидел ее в Киевском цирке. Ухаживал элегантно и ненавязчиво – она все время была замужем, сначала за партнером по номеру, а потом оставила мужа-гимнаста ради какого-то знаменитого артиста, не имеющего отношения к цирку. После Барский сам уехал. Долго жил в Венгрии, а вернувшись, выяснил, что Дина родила дочь и ушла из цирка. Искал ее, но не нашел. Смирился, женился, неплохо прожил эти годы, овдовел. Но помнил всегда.
И вот теперь он ужинает в ее доме. Чудны дела Твои, Господи.
Случай, великий комбинатор и мудрец, столкнул их на улице южного города К., прямо около шапито. Дина посмотрела на Барского так, будто и не было этих десятилетий, улыбнулась и неожиданно легко приняла приглашение на премьеру. Пришла с дочкой Асей, светловолосой (видимо, в отца – шевельнулась неуместная ревность), хорошенькой и зеленоглазой (в мать).
Барский усадил гостей на лучшие места в директорской ложе, напротив центрального выхода. А когда в манеж пошел парад-алле, директор примчался за кулисы и осторожно отодвинул тяжелый бархат главного занавеса: женщина улыбалась, а девочка замерла, подалась вперед, к манежу. «Ну, малышка на все гастроли наша, – подумал. – Гены пальцем не расплющишь».
Так и получилось. Ася пропустила только три представления за тот месяц, что шапито № 13 стояло в городе: поранила ногу. Но как только сняли швы, пришла, опять сидела не шелохнувшись. Через две недели она спросила у Барского, можно ли человеку работать в цирке хоть кем, если ему нет еще восемнадцати лет?
После второго званого ужина Юрий Евгеньевич, откушавший гусика с гречкой и напрочь забывший о просьбе хозяйки дома не приваживать дочь к цирку, вдруг неожиданно для себя самого спросил:
– Дин, а чего она у тебя не в манеже до сих пор? Годная девочка-то к опилкам. «Воздух», конечно, исключен: кость широкая, не твоя порода, а вот эквилибр, жонглирование, иллюзия вполне пойдут. Да я бы ее и вести программу поставил – голосок хороший…
Хозяйка закашлялась, сделала страшное лицо и попыталась увести разговор в сторону необходимости получения высшего образования, но слово было сказано. И услышано. Трое суток прессинга понадобилось, чтобы подавить сопротивление матери. Девочка была очень убедительна: «Надо мной же тяготеет наследственность, мама! Я цирковая, у меня генетическая память…» Мать выкурила пачку сигарет за ночь – и отпустила.
* * *Через неделю шапито сняли. Передвижка № 13 закончила работу в южном городе К. и двинулась дальше, на запад. Девочка уехала на первые в жизни гастроли. Уехала работать «хоть кем». Так начался ее цирк.
Так начался мой цирк. Мама, через два года выйдя из декрета, возила меня с собой, но короткая детская память сохранила только яркие цветовые пятна на опилках, блестящий шелковый бок черной пантеры Муси, в клетке которой я, четырехлетняя, однажды уснула, мороженое, что покупал мне акробат Боря, лилипута – с ним, маленьким, было так удобно ходить, держась за ручку. И все.
Мой цирк назывался «шапито» – полосатая, очень яркая брезентуха с противопожарной пропиткой (все равно сгорает дотла за 11 минут), разборные красно-желто-зелено-синие скамейки, четыре мачты, круглая «люстра» из гнутых труб, опилки, манежные ковры – основной красный и сменный зеленый, вагончики, кофры, фуры, зверинец, конюшня, псарня. Гастроли – по три недели в каждом провинциальном городе, пока не упадут сборы.
Тирасполь. Начало лета. Утро.
Я тихонько шлифую мелкой наждачкой кольца для жонглирования, которые выпилил только вчера гимнаст и жонглер Витька по прозвищу Ковбой, мой первый учитель. Сижу себе в курилке за только что повешенным форгангом (это занавес цирковой, тот, что над главным выходом на манеж), никого не трогаю. До премьеры еще неделя. Вздыхая, переступают в стойлах лошади наездников Александровых-Серж, из медвежатника пахнет медведями и утренней кашей (мясо, крупа, овощи), на манеже быстренько готовит к репетиции свои затейливые катушки эквилибрист Слава – и тут тишина взрывается смехом, грохотом посыпавшегося реквизита и легким матерком, переходящим в тяжелый мат.
Совсем юная и провинциальная, я никогда не видела выпускниц Московского циркового училища. Как и выпускников, впрочем. В труппе, в основном, были достаточно взрослые (а для меня так прямо старые, лет под тридцать) артисты, удивительные люди – мы успели подружиться за несколько дней, пока служащие манежа – униформисты, универсалы, умеющие мгновенно собрать и клетку для хищников, и установить сложнейший реквизит иллюзиониста, ставили купол и обустраивали цирковой городок. Но что есть и такие молодые цирковые, мне было неведомо.
В тот день и закончилась размеренная жизнь маленького цирка. Одновременно прибыли воздушные гимнастки на кольцах – три красотки разной масти, роскошная блондинка с лицом Снежной королевы – акробатка на тугой проволоке, крохотная девушка-«каучук» (пластический этюд на столе), пара молодых коверных, дрессировщица собак, дрессировщик медведей с женой, дочерью и медведицей Машкой, эквилибристы на першах и акробаты в ренских колесах. Там были еще люди, но именно этих я запомнила хорошо – чувствовала, видимо, что скучно не будет.
Так вот, первой на робкую меня наткнулась высокая, стройная, но широкоплечая брюнетка в ярко-желтом брючном костюме, курящая диковинную черную сигарету.
Надо заметить, что цирковые, приезжая в новую программу, всегда первым делом обязательно идут через конюшню и форганг знакомиться с манежем, на котором работать, то есть жить ближайшие несколько месяцев. И эта группа новоприбывших прямо с вокзала сразу примчалась в цирк.
Рядом с курилкой, которая, собственно, всего лишь угол, отгороженный брезентом, со скамейками и урной с песком, униформисты оборудовали традиционный мини-тренажер: перекладину и кольца на брезентовых ремнях. Девушка в желтом прошла мимо меня, выплюнула в урну окурок, легко подпрыгнула на высоченных каблучищах, на секунду повисла на кольцах, подтянулась, сделала выход силой и «крест» – элемент, очень сложный даже для мужчины, не всякий гимнаст его выполняет, а она, не разогреваясь, – ррразз – и там. Я аж дышать перестала – как же красиво напряглись мышцы под смуглой кожей. Это было великолепно.
– Ой, Ирка, да перестань уже выеживаться, да на похмелье, мышцу порвешь! – радостно сказали позади меня. И еще две чудесные девушки – блондинка и рыжая – материализовались в курилке.
– Здравствуй, сестренка, сигаретка есть? – тут же повернулась ко мне блондинка, хлопая себя по карманам, огромным, прекрасным карманам летнего пиджачка (я такие пиджаки видела только в «Бурде». Журнал, завернутый в кальку, приносила в класс самая главная наша модница Ритка, в руки не давала, листала сама, демонстрируя нам невиданной красоты вещи).
– Извините, не курю – проблеяла я.
– Да? Ну ничего, будешь! – оптимистично пообещала блондинка.
Три красотки (в программе их представляли как сестер Романовых. Они, впрочем, не были даже дальними родственницами, да и Романовой была только Ира-большая, девушка в желтом) работали воздушную гимнастику на пяти кольцах, скрепленных в виде олимпийской символики, высоко, почти под самым куполом. Ира-большая вертела в наручных петлях Иру-маленькую, Ольга делала копфштейн (стойку на голове) в «бублике», закрепленном на верхней дуге среднего кольца аппарата, – номер их был полон отличных трюков и проходил «на ура».
Славные были девочки. Сильные, красивые, добрые, смешливые… Мы дружили.
Как Барский и планировал, я вела программу вместе с вальяжным и царственным инспектором манежа Давидом Вахтанговичем, потихоньку возилась с теннисными мячиками, наполненными при помощи шприца водой (без воды они слишком легкие для жонглирования), с нетерпением ждала, пока завезут в «Детский мир» Тирасполя подходящие кегли, разноцветные такие, пластиковые, идеально подходящие для изготовления репетиционных булав. Обживалась на манеже, привыкала к репетиционному трико и чешкам с замшевой вставкой с внутренней стороны стопы – мне подарила их Ольга Брусникина, гимнастка на тугой проволоке, выполняла долгие растяжки по специальной методике Витьки – тут с советами лезли все, кому не лень. Рвали меня на части, показывая, как именно эффективнее «тянуться», мат стоял такой, что аж мачты краснели и брезент купола нагревался:
– Что… твою мать, ты советуешь? Она… пах так себе порвет, короста ты, тырсой[5] набитая!
– Да от… бись, шалашовка тупая, прокомпостированная манда, девку загубить на… хочешь?
Никогда потом в своей нецирковой жизни я не слышала такой необидной, такой дружеской обсценной лексики. Только в цирке самые грубые слова звучали как «ничего, все будет отлично». Старый клоун дядя Коля ругал советчиц и кричал, что «девку спортите, лярвищи», они замолкали и легкими разноцветными птицами усаживались на барьер, чтоб через минуту вновь вскочить и броситься к коврику, на котором я растягивалась, с очередной порцией советов.
