Марина Степнова - Безбожный переулок
Маля не считала денег. Просто не знала, сколько их. Вообще не знала. Деньги были всегда.
Это было неприятно. Богатая Маля. Она была богатая.
Грубое, толстое слово.
Не шло к ней совершенно.
Маля как будто чувствовала это – и относилась к деньгам не с беспечностью, которая, несомненно, оскорбляла бы Огарева, да и любого другого честного трудягу, но и не тряслась над ними нисколько. У нее были внятные представления о том, что дорого, а что по карману, – и представления эти до смешного совпадали с огаревскими. Кое-чему он, кстати, сам у нее научился. Смелости. Радости. Тому, что инвестировать надо в воспоминания. Единственная валюта, которая только растет в цене. Давай закажем вот этих каракатиц, вот эти хрупкие сухари, которые, встретившись с белым горьким вином, становятся воздухом, вздохом, хлебом.
Огарев брал бутылку за холодное гладкое горло, Маля тут же прикрывала ладонью бокал. Мне воды, пожалуйста. Почти испуганно.
Почему ты не пьешь, Маля? Хоть глоток-то можно. Нужно даже иногда. Поверь, я как врач говорю.
Не хочу. Просто не хочу.
Почему?
Толькобольшенебудемобэтомладно?
Огарев даже нервничать начал – зашитая алкоголичка? Наркоманка? Он пальцами, губами, замирая совсем не от страсти, проехался по каждой вене. Нет. Все идеально. Нет, нет и нет. Значит, все-таки алкоголичка? Так рано? Немыслимо! Просто не может быть. Медицинский опыт, кривя неприятно рот, подсказывал – может, очень даже может. Идиотская ситуация, конечно. Тысячи мужчин по всей планете не знали, как отобрать у своей женщины, пошатывающейся, жалкой, нелепой, стакан. Огарев не знал, как заставить Малю хоть немного выпить. И она сдалась в конце концов.
Сказала – вот поедем в Италию. Тогда.
А почему именно в Италию?
Увидишь.
Но до Италии они объехали чуть ли не половину Европы – окольными, глухими, прекрасными тропами. Путешествовать с умом и впрямь оказалось не так дорого, как следовать толпой по воле туроператоров. Одиночкам в Европе вообще рай. К тому же Огарев, бросив Шустрика, устроился на работу в самую жирную и неприятную частную клинику Москвы, про которую раньше и слышать не хотел. Скопище наглых дельцов. В кабинете не у главного врача, нет – у владельца, демонстративно развалясь на диване, Огарев впервые в жизни получил удовольствие от того, что был с ними на одной ноге. Такой же великолепный ублюдок. У нас самый высокий процент по Москве – двадцать пять процентов. Плюс оклад двадцать восемь тысяч рублей. Владелец, зеркально гладкий, даже костюм отливал то в черноту, то в синеву, посмотрел со значением. Платим белыми. Огарев засмеялся, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запустить в выбритое ухоженное темя владельца школьного щелбана. У меня почти четыре тысячи пациентов, милейший. Поэтому шестьдесят. Что – шестьдесят? Процентов. А зарплату можете взять себе. Так сказать, за труды. И еще – по пятницам и понедельникам я не принимаю.
Владелец, подавившись вопросом, поднял брови – даже не вопросительно, умоляюще.
Почему?
Играю в гольф.
Переговоры выигрывает тот, кто в любой момент может встать и уйти. И Огарев встал, совершенно счастливый. Свободный. Наконец-то свободный.
Примете решение – позвоните.
Он еще в лифте не успел спуститься, как мобильный в его кармане, пожилой, несолидный, зато не разряжаемый даже за неделю, затрясся, как от сдерживаемого смеха. Решение было принято. Огарев обобрал не только Аню, но и Шустрика. Зато Аня останется жить там, где жила.
А они с Малей в пятницу уедут в Суздаль. Или в Барселону. Все равно куда. До самого понедельника.
Глава 6
А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
Огарев засмеялся и выудил из глиняной миски еще одну черешню. Черт знает какая крупная. Он и не знал, что такие бывают. Почти черная. В синеву. Словно слива.
Я вообще-то уже вырос, Маля. И даже ты уже выросла.
Маля завозилась, перевернулась на живот, скинув ногой скомканную простыню. Солнце немедленно улеглось ей на спину – как наголодавшаяся без человеческой ласки кошка. Три часа пополудни. Италия. Отпуск. Первый за последнюю тысячу лет. Огарев попытался вспомнить, когда последний раз отдыхал целый месяц, – и не смог. Даже в школе каникулы не были такими длинными. Месяц с Малей. Никого не лечить. Никуда не спешить. Спать до обеда, прижимая ее к себе изо всех сил. После обеда – тоже спать.
Хочешь вина? – спросил он. Я принесу. Холодное. Пахнет персиками. Персики тоже принесу.
Я сама! Маля по-детски обрадовалась возможности подвигаться, спрыгнула с постели, стоящей прямо напротив распахнутого окна. Второй этаж. Можно. Хотя Мале и на первом этаже можно. И даже по улице. Огарев и не предполагал, что женщина может с такой веселой легкостью носить собственную наготу. Голая Маля. Загар. Теплые тени. Бутылка зеленого стекла. Громадные персики прижала к груди маленьким локтем. Сейчас вырвутся, разбегутся по углам, прячась. Давай из горлышка, а? Бокалы мне нечем просто. Давай, конечно. Огарев не успел приладить к тумбочке персики и бутылку, а Маля уже снова лежала, только теперь на боку, – и тосканское солнце очертило вокруг нее теплую сияющую линию. Как будто Господь провел в воздухе пальцем – и получилась Маля. Миллионы лет эволюции. Трилобиты. Тициан. Сфумато. Краски еще не высохли. Детство Бога.
Ну так что? О чем ты мечтал, когда был маленьким?
Маля смотрела прямо, требовательно, как будто не было ни смятой постели, ни ее запаха, ни соли на теплой коже. Экзамен. Огарев поморщился. Экзамены он не любил. Слишком мужчина для этого. Или первый, или мертвый. Тестостерон.
На. Ты же хотела вина.
Ни о чем не мечтал? Вообще?
Огарев чуть не сказал правду – чтобы отец поскорее сдох, но удержался. Заел правду персиком. Не замолчал – именно заел. Вкусно. Давно пора перерасти эту ненависть. Маленькую, жуткую, детскую. В конце концов, кто его отец? Стареющий неудачник. Жалкий раб. Я давно обскакал его по всем статьям. И от того, что он этого так и не заметил, правда не перестала быть правдой. Персик тек сквозь Малины пальцы – теплый, золотой. Давай я полотенце принесу? Не надо, я оближу. И правда – облизала.
Нет-нет, не приставай! Это нечестно! Ты не ответил.
Хорошо. Я мечтал читать.
Просто читать?
Да. Целыми днями. Всю жизнь. Хорошие книги. Сидеть у окна – и чтоб сад и солнце. И читать.
А лечить ты не хотел?
Нет. Лечить я не хотел.
То есть, получается, ты не мечтал стать врачом?
Никогда.
А зачем же стал?
Я должен был стать врачом. Понимаешь?
Маля промолчала. Снова перевернулась на живот. Огарев достал из миски очередную черешню и положил Мале между лопаток – на тонкую полоску незагорелой кожи. Pale Fire. Нет. По-русски лучше. Бледное пламя. Великий провал гения. Страшно, что он заигрался так с языком. Словно забрел в немыслимую чащу. Земную жизнь пройдя до середины… Как будто язык отомстил ему. За что? Почему? За попытку подчинить? Только Цветаева еще была наказана так же страшно.
Дыр бул щыл убеш щур скум вы со бу р л эз.
Все, что есть у меня, – мой язык.
Маля засмеялась, свела лопатки, и черешня скатилась вниз, по позвонкам, к пояснице и подпрыгнула еще раз, пытаясь обмануть гравитацию и взобраться наверх.
Не трогай мою попу. И ничего вообще не трогай. Мы же разговариваем.
Давай перестанем?
Нет, не давай! Если ты не мечтал быть врачом, зачем стал?
Огарев поймал беглую черешню губами, безжалостно съел и пульнул косточку за окно.
Потому что. А ты о чем мечтала?
Маля не задумалась даже на секунду – жить.
В смысле?
Я всегда мечтала просто жить, понимаешь? Это же самое интересное. Жить. Ехать. Останавливаться где хочешь. Снова ехать. Смотреть. Жить.
Она шлепнула Огарева по губам – не больно, но чувствительно. Нет, не приставай. Я же просила.
Это неинтересная мечта, сказал Огарев обиженно. К тому же она уже сбылась. Все живут. И я. И ты тоже.
Маля села в постели – резко, как будто Огарев ее ударил. Неожиданно и со всего маху.
Нет, сказала она очень серьезно. И Огарев вдруг первый раз понял, какие у нее глаза – не карие и не рыжие. Нет. Золотые. Девочка с золотыми глазами.
Я не живу. И ты тоже не живешь. Мы только хотим.
Италия поразила его, конечно. Зря Маля боялась. Он влюбился с первого взгляда. С первого вздоха даже. Куда там прочая Европа, весь остальной мир. Первой и единственной была создана Тоскана.
Огарев с тайным стыдом был вынужден признаться себе, что недалеко ушел от Марко Поло – все-таки представление о том, что за границей все не так, как у нас, засело в нем с самого детства, очень крепко, тихо и незаметно питаясь все нарастающей истерией последних лет. Конечно, можно не смотреть телевизор, не слушать радио, не читать новости в интернете, но перестать дышать было невозможно. Россия, традиционно то обожавшая Европу до угодливого виляния хвостом, то щетинившая на нее жесткую, свалявшуюся холку, снова неотвратимо сползала в темный свой период. Водила тяжелым лицом, прищуривалась. Искала врагов.
