Владимир Гой - Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)
Вино в фужере на длинной ножке покачивалось в такт волнам, мы долго сидели и молчали, разговаривать не хотелось. Выпили за удачное путешествие, за знакомство, потом заказали еще.
Я немного расслабился, стало легче, и я спросил: «А кто эти ваши попутчицы, которые завтракают с вами?» – «Мы вместе ездим по морям уже двадцать лет. Вначале нас было четыре пары, потом мужчины начали по одному уходить, семь лет назад осталось четыре женщины и я. По большому счету, следующим должен был быть я, но судьба меня наказала, и моя жена умерла первой. – Он поднял бокал – Пусть земля им будет пухом. Конечно, не земля – мы тут завели традицию: после кремации пепел рассыпать над океаном. Дай Бог им царствия небесного!» – и мы, не чокаясь, выпили.
В темноте было видно, как по морщинке от глаза к усам поползла слеза. «Вы извините меня, молодой человек, слабость души, вернее, боль. Говорят, время лечит, но это неправда – расставание с любимым человеком вылечить нельзя. Мы сидим за столом с этими почтенными вдовами, и все разговоры только о них, о тех, кто уже ушел. Вроде сидим вчетвером, а незримо нас там восемь. Устал я от этого, тоскую очень».
Мы снова замолчали. Бармен скучающе смотрел на нас в ожидании, что мы что-нибудь еще закажем. Я поднял руку, и через секунду рядом уже стоял официант. «Еще два бокала». Но Влад извинился и сказал: «Спасибо, мне пока достаточно, я пойду немного продышусь. Счастливо тебе!» – и, как-то ссутулившись, пошел по трапу вверх на корму, где мы с ним часто встречались.
Оставшись с двумя бокалами вина, я заскучал, выпить еще очень хотелось, но чего-нибудь другого, пока мой товарищ пошел подышать свежим воздухом. «Виски, пожалуйста».
Как описать черное небо над Атлантикой с мириадами алмазных звезд над головой, когда ты ощущаешь себя меньше песчинки! Кажется, что оно вечное, и тут вдруг огненная дуга метеорита на мгновение разрезала его пополам. Вечные звезды – и звездочка на миг. Запрокидываю голову и любуюсь этим чудом.
После одного виски я заказал еще, в ожидании, когда подойдет Влад, но его все не было и не было. Я попросил дружелюбного официанта, чтобы тот посмотрел, где мой друг. Он быстро взбежал наверх по ступеням и через минуту уже вернулся, подошел ко мне и, пожав плечами, сказал: «Его там нет. Он, наверное, ушел в свою каюту».
Далеко внизу, под кормой, винты превращали воду из темно-синей в бирюзовую. Хмель улетучился от того, что могло произойти. Я смотрел в эту бездну воды, осознавая, что он не мог вернуться в каюту, не пройдя мимо меня. Напрягая зрение, я смотрел в длинный след взбитой воды. Начинало казаться, что мне кто-то машет рукой. Внутри появилось смутное чувство вины, словно я мог его остановить. «А вдруг он как-то прошел незаметно и сейчас преспокойно спит в своей каюте? – схватился я за успокоительную мысль. – Да, да, наверное, так оно и есть».
Спустившись вниз, я выпил залпом еще виски, пришел в свою каюту и попытался уснуть. Назавтра наше путешествие заканчивалось, и лайнер прибывал в Геную.
Пассажиры группами столпились в ожидании своих чемоданов. Вскоре и мы двинулись к выходу.
Неподалеку от трапа, ведущего вниз с корабля, стояли три пожилые дамы, что путешествовали с вместе Владом, и, оживленно жестикулируя, разговаривали с офицерами лайнера.
Наверное, он просто устал ждать.
Весна
Белая простыня, белый пододеяльник, белая тумбочка возле кровати, люди в белых халатах – и слава богу, что это пока еще не сумасшедший дом, а обычная инфекционная больница. Медсестра, наклонившись над кроватью, нежным голосом, как с безнадежным больным, просит-приказывает: «Померяем температуру», – и это в полседьмого утра. Я засовываю градусник под мышку, поворачиваюсь на бок и снова пытаюсь заснуть. Но это практически невозможно, – по коридору начинает сновать медперсонал, готовясь к сдаче смены, оставляя в дежурном журнале обыденные пометки: «Больной из палаты № 8 – температура 36,2. Больной из палаты № 7 – переведен в реанимацию, палата № 5…» и так далее. Уставившись взглядом в белый потолок, жду завтрака и слушаю, как беспрерывно журчит вода в неисправном унитазе. Нас в палате двое, я и профессор-фармаколог с необычным именем Шимон.
Когда он объявился у меня в палате, зажимая в одной руке громадный портфель с вещами, в другой руке пакет с бананами и грейпфрутами, а подмышкой он нес портативный компьютер, первое впечатление было такое, словно он постоянно живет в этой больнице и просто переезжает на новую квартиру.
Он кивнул в знак приветствия и принялся раскладывать свое добро – в тумбочку, на нее и под кровать. Меня это ужасно раздражало, я отвернулся лицом к стене и сделал вид, что сплю, чтобы избежать ненужного мне ритуала знакомства, а сам внимательно прислушивался. Вдруг у него заверещал громкий телефонный сигнал – дурацкая, набившая оскомину мелодия. «Пришельца» я уже просто ненавидел. Но тут он заговорил по телефону и, по видимости, чтобы мне не мешать, зашел в туалет, оттуда его громкий разговор сопровождался ворчливыми пуками и нервным покашливанием. Он начинал мне нравиться.
Когда минут через десять он вышел, я повернулся на спину, и он представился: «Шимон». Мы обменялись обычными любезностями в виде наших диагнозов и информации – кто и как долго тут лечится.
Два тонких кусочка хлеба, один из которых намазан тончайшим слоем масла, прозрачная кружка со слабым чаем и тарелка манной каши, в центре которой расплывалось пятно сливового варенья, по утрам всегда приводили меня в восторг. Не потому, что я обожал манную кашу или жидкий чай, просто с этим для меня наступал новый день. Я буквально выскребал чайной ложкой всю кашу с тарелки, съедал весь хлеб до последней крошки и выпивал чай, оставляя на дне подозрительный осадок.
За окном радостно светило солнце, на асфальте появлялись большие лужи, а из близлежащего леса доносилось радостное карканье ворон и щебетанье каких-то пичуг. Наступала весна.
Медсестра Оленька мне очень нравилась – милые черты лица, глаза, полные сочувствия, когда она делает клизму, и добрый нежный голос: «Ты не волнуйся, все будет хорошо», – это напоминало мне приятные моменты, когда я уговаривал какую-то из своих подружек. Сегодня она мне ставила капельницу и так же ласково вещала: «Все будет хорошо». Соседу по палате она говорила те же самые слова, но мне казалось, что со мной это было как-то нежнее. Ну вот, подвешены на крюки пластиковые бутылки с лекарственной жидкостью, которая по каплям устремляется в вены, и ты начинаешь смотреть на сосуд, томительно ожидая, когда же он опустеет. Обычно профессиональные больные не корчатся в приступах начинающегося мочеиспускания после второй бутылки, они смело перекрывают зажимом тонкую прозрачную трубку, снимают с крюка бутылку и с наслаждением бьют струей в белый унитаз. Потом снова ложатся в кровать, регулируют капельницу и наблюдают за неопытными соседями, которые дрыгают под одеялом ногами, стараясь обмануть не слишком емкий мочевой пузырь.
Профессор был из опытных, и мне не пришлось полюбоваться агонией новичка.
С девяти до часу ты прикован к «трубе», думаешь о всякой всячине, о весне, о смерти, о медсестре Олечке, о профессоре и о том, чем все это кончится, какой у тебя анализ крови, потом снова о медсестре, – наверное, действуют какие-то лекарства, появляются всякие фантазии.
А там, за стеклом, все так ярко, и брызжет весенним настроением, хочется скинуть с себя все эти шланги и рвануть бог знает куда и бог знает зачем. Снова появляется медсестра, и все мысли снова в палате: «Конечно, ее халатик мог бы быть и покороче, а вырез поглубже, и вообще, на фига ей этот халат». Так или чуть иначе втайне мечтают почти все больные, прикованные надолго к кровати, но если, конечно, они хоть немножко идут на поправку. Я же, слава Всевышнему, по утрам становился все лучше и крепче.
По коридору повезли кого-то, накрытого с головой простыней, профессор кивнул в его сторону: «Замерз», – и принялся, как ни в чем не бывало, что-то выщелкивать на своем компьютере. Мне становится не по себе: был человек, мечтал, любил – и все, «замерз».
На подоконник прилетела маленькая птичка и стала отстукивать, как азбукой Морзе, клювом по металлическому карнизу, сообщая, что пришла весна. А может, в этой птичке просто уже поселилась чья-то душа, и она передает мне, что там не все так страшно.
Солнце сводит меня с ума, так хочется домой; кажется, что там, под родным кровом, я смогу спрятаться от смерти, от болезни, от всего, что мы так не любим и боимся.
Кто-то медленно гуляет по парку в полосатых штанах и коричневом больничном халате, зависть моя не знает границ: «Везет же людям!»
Навестить профессора пришли жена и взрослый сын, они вполголоса разговаривают, тихонько смеются, наверное, его скоро выпишут. Мне сразу очень хочется увидеть своих. Подержать за руку жену, посмотреть на мальчишек.
