Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
На огонёк, зашёл тридцатилетний пасынок Анатолия, сел за накрытый по случаю приезда стол. Машу – организатора и вдохновителя обильного застолья, не званый гость интересовал мало. Он же всеми силами старался произвести впечатление.
Когда людям не о чем говорить они, глаголют о политике. Для украинца – это самый прямой и верный путь к ссоре. Беспроигрышный вариант испортить отношения даже с самыми близкими людьми. Молодого человека не устраивало Машино западное начало. Он Маша крепилась, молчала, наконец, он её достал. Она взорвалась и заявила, что весь Донбасс говорит по-русски с акцентом, напирала на пресловутое «г», по которому можно мгновенно распознать луганчанина. За столом затихли, предчувствуя скандал, и малый нахохлился, попёр, стал лепетать про огромные ресурсы Донбасса, Россию-матушку, а когда понёс полную ахинею, заговорил про её бендеровскую сущность, в Маше взбунтовался алкоголь. но так «ся стало, як кажуть на Закарпатті» и её понесло, как беспомощный бумажный кораблик по волнам.
Она встала, обошла стол и села рядом с ним, ради красного словца и чисто для вступления вдруг заявила, что если бы была негритянкой, то он сейчас пресмыкался и ловил каждое её негритянское слово, потому как она, к примеру, из Америки. А так как они украинцы все одинакового цвета, то эти самые негритянские, чужие, надуманные апельсины их поссорят, и межа между ними будет до тех пор, пока Восток не увидит хоть раз в жизни этот бурзуазный запад Запад с его культурой, архитектурой, обычаями и образом жизни вместе взятыми время за праздничным родственным столом? Да никогда. Дальше по порядку и по полочкам она попыталась вдолбить в его неразумную голову, что такое Украина. Она рассказывала ему про закарпатцев, у которых всегда хата с краю, потому как исторически им пришлось жить в составе разных держав, а значит, быть всегда на чеку, про патриотический Львов, его замки и дворцы, и ещё о многом, многом другом. Конечно, он не понял, но тётушка и Анатолий одобрительно молчали, не вмешивались, и если бы она была мужчиной, дело дошло бы до драки. Мать отвела сына в сторонку, он тихо ушёл, больше не нарываясь, отступил, ехидно улыбаясь и подсмеиваясь над расходившейся тёткой. Маша о нём тотчас забыла, обняла Евдокию, и они ещё долго шептались вдвоём.
«Кто это на фотографии?» – спрашивала Маша тётушку. Семейный архив по её требованию добыли с полки и разложили для обозрения. «Что ты, родная, это же мой отец, Борис, твой прадед. Фото сорок седьмого года. Он умер в этом году».
С фотографии смотрел худощавый старик с окладистой красивой бородой, хорошими, ясными глазами. Он сидел на стуле, заложив ногу за ногу, свободно, раскованно и невесомо, как будто не было за ним ни груза лет и скитаний, и совсем не походил на умирающего, одинокого и беспомощного старика. «Ого» – сказала Маша. Больше ей сказать было не чего. Тётушка плела словесный клубок дальше.
– После смерти матери, он нашёл себе подругу, жил с ней, но как жену не признавал, называл Имитация, как будто не было у неё никакого приличного христианского имени. Он умер в Артёмовске, мы уже жили в Луганске. Имитация о смерти его не сообщила, боялась, что мы станем претендовать на домишко. На похоронах никого из родных не было, могила его вскоре затерялась.
– А это кто?
– Это наша сестра. Она от тифа умерла.
– Фрося. Я знаю.
Они ворковали, тётушка ходила за Машей следом по постаревшему дому. В нём поселилась чуть прикрытая бедность и запустение. Оказалось, что старший сын Евдокии больше года к матери не заходит: или обиду затаил, или переживает развод с женой, сразивший его, как сердечный удар. Маша потихоньку прощупала почву, братьев свела за рождественским столом, но сама того не желая, выжила молодую хозяйку. С утра она собралась, прихватила пригоршню конфет, купленных Машей для тётушки, и ушла. Такого количества чужих родственников, мелькающих в доме, она вынести не могла. К тому же Маша решила бабушку перед праздником искупать, переодеть, и одним махом налепила триста вареников впрок, чтобы ели, когда она уедет. Обижаться было за что, осколки клана вдруг заявили о себе, тётушка и её сыновья вдруг ожили, заговорили, засуетились, как когда-то в далёком прошлом сплотились, стараясь друг другу угодить. Маша переместила, как ненужное на антресоли, законную преемницу тётушки, самозвано, как хозяйка, хлопотала с утра до ночи, чем вызвала справедливый гнев и недовольство законной супруги Анатолия.
Невестка ушла к своим праздновать рождество и в доме сразу стало уютно, исчез звенящий из глубины супружеской спальни неприязненный фон. Сразу стало легче: задушевно, уютно и хорошо. Маша каялась, говорила, что не могла предвидеть таких пагубных последствий, её успокаивали, уверяли: ничего страшного не произошло. Законная хозяйка вернулась, когда Маша подъезжала к Днепропетровску, словно боялась, что вдруг опять наткнётся на Машу и никогда уже от неё не отделается. Жизнь в доме пошла своим чередом: неласково, но спокойно.
Утром седьмого января они вышли в город. Никто никому не говорил привычное: «Христос рождается», все ограничивались пресным: «Здравствуйте». От отсутствия главной рождественской фразы в городском пространстве, Маша чувствовала на душе пустоту. Праздника не было. На главной площади уныло стояла красивая ёлка и маленькая пони пугливо шарахалась от людей, сбивая деревянную оградку. Город поразил грязью и контрастами. Кругом пестрели афиши питерского музея восковых фигур – главного культурного события областного центра. Богатство выглядело нагло на основном фоне неказистых стареньких домишек с синими ставнями. Она не верила своим глазам. Всё блекло, тускло, и непохоже на богатый, умеющий веселиться Донбасс. «Алчевск, – улыбнулись приятели Анатолия – это только вершина айсберга, которая просочилась на экран. Таких алчевсков у нас наберётся знаете сколько? Только вчера в нашей пятиэтажке включили тепло. Мы счастливчики, у нас на весь подъезд единственная индивидуальная отопительная система». Люди, к которым они попали в гости, были приятные, и время прошло быстро. Вечером Маша уехала.
ЭпилогПервого ноября, в день всех святых они, как принято в Закарпатье, пойдут на кладбище, к своим. Холм Калварии замерцает разноцветьем свеч, и будет казаться, что огоньки спускаются со звёздного неба. Они постоят, помолчат. Два её сына, внук, красавица невестка: семья.
«У нас будет всё, не так, как у вас» – запальчиво скажет Маше старший сын. Молод, ещё не знает, что они, его близкие живут в нём, невидимо, незримо, вечно. Гены – слишком пресно сказано. Память поколений, наверное, чуть лучше. И уже он расскажет сыну, как сказку, про артёмовский самовар с золотом, про похороны своей прабабушки, молодёжный светлый гроб, который почему-то подменили, про далёкий уже чужой Луганск, земли Донбасса, на которых покоятся их предки. Он покажет сыну фотографии артёмовской миллионерши, не желавшую признать свою пролетарку-невестку, свободно сидящего на точёном лёгком стуле старика в саду, кудрявого человека, похожего на Блока и фотографии сестёр под яблонями в саду.
Маша любит этот день, первое ноября. Она готовится к нему и ждёт, собирает охапки поздних хризантем от неприхотливых, мелких, до сортовых, с тугими бедно-желтыми лепестками. На Западе, где Машина семья пришлая, у них уже есть свои могилы, значит, прижились и никто её не убедит в том, что это не её земля. Внук затараторит по-венгерски, потом, обращаясь, к отцу, перейдёт, легко и быстро на украинский. В своё время распахнёт двери школы, где учились отец и дядя. Всё наладится на этой земле, образуется, только не надо нас торопить и вмешиваться в ход событий, дайте как следует всё обдумать.
Учитель
Она идёт по улице. Спешит. Кулачок чуть приподнят, откинут в сторону. Им она как бы рулит, прокладывая себе дорожку в потоке людей. Вот сейчас обгонит стайку молодёжи, выйдет на пешеходный мост. Полы плаща развеваются, парус на лодочке, управляемой кулачком, ноги она ставит не широко, семенит часто, но идёт решительно, от чего походка её стремительна, она как бы летит. И жест этот такой узнаваемый оттуда, из детства, вызывает у меня улыбку.
Я замечу её даже в многотысячной толпе, распознаю по манере нести сумку, держать голову, ставить стопу. Образ её складывается из маленьких незаметных деталей, и я твёрдо знаю: в моей памяти он не сотрётся никогда. Кто из сотен её учеников не помнит этот кулачок в сторону? Сколько раз в школьных коридорах мы копировали жесты, обезьянничали, подражали и ехидничали. Провожаю её глазами, счастливо жмурюсь, как зрелая сытая кошка. Мне понятно, куда она так спешит из обжитого за долгую жизнь центра «на ту сторону», через мост. Наша учительница идёт навестить правнуков. Я рада, что по близорукости она меня не видит, и я сейчас слишком далеко от неё. У меня не так всё замечательно сложилось в жизни, как хотела бы для всех нас наша Раиса Марковна и рассказывать о себе я не хочу. Так, ничего интересного. Мне чуть-чуть стыдно, как будто я не выучила урок, пришла в школу не подготовленной и хочется спрятаться от её внимательного всё понимающего взгляда. Ещё несколько секунд и она скроется, затеряется в толпе, вот на прощанье ещё раз мелькает край её плаща, как неожиданная мысль-воспоминание. Теперь я уже не тороплюсь. Что-то останавливает меня. Я подхожу к перилам моста, смотрю на тихо бегущий Уж. Я знаю: только что мимо меня промелькнула и исчезла моя юность.
