Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)

Не поцеловал. Распрямился, сел, отпустил ладонь. Сидит, смотрит куда-то. Не могу повернуться, не знаю, на что он там смотрит. Почему не поцеловал? Жалко. Мне хотелось.

Скоро Митя ушел. Я глядела на потолок и не знала, сплю или нет. Такой потолок мог мне и сниться. Во снах разное бывает, иногда так похоже на реальность, что не отличить. Я очнулась – от сна ли? от яви ли? – когда пришли Глафира Федоровна с нянечкой менять памперс. Отчего-то их голоса сегодня звучали глуше, чем обычно, словно я была под водой, а они нет.

– Ну, с артисткой нашей решили или все думают? – спросила круглая нянечка; она приподнимала мои бедра, пока Глафира вытаскивала из-под меня тяжелый грязный памперс.

– Решили, решили, – сказала Глафира, – дай салфетку влажную, обтереть. Отключать будут.

– Ну и правильно. – Нянечка вытащила из пачки салфетку, и сразу появился уголок следующей, словно маленький парус на пружине, словно ждал своей очереди. – Правильно. Чем так мучиться.

12

Утро наступило – свет в окно, солнце на подоконнике, щелочной запах больницы, и ничем оно не отличалось от любого другого утра. Я ждала чего-то особенного: это утро – мое последнее. На утреннем осмотре Юлия Валерьевна померила мне давление, внимательно прослушала дыхание, долго щупала живот. Зачем? Наверное, по их правилам я должна умереть полностью здоровой.

Затем привезли ЭКГ на тележке и сделали мне кардиограмму. Судя по всему, в норме. А если нет? Оставили бы жить?

Я плакала весь день вчера, пока не заснула. Почему никто не заметил моих слез? Может, я плакала без слез? Мне всегда было трудно заплакать. Как учили на мастерстве актера: Плачем на вдохе, смеемся на выдохе. А я теперь не дышу – за меня дышит MAQUET SERVO-I. Пусть он и плачет на вдохе. Анна Константиновна говорила:

– Бельская, ты на технике плачешь, а где эмоции? Эмоций не вижу. Думай о грустном, о трагичном в своей жизни. Представь – твоя мама умерла. Или тебя молодой человек бросил. Или представь, что тебя из училища выгнали. Сосредоточься, проживи это внутри и плачь об этом. Ты что, никогда в жизни не плакала?

Я никогда в жизни не плакала. Ну, может, маленькая, совсем маленькая. И то не помню. В моей жизни не случалось ничего грустного. Ничего трагичного. Мне было не о чем плакать. Если и случалось, то я не помнила. Бабушка, наверное, помнила, но она умерла. И я, сегодня.

Я узнала позавчера днем – медсестры обсуждали, что нужно подготовить специальную выписку о прекращении жизнедеятельности больной в связи с согласием родственников отключить аппарат респираторной поддержки. Я не могла поверить: почему? Что я сделала? Я все вижу и слышу. Я кричала весь вечер, всю ночь, но никто не слышал. Никто не слышит, как я кричу.

Было не страшно, а как-то обидно – за что? Не хотят брать домой – отдайте в интернат. Пусть с уголовниками, но жить. Пусть в памперсах. Я себя хорошо чувствую. Я даже дышать стала свободнее. Хотя, может, это мне кажется.

Страх пришел позже, ночью – из темноты, из больничного коридора. Он вполз вместе со сквозняком и продул меня насквозь, заполнил липким. Я вдруг поняла: еще один день – и все. Отключат. Квадратную кнопку нажмут и отключат. А дальше? Ничего? Там же ничего нет. Заснуть… и видеть сны, быть может. А может, и не видеть. Может, никаких снов там и нет. Меня начало тошнить от страха. В голове стало мутно, как после пива. Мне всегда было плохо от пива. Словно мутное пиво расплылось в голове.

Я проснулась поздно и долго разглядывала трещины на потолке, пока вспомнила, что сегодня – последний день. Завтра в это время меня уже не будет. Мне было все равно, как когда к чему-то долго стремишься, а потом получилось, но уже все равно. Только я к этому не стремилась. Отчего же тогда все равно?

После обеда – мне слышно, как возят в коридоре тележки с едой, – пришли мама и Митя. Митя опять в черном – зачем? Я и так все уже знаю. Мама плакала и целовала меня. Она просила у меня прощения. Митя стоял рядом и смотрел поверх нас. Когда они пришли, я испугалась, что перепутала день и сейчас они нажмут кнопку: раз – и все. Нет, они просто меня навещали. У постели больного. У постели больной. На смертном одре. Господи, я же умру на этой кровати. На этой самой кровати.

– Может быть, нужно было все-таки привезти Алешу? – спросила мама. – Чтобы он ее увидел в последний раз?

– Нет, нет, – Митин голос, без лица, все равно, – я не хочу, чтобы он помнил маму такой. Пусть помнит ее красивой, живой. Не надо, чтобы он ее видел такую.

Какую? Неужели так и не дадут зеркало?

Я снова пыталась кричать, но недолго. Я моргала, но они на меня не смотрели: мама плакала, а Митя глядел вдаль и думал о своем горе. Бедный Митя. Бедный мой Митя. Потолок расплылся и заблестел серым. По нему побежали линии, два зигзага – красный и синий. Было интересно смотреть, как мое дыхание бежало по потолку. Словно хотело отсюда убежать.

Ночью я проснулась и пыталась думать о значительном. Пыталась вспоминать свою жизнь – все, что в ней было. Самые важные моменты. Что самое важное? Я пыталась вспомнить, как потеряла девственность – ведь это важный момент? Я пыталась убедить себя, что это было важно. Как встретила Митю. Как рожала Алешу. Свои роли. Секс. Измены. Роман с Кириллом. Настоящий роман – я даже хотела уйти от Мити. Тогда это было самым важным, а сейчас я не могла вспомнить его лицо. Только что он никогда не брился начисто и колол меня щетиной. После свиданий с Кириллом у меня всегда горели щеки, но не от стыда. Не от стыда.

Ничего не казалось важным, ничего, что было. Важно только одно: завтра нажмут кнопку. Вот это важно. А все остальное – просто было. И ничего важного в нем нет.

Как все быстро прошло. В июле мне должно исполниться тридцать. Или уже исполнилось? Может, июль уже прошел, а я и не заметила. После того как умерла моя первая соседка, ее календарь забрали нянечки и теперь в нем отмечают, кто когда умрет. У них график.

Бланш была моя первая главная роль. Так и не сыграла. Другая сыграет.

Я не спала до первого света, потом провалилась и очнулась, когда уже было позднее утро. Обычное утро, завтра будет такое же.

Пришла круглая толстая нянечка и принесла новый комплект белья. Зачем? Она положила белье мне на ноги, стало тяжело.

Вслед за ней вошла молодая медсестра, кажется, Даша. Не помню.

– Васильевна, – сказала она, – давай ее поменяем и причешем.

– Чего менять-то? – решила нянечка. – Я вот белье принесла, перестелить, когда ее увезут. Толку-то сейчас менять.

– Давай памперс ей поменяем и помоем, – предложила Даша. – Я щетку принесла, причесать.

Она достала из кармана черную щетку на короткой толстой ручке. Я такие не люблю – дерут волосы.

– Да чего ее сейчас причесывать? – удивилась нянечка. – Ее ж только через час придут отключать. Там родственники должны собраться, юрист из административного корпуса подойти. Я знаю: у нас в четвертом одного деда в прошлом месяце отключали. Пока все соберутся, у нее волосы опять спутаются.

– А я еще раз причешу, – сказала Даша.

Она намочила щетку и начала расчесывать мне волосы.

– Делать тебе нечего. – Нянечка откинула одеяло и начала расстегивать памперс. – Давай поменяем лучше.

Через час. Как быстро летит время. Как все быстро проходит. Солнце стоит за окном и не решается войти. Глупое солнце: входи, я не боюсь.

Спать не хочется. Ничего не хочется. Жалко – в жизни не было ничего значительного. Не о чем вспоминать.

Заглянули в дверь. Голоса, Юлия Валерьевна. Кто-то плачет в коридоре, это мама.

Идут.

Финальная сцена. Моя главная роль – играю саму себя. Приготовилась, мой выход.

БЛАНШ (вступает в кухню). Не вставайте, пожалуйста. Мне только пройти.

Путь к себе

Sur le pont d’AvignonL’on y dance, l’on y dance.Sur le pont d’AvignonL’on y dance, tous en rond.

На мосту в АвиньонеТанцуют, танцуют.На мосту в АвиньонеТанцуют, кружатся.

Впрочем, ей не нравился Марракеш.

Африка, пыль.

Их дом в Ивернаже был, однако, удобен: прохладные белые стены, мраморные полы без ковров – от них жарко. Дом стоял в стороне от рю Мулай Эль Хассан и прятался от оранжевого, испещренного черными точками солнца в тени большого офисного здания. Нижний этаж здания занимало “Кафе де Марсель”, где Лиза впервые увидела Азиза Мансури; он работал на четвертом этаже, в компании Africa Ciel, что переводилось на русский как “Небо Африки”. Никто в Марракеше, правда, не переводил это на русский.

Компания занималась катанием туристов на воздушных шарах.

Туристы должны были подняться затемно: в пять утра к гостиницам и риадам – семейным постоялым дворам – подъезжал маленький автобус, чтобы везти сонных туристов за город, сквозь утреннюю тень оазиса Эль Джухаб, вдоль высоких заборов больших вилл и маленьких пыльных ферм без заборов. У дороги – в тени деревьев – стояли понурые верблюды с плешинами облезшей бурой шерсти. Их погонщики сидели рядом на корточках и плевали на чахлую пустынную колючку. Затем деревья неожиданно кончались, и открывалась плоская земля без края, с рваными зубцами темно-синих Атласских гор на востоке. Туристов высаживали и подводили к огороженной площадке, где, привязанный, колыхался цветастый купол воздушного шара. Здесь их отправляли в небо Африки. С ними летел Азиз.