Лариса Райт - Алая нить
15
Смерть Антона так и не примиряет Соню со свекровью. Услышав в телефонной трубке вопли, стенания и угрозы «отправить ее туда же, куда она, тварь неблагодарная, отправила ее сына», женщина решает не возвращаться в Москву. Самолет, унесший в багажном отделении гроб с телом мужа, отпустит в небо светлой полоской часть Сониной души, но оставит ей на земле кусочек, принадлежащий Мике.
Соня едет к сыну. Несколько месяцев она размышляет и выбирает между работой в музее и на археологических раскопках, задумав отложить до поры до времени диссертацию, чтобы обеспечить самостоятельное существование себе и ребенку. Но однажды ее невеселые сомнения прерывает предложение научного руководителя:
– Тебе дают место в университете Зальцбурга и возможность защититься там же.
– Что?
– Соглашаться надо, как обычно, не мешкая. Приглашают на полтора года, обеспечивают материалами, временем для завершения диссертации и небольшой стипендией.
– Насколько небольшой?
– Очень небольшой, Соня. Настолько небольшой, что придется подумать о заработке. Так ты едешь?
– Еду!
Через восемнадцать месяцев у нее будет корочка, открывающая двери всех университетов. Она станет тем, кем хотела стать, а Мика, которого она наконец заберет, сможет гордиться «мамой-профессором». Соня засыпает над разбросанными листами своего научного труда, ведет курс русского языка в колледже и водит экскурсии для соотечественников.
До конца обучения остаются считаные недели, до завершения диссертации – страницы. Соне кажется, что ничто на свете не сможет помешать осуществлению ее планов, – но тут из почтового ящика проливается яд первого письма нашедшей ее свекрови.
Старшая дочь Антона не может ходить. Вот она, беспомощно лежит на кровати с закрытыми глазами. И совершила это преступление, естественно, она, Соня, которая дважды отняла у девочки отца. И если первый удар малышка перенести смогла, то второй оказался для нее роковым. Рядовые врачи не смогли поставить крошку на ноги, а на светил психиатрии у бабушки и мамы нет средств. Соне предлагается исправить содеянное и оказать помощь как можно скорее, если «она не хочет быть проклятой и вечно гореть в аду».
Ужасы геенны огненной Соню не страшат, а невольная вина перед девочкой не дает спать по ночам, заставляя искать хоть какой-нибудь способ помочь. И Соня находит такой способ. Во Всемирной паутине можно обнаружить кого угодно: и коллекционеров старинных партитур, и мошенников. Обманщики готовы оплатить Сонин талант. Клиенты ждут. Девушка простаивает часы в музее, изучая почерк великого композитора, а вечерами выводит ноты на состаренной бумаге, которую собирается подписать автографом всемирно известного австрийца.
Часть 3 Превращения
1
Съемки оставляют кабардинца равнодушным. Он неторопливо складывает в безразмерный рюкзак диковину за диковиной, обстоятельно описывая поклажу на непонятном языке:
– Страховка, карабин со специальной защелкой без крючка, петли, оттяжка, ролик…
Лола кивает, вслушиваясь в монотонное бормотание переводчика. Смысл слов и назначение предметов, которыми смуглый хмурый иностранец усердно наполняет огромную сумку, продолжает оставаться неясным.
– …Ледоруб, кошка с комбинированным креплением, каска…
Лола улыбается и солидно повторяет знакомое английское «шлем».
– …Жумары, левый и правый, – продолжает кабардинец свою работу.
Лола вопросительно смотрит на сопровождающего. Тот молча разглядывает легкие овальные железяки с отверстиями для рук и несколькими маленькими круглыми дырами.
– Что это? – не выдерживает девушка.
Недоуменно пожимая плечами, переводчик переадресовывает вопрос альпинисту. Тот с презрением смотрит, качает головой, достает длиннющий стальной трос, продевает его конец сквозь предмет с таинственным названием и удовлетворенно бросает гостям короткую фразу.
– Вот, – сообщают Лоле, – зажим.
– Я не понимаю.
Она выразительно разводит руками, вызывая у кабардинца новый приступ превосходства. Он лениво забирается на стул и протягивает другой конец троса через стальные завитки ампирной люстры.
– Что происходит? – звучит обеспокоенный голос оператора.
– Не знаю, – быстро отвечает Лола, стараясь улыбчивой гримасой скрыть волнение, – но в любом случае мы успеем его спасти.
Подтверждая их наихудшие опасения, альпинист спрыгивает на пол и отходит в дальний угол комнаты, натягивая трос. Он выбрасывает вверх правую руку с зажатым жумаром, отталкивается от земли и, повиснув на вытянутой конечности, устремляется вверх, рискуя расколотить люстру и врезаться в потолок, заработав в лучшем случае сотрясение мозга. В нескольких сантиметрах от светильника отчаянный акробат разжимает пальцы, летит на пол и кубарем откатывается от места падения, на которое через секунду сыплется острый стекольный дождь.
Лола подбегает к окну, сдувает с лица меховую опушку капюшона, который не может снять даже в доме (домбайские холода во сто крат перекрыли мексиканские), с восторгом смотрит на выступающую среди гор вершину Эльбруса и, восхищенно показывая на пик, интересуется:
– Туда? Вот так?
– Нет, – не желает кабардинец снимать маску лидера, – не так.
Он выводит Лолу на середину комнаты, надевает ей на голову каску, а на плечи – рюкзак со всем только что перечисленным обмундированием. Альпинист поднимает правую руку женщины со стиснутым жумаром вверх и, снисходительно шепнув: «Вот так», отпускает неопытную журналистку, предусмотрительно отпрыгивая в сторону.
Лола зажмуривается, ожидая головокружительный полет. Она думает, что через какое-то мгновение окажется под потолком и должна будет заставить себя во что бы то ни стало разжать пальцы и выпустить несущую ее вверх железяку. Девушка не успевает оторваться от пола. Тридцать килограммов горноспасательного скарба за ее спиной перевешивают тягу троса, и Лола как подкошенная падает на рюкзак и лежит на нем, дергая ногами, забыв опустить руку с вложенным зажимом.
Картинка на экране пляшет, вибрируя вслед за камерой хохочущего оператора. Стены студии в Мериде сотрясаются от громкого гогота.
– Тяжела и неказиста жизнь простого альпиниста, – в который раз поддевает Лолу Хосе заученной на Чегете поговоркой русских спасателей.
Дон Диего, довольно улыбаясь в седые усы, подмигивает своей протеже и снова обращается к монтажеру со старым заданием:
– Отмотай-ка назад!2
– Вперед, только вперед, – внушает себе Катарина, рассматривая в зеркало заднего вида дверь гаража.
Искушение въехать обратно в спасительную темноту подземелья растет с каждой секундой. Железные ворота демонстрируют свое отражение, приглашая нырнуть в свою пасть и заглушить двигатель. Перед Катариной мелькают картинки: вот она жалобной тенью выползает из своей малолитражки, вот, сломленная и несчастная, поднимается в дом, вот сидит на краешке ванны, наполняя железное ведерко скомканными мокрыми салфетками, отмахиваясь от назойливого стука в дверь и тревожного кудахтанья няни Аниты: «Что случилось, Катарина?»
– Как будто ты не знаешь, что? – цедит женщина ни в чем не повинному зеркалу. Отбросив фантазии, она тянется к пульту, собираясь открыть себе путь к отступлению. Все так и будет: битый час она, закрывшись от мира, прорыдает над своей ужасной судьбой и потерянной жизнью, потом промокнет вспухшие веки сухим полотенцем, затем наберет номер и не терпящим возражений тоном попросит расчет. Чем она объяснит свое поведение? А разве она обязана это делать?
– Мне кажется, ты была довольна должностью, – растерянно скажет начальник службы спасения, и Катарина почувствует его грусть.
– Да, ты прав, – ответит она.
Конечно, плечевые вывихи и переломы лодыжек радовали ее ровно настолько, насколько могут быть интересными опытному хирургу среднестатистические травмы. Но в любом случае гипсовая масса, бинты и пластыри если и не могли заменить запах эфира, то в полной мере выполняли свою спасительную функцию. Катарина встречала благодарные взгляды пациентов и вновь чувствовала то, в чем нуждалась больше всего, – свою незаменимость.
– Тебя не устраивает оклад? Но я предупреждал, что у нас не разживешься. Потерпи. Я попробую похлопотать. Может, получится выбить прибавку.
– Дело совсем не в деньгах.
– Тогда в чем? Я думал, тебе нравится у нас работать, – попытается он проникнуть в ее мысли, а она промолчит, вслушиваясь в крик души: «Еще как!»
Ей действительно нравится. Она и сама не понимает, что же в заснеженных вершинах Ишгля привлекало ее больше. Возможно, восторженные лица порхающих по трассам туристов. Темные стекла очков и масок скрывают сияние глаз, но между пластиковыми полосками, плотно сидящими на густо смазанных солнцезащитными кремами носах, и подбородками, выбивающимися из распахнутых воротников спортивных курток, – одинаковые сумасшедшие улыбки, сверкающие на солнце. Катарине передается ощущение праздника. Она чувствует возбуждение людей, забывших об оставшихся где-то далеко внизу проблемах, и не может не отвечать на веселье весельем, на шутку шуткой, на смех смехом. Курорт среди белоснежных Альп не оставляет места унынию: он бурлит и кипит, притягивает и порабощает, манит бесконечными удовольствиями. Шезлонги приглашают понежиться в их колыбелях, подставляя усталое лицо теплым лучам, дразнит аромат глинтвейна, обжигает сладкая свежесть щедро сдобренных сахарной пудрой штруделей, беспрестанно скрипят двери деревянных ресторанчиков. Тарахтят моторы ратракторов, пестрят разноцветные флажки, звенят команды инструкторов, утверждая господство цивилизации над природой.
