Евгений Водолазкин - Совсем другое время (сборник)
Сев за вёсла, Соловьев подал было руку Зое, но она прыгнула в лодку самостоятельно. Лодка закачалась и отплыла от камня, к которому была прикована. Зоя села на корму. Соловьев несмело погреб к предполагаемому выходу из купальни.
– Не туда!
Зоя показала на две небольших скалы. Между ними уже не было воды – только пена. Но именно там лодка и прошла. В этом месте вода не имела выраженного направления. Здесь не было подводных камней. Соловьев сумел выгрести из купальни и отплыть от нее на безопасное расстояние. Только после этого он отважился поднять голову. Покинутый ими берег был спокоен, и видимых знаков преследования не наблюдалось. Нависавшая над купальней площадка была пуста. Светящимся прямоугольником выделялся на горе Воронцовский дворец.
Соловьев расслабился рано. Увидев корму лодки в воздухе, он понял, что они находятся на гребне волны.
– Носом на волну! – скомандовала Зоя. – Греби правой! Еще правой!
Лодка слушалась плохо. Она казалась Соловьеву громоздкой и неповоротливой, слишком большой для одного гребца (почему Зоя ни разу не предложила грести вдвоем?). С другой стороны, он ощущал всю хрупкость и незначительность лодки в сравнении с ночными волнами. Приноровившись, он стал грести ровнее. Движения Соловьева уже не были судорожными, а вёсла всё реже загребали воздух. Они шли вдоль берега на удалении от него примерно в сотню метров. Волну встречали носом. Выравнивали лодку по основному курсу.
Часа через полтора Соловьев почувствовал, что стер ладони. Зоя дала ему свой носовой платок, и он обмотал им одну руку. Для другой руки он приспособил свою футболку. Кроме того, Соловьев устал. Поначалу он делал много лишних движений, и теперь, когда греблю его можно было назвать образцовой, у него оставалось очень мало сил. Он попробовал грести поочередно двумя способами. Двигая вёсла лишь силой рук, давал передохнуть спине. И, наоборот, оставляя руки неподвижными, толкал лодку вперед движениями спины. Это помогало, но незначительно.
В промежутке между большими волнами Соловьев отдыхал. От усталости и качки его начинало тошнить. Ему хотелось лечь на дно лодки, как в свое время кадету Ларионову хотелось лечь на дно окопа, и – насладиться покоем. Он был настолько измотан, что волнение моря уже не вызывало у него страха. Единственным, что мешало ему это сделать, было присутствие Зои.
– У меня больше нет сил, – сказал наконец Соловьев.
Они причалили к какому-то пляжу. Нос лодки уже ткнулся в гальку, а Соловьев всё еще не верил в окончание этого плавания. Он сидел, согнувшись, с руками на веслах и не чувствовал в себе сил выйти на берег. С Зоиной помощью – своего состояния он больше не стеснялся – тяжело перемахнул через борт и сделал несколько шагов по прибою.
Зоя попыталась оттолкнуть лодку от берега, но она тут же вернулась. Взяв лодку за обрывок цепи, Зоя подвела ее к волнорезу. Движение воды было там другим. Сиротливо покачиваясь у бетонной стены, лодка начала медленно дрейфовать в сторону открытого моря.
Под одним из пляжных навесов угадывались лежаки. Не говоря ни слова, Соловьев добрел до ближайшего. Он отключился прежде, чем успел на него свалиться.
Утром их разбудил смотритель пляжа. Он тряс Соловьева за плечо и говорил кому-то (Зое?), что после завтрака в пансионате сюда придут отдыхающие.
– Каком еще пансионате? – спросил Соловьев одними губами.
Из-под головы он вытащил футболку с бурыми пятнами. Их оставили стертые в кровь ладони.
– Голубая волна, – ответил смотритель.
Обняв колени руками, на соседнем лежаке сидела Зоя. Соловьев подошел к воде и умылся.
Минут через пятнадцать они уже были на шоссе. Там они сели на маршрутку до Ялты. Придя домой, Соловьев сразу же уснул и проспал до самого вечера. Проснувшись, он не поверил в происходившее ночью. При первой же попытке встать с кровати он понял, что всё – правда. И встал со второй попытки.
Главной его мыслью была мысль о тексте. С таким трудом добытом и им даже не просмотренном. Из сумки с инструментами взлома он извлек измятую, в десяти местах пробитую пластиковую папку. Состояние находившихся в ней листов было плачевным.
Но главным огорчением было не это. Листов было всего три. На них подробно объяснялось, в чем, собственно, состояло неприличие поведения баронессы фон Крюгер, отобедавшей в ресторане Медведь с четырьмя своими бывшими мужьями. Все мужья баронессы оказались офицерами. В своих пристрастиях родственница генерала была на редкость последовательна. Мужьям давалась подробная характеристика – вплоть до их воинского звания и места службы. При окончательной правке текста генералом на полях были также указаны год смерти и место захоронения (а похоронены они были в разных местах) каждого из участников знаменитого обеда. Кратко касаясь меню, генерал особо выделял наличие на столе устриц и – естественно – устричных ножей. «Знают ли офицеры нынешней армии, – риторически спрашивал генерал, – что такое устричный нож?» Оставив в первоначальном тексте свой вопрос без ответа, в окончательном варианте генерал дал его на полях: «Нет».
О других событиях речи в обнаруженном тексте не шло. Предполагать возможное продолжение этих воспоминаний не приходилось. Текст оканчивался на середине страницы, под ним стояли число (13.07.74) и лаконичное: «Продиктовано мной. Ген. Ларионов». Что заставило Тараса держать на работе именно эти три листа? Во всем деле это было, может быть, самым загадочным.
12
Утром следующего дня Соловьев отправился на конференцию. До автовокзала его провожала Зоя. Посадив Соловьева на симферопольский троллейбус, она отправилась в музей. Накануне Зое звонили и настоятельно просили появиться на работе. Ввиду небольшого штата сотрудников, ушедших частично в отпуск, рассказывать посетителям о Чехове было некому.
Дорога до Керчи не была короткой. Крым, который Соловьеву прежде казался маленьким, обнаруживал неучтенные пространства, и их преодоление требовало времени. Такого рода открытия, думалось в полудреме Соловьеву, и отличают исследование на местности от кабинетной работы. Где-то возле Никитского ботанического сада он заснул. Когда он открыл глаза, троллейбус уже ехал по Симферополю.
В Симферополе Соловьев перекусил. Он купил на вокзале копченый окорочок и съел его без хлеба, запивая холодным пивом. Это было вкусно, пусть и неизысканно. Вытер руки и рот салфеткой. Кость бросил подошедшей собаке – в южных городах очень много бродячих собак. Взяв недопитую бутылку, отправился на платформу. До ближайшей электрички на Керчь оставалось около часа.
На платформе уже были люди. Две женщины с детьми. В поникших на жаре ситцевых платьях. Одна в панаме, другая – в съехавшей назад соломенной шляпе. Обе с чемоданами. Соловьев сел на скамейку, сделал глоток из бутылки и поставил ее рядом с ногой. Крестьянин с мешком на плече. Сразу видно, что крестьянин. Сборщица бутылок. В одной руке целлофановый пакет, в другой – палка для проверки урн. Синие веки. Алые губы. Загар человека, всё свое время проводящего на воздухе.
– Бутылочку позволите?
Соловьев кивнул. Дама взболтнула то, что оставалось на дне, и прильнула к горлышку. Села на соловьевскую скамейку (бутылка со звяканьем отправилась в пакет). Откинулась на спинку. Выудив из урны окурок, с наслаждением закурила.
Из мешка крестьянина выскочил поросенок и с визгом стал бегать по платформе. Спрыгнуть боялся. Не теряя достоинства (они это умеют), крестьянин поймал поросенка. Положил в мешок и завязал. Закурил.
– Вот и вся демократия, – сказала сборщица бутылок.
Она не обращалась ни к кому конкретно.
Как-то почти незаметно подъехала электричка. Старая, с облущившейся на солнце краской, с фанерой вместо выбитых стекол. В нее вошли все, кроме сборщицы бутылок. Та продолжала сидеть на скамейке: эта платформа была местом ее работы. Может быть, и домом заодно. Вагон тронулся, и она исчезла. Навсегда, подумал Соловьев, засыпая. Навсегда…
Примерно через час он проснулся и снова заснул. Ему казалось, что после алупкинской ночи он не отоспится никогда. В ту ночь он одолжил у самого себя сил на месяц вперед и теперь медленно их отдавал. Ладони его (накануне Зоя смазывала их облепиховым маслом) по-прежнему болели. Итак, Зоя поехать не смогла. Он поймал себя на мысли, что рад этому.
Владелец поросенка сидел против Соловьева. Соловьев наблюдал тоскливое шевеление мешка на полу и сочувствовал поросенку. Крестьянин, задумавшись (или не думая ни о чем?), смотрел в окно. В лице крестьянина было что-то древесное, растрескавшееся. Оно излучало неподвижность. Вековую неподвижность русского крестьянства, сформулировал молодой историк. Это она делает взгляд таким долгим, пристальным и отсутствующим.
Разместили Соловьева в гостинице Крым. В сером граните облицовки просматривалась сдержанная торжественность конца 50-х. Судя по всему, это была главная гостиница города. И – первая в жизни Соловьева. Ключ он получил у заспанной администраторши («Портье», – прошептал Соловьев, ему хотелось представлять себе это так).
