Наринэ Абгарян - С неба упали три яблока
Во второй его визит доктор оказался дома. Он сам открыл дверь, посторонился, пропуская Василия в крошечный холл. Слева от входа стоял деревянный стул, видно, для того, чтобы надевать обувь сидя. На сиденье лежали баночка шпрот и пачка печенья.
– Сегодня тоже не с пустыми руками? – полюбопытствовал доктор и забрал у Василия газетный сверток. – О, сайра. И еще печенье. Оставьте тут, заберете потом с собой.
– Я от чистого сердца… Вы не подумайте… – заоправдывался Василий.
– Я тоже от чистого сердца. Спасибо большое, но приносить нам ничего не надо. Проходите в гостиную, располагайтесь. Нужно поговорить.
Едва они опустились в кресла, как в комнату вошла, неся перед собой поднос с угощением, Мария. Василий смущенно встал, затоптался но месте.
– Сидите-сидите, – улыбнулась она ему и поставила поднос на стол. – Вы сами за собой поухаживайте, а я пойду, не буду вам мешать.
Доктор разлил по чашкам чай, положил Василию пирога, придвинул сахарницу. Василий поблагодарил и вопросительно уставился на него.
– Ешьте, пирог очень вкусный, Мария его сама пекла.
– Кусок в горло не лезет.
– Ну ничего, поговорим, а потом поедите.
Разговор с доктором выдался недолгим, но тревожным. Первым делом тот рассказал о состоянии здоровья Анатолии. Василий мало чего понимал в его объяснениях, но, судя по озабоченному тону, дела обстояли не очень хорошо. И низкое давление Анатолии доктора смущало, и какой-то белок в моче, и общая слабость, с которой никак не могли справиться.
– Продержаться осталось месяц. Но, если состояние ее не улучшится, придется делать операцию раньше срока. – Он сцепил пальцы на колене и сразу же расцепил их. Видно было, что волнуется. – В любом случае приоритетной для нас остается жизнь Анатолии, так что мы сделаем все от себя зависящее, чтобы спасти ее.
– Что означает прирори… тетным?
– Важным. Если перед нами будет стоять выбор, кого спасать, мы выберем мать. Но я вас уверяю, что мы из кожи будем лезть, чтобы вытянуть обоих.
Василий несколько раз сжал и разжал свои огромные, искалеченные тяжелым кузнечным трудом кулаки. Глаз не поднимал, чтобы не выдать отчаяния и боли.
Доктор перегнулся через столик, осторожно коснулся его руки:
– Все будет хорошо, я вам обещаю.
– Чем я могу отплатить за вашу доброту? – совладав с собой, наконец выговорил Василий.
– Ничем. Буду с вами предельно откровенен – случай у вас уникальный. И если все пройдет хорошо, это поднимет престиж нашей клиники, понимаете? Это выгодная история для всех нас – мы обеспечиваем вашу жену отличным и, что немаловажно, бесплатным уходом и лечением, а взамен, когда все закончится, получаем дополнительные бонусы в виде финансирования из казны, возможности открыть исследовательскую лабораторию и увеличившегося количества пациентов, которые захотят лечиться именно у нас.
Василий внимательно слушал, стараясь вникнуть в ход мысли доктора, обходя вниманием непонятные слова, которыми тот, увлекшись, сыпал сверх меры, не щадя собеседника.
– То есть вам самим важно спасти ребенка? – осторожно уточнил он.
– Да.
– И вы все для этого сделаете?
– Да.
– И мы вам за это ничего не должны?
Доктор замялся.
– Единственное, о чем я бы хотел вас попросить, – это о согласии на интервью. Хорошей, серьезной газете. Когда все закончится, мы проведем встречу, где подробно расскажем о вашем случае. А вы все подтвердите. Заодно мы соберем научный совет, ознакомим коллег с методами лечения, которые применяли. Мы ведь поддерживали состояние вашей супруги новыми способами, можно сказать, разрабатывали их по ходу наблюдения. И, если все пройдет хорошо, это даст нам право теми же методами лечить других женщин. Так что вы уже помогли нам выше меры, и спасибо вам за это большое.
Василий слушал, не перебивая. Ободренный его молчанием, доктор продолжал:
– Ребенок с матерью останутся под наблюдением две-три недели, может быть месяц, мы должны быть уверены, что с ними все будет хорошо. Не волнуйтесь, после родов вы сможете их навещать. Делать прогнозы не берусь, но думаю, если все пройдет хорошо, к середине февраля мы их выпишем.
Василий коротко кивнул.
– Так тому и быть.
Доктор выдохнул с облегчением.
– Вы должны понимать, что я это не для собственного обогащения делаю, – зачастил, пытаясь оправдаться, он, – мне…
– Сынок, я тебе верю, – перебил его Василий. – А выше доверия ничего нет.
В конце ноября, не дожидаясь календарной зимы, истово повалил снег, засыпал долину от края до края ворохом безмолвия, убавил свет, загасил цвета, оставив лишь черный, бережно обрамляющий белоснежно-белые ее покровы.
Двадцать третьего декабря Анатолия уснула, а на следующее утро не проснулась. Напуганные врачи кружили по палате всполошенным пчелиным роем, но добудиться ее так и не смогли. Общее состояние пациентки не ухудшалось, а наоборот, ко всеобщему удивлению, немного даже стабилизировалось, поэтому было принято решение ничего не предпринимать, но чутко поддерживать ее физические параметры. Медсестры меняли капельницы, каждый час перекладывали ее с одного бока на другой, чтобы уберечь от пролежней, протирали исхудавшее до прозрачности тело влажными губками, делали массаж, помогая разгонять кровь по сосудам. Анатолия проспала глубоким, беспробудным сном семь долгих дней, а на восьмой ее разбудил голос Патро – пес рыл самозабвенно землю под старой яблоней, настойчиво лая, подбегал к Анатолии, осторожно цеплял за подол платья зубами и тянул с собой, она безропотно пошла за ним, но, не дойдя несколько шагов, остановилась, Патро заголосил, словно упрекая ее, и его обиженный лай разбудил Анатолию, она открыла глаза и попыталась сесть, но сразу же откинулась на подушки – закружилась голова. В тот же день ей сделали операцию, а в следующий полдень, замерзший вдрызг, до последних костей Мамикон, преодолев пешком весь заснеженный путь от подножия до макушки Маниш-кара, принес в озябшую деревню весть, которой с замиранием сердца ждали тринадцать старух и восемь стариков, – на шестьдесят седьмом году жизни внук той самой спасенной в большую резню Ару сяк, которую пригрел в своем имении Аршак-бек, прямой потомок последнего правителя когда-то великого, а теперь канувшего в Лету царства Левона Шестого Лузиньяна, суровый, как скала, и мягкий сердцем, как ягненок, Кудаманц Василий, похоронивший всех, кого любил, – отца, мать, брата, троих сыновей и несчастную свою жену, и к закату жизни вознагражденный за страдания спасительным чувством настоящей любви, стал отцом здоровой, чудесной девочки.
Назвали ее в честь бабушки. Воске. Золотая.
Глава 3
Февраль, обычно немилосердный, ветрено-колючий, выдался в том году снежным и благосклонным. Утра – молчаливые и дремные, замотанные сосульчатыми платками по самые глаза, наступали поздно и нехотя, разгоняя слабым дыханием последнюю ночную мглу. Петухи кричали мало, в неохотку. Кукарекнул – и умолк, бесстрастно прислушиваясь к ответному крику, доносящемуся, казалось, с того конца света. Дворовые собаки не лаяли, а только ворчали, провожая недовольным взглядом кружащиеся в воздухе крупные пушистые снежинки. Крупные – значит, снег будет недолгим и вскорости уймется. Но февраль лукавил, вытряхивал следом из рукавов крупяную мелочь и сыпал ею на спящие дворы бесконечными щедрыми горстями.
Просыпались дома дымом печных труб. Он тянулся вверх и, растворяясь в снежной круговерти, оставлял за собой теплый запах горящих поленьев и аромат поджаривающихся на печи ломтей ноздрястого домашнего хлеба. В хлевах дремала подоенная и накормленная скотина, куры, благополучно пережив ежеутреннюю пытку сноской яиц, ковырялись в кормушках, с претензией кулдыкали самовлюбленные индюки, перебранивались, не поделивши место у поильника, цесарки.
От веранды дома Шалваранц Ованеса расходились в разные стороны четыре протоптанные в снегу узкие, в две ступни, тропинки. Одна вела к хлеву и курятнику, вторая – к погребу, третья – к нужнику, а четвертая – к калитке. Остальное пространство двора покоилось под слоем рыхлого, но сухого, без подтаин – видно, долго пролежит – снега. Невзирая на суетливое шебаршение домашней птицы, тишина кругом стояла такая, что казалось – кто-то намеренно приглушил звук, чтобы не оставить ничего, кроме едва различимого дыхания ветра и перешептывания падающих снежинок.
Шалваранц Ованес, взгромоздившись с ногами на стоящий у входа в кухню деревянный ларь, взбивал в пышную пену свой неизменный завтрак – два сырых куриных желтка с шестью столовыми ложками сахарного песку. На печке, посвистывая в облупленный эмалированный носик горячим паром, закипал чайник. На столе, прислонившись хрустящим, с подпалинками, боком к краю толстобокой глиняной тарелки, остывали подсушенные на печи большие ломти хлеба.
– Чайник ты снимешь с огня или мне можно подойти? – ржаво поинтересовался Ованес.
