Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
Шеврикука ощутил, что он видит и сознает. Видит. Но не глазами, а чем-то существенным, имевшимся или создавшимся в нем. Повязку-пластырь с него никто не снимал. И видит он вовсе не картины, подаренные ему заключением в дремоту. Но видит и сознает выборочно, с провалами, с уходами в черноту, а соображения о ходе времени и движениях стрелок в часах у него притесненные. Среди первых его открытий было то, что правая его рука относительно свободна, в дремоте, видимо, беспокойствами спины он все же сумел перетереть о твердости веревку (а злыдни этого не заметили), и правая его рука – как бы сама по себе – вытянула из штанов соску-затычку Векки-Увеки, подарок Отродий, и воткнула ее, как и было рекомендовано Увекой, в правое ухо. Вполне возможно, это действие и стало причиной временных прояснений сознания Шеврикуки. Он почуял, что уложен в некоем каменном корыте, помещенном на небольшом каменном же постаменте, и вокруг него, Шеврикуки, происходят сцены в просторном подземном зале. Слышались и голоса, Шеврикуке уже знакомые, звучавшие словно бы из высей и снизу, из-под камней или из глубин земли. Причем теперь разговоры они вели не артистически-упоительные для своих победных удовольствий и в расчете на Шеврикуку, а исключительно по делу. Обыденному. Будто бы собирались затопить печь или разжечь костер. Хотя говорившие были и взволнованы, а слова их случались дрожащие. С перестуком зубов. Дело же заключалось вот в чем. Предстояло – и вот-вот! – провести два обряда, друг с другом связанные. Готовились к ним (при этом ждали и терпели) не день, и не год, и не два, и не одно десятилетие. Страшно подумать, сколько нынче всего сошлось, и лунного, и земного. И нужно не пропустить миг. И не ошибиться. Иначе опять ждать в унизительном сгорбленном существовании, если вовсе не быть искрошенными. Но вроде бы сейчас все сходилось и соединялось винтами. А необходимо и соединение пламенем, кровью и камнем. Вот-вот оно наступит. Люди своими раздорами и смутами сами постарались облегчить решение долготерпеливой задачи. Все есть. Все составные для углов комбинации приобретены и добыты. И место для острия огня и металла приготовлено – кивок в сторону каменного корыта и пьедестала под ним. Остается ждать, когда луна доползет до предсказанной впадины в пространстве, застрянет на мгновение в желобе, и все. Терпели годы. Дотерпят и часы.
Порой разговоры верхнего и нижнего голосов напоминали производственные беседы заказчика и подрядчика, причем выходило, что заказчиком был нижний. «Раствор для замуровки подходящий? Китового навару в нем три процента?» – «Три! Три! Ровно три!» – успокаивал нижнего верхний. «А разряд молнии выйдет в семьсот тысяч вольт?» – «Выйдет! Это сделаем! – похоже, ухмылялся верхний. – Что-что, а это мы сделаем!» – «Во впадине луна удержится восемь минут?» – «Удержится. Куда ей деваться. Удержится. Если не удержится, мы удержим. Хоть на полчаса…» – «А Дикая Охота подойдет вовремя?» – все беспокоился нижний. «Вовремя, вовремя. На исходе шестой минуты. Не нервничайте! – Верхний голос проявлял уже раздражение. – Все просчитано, и траектория, и скорость полета, и особенности движения четвертого из свиты…» – «Молния сможет опустить четвертого именно в меня?» – «Опустит! Опустит! И при чем тут молния?» – «А произойдет ли совмещение четвертого из свиты со мной? Это просчитано?» – «Все просчитано! Право, что вы как капризная барышня. Раз мы приняли ваш заказ и счет оплачен, значит, за исполнение услуг мы отвечаем. Главное – точность соблюдения неизбежностей. До вас дошло?» – «А кровь у него как?» – «Давление в норме, плотность крови нормальная. Вот у меня анализы, и простой, и биохимический. Когда надо – загустеет. А когда надо – брызнет. Брызнет. Даем гарантию. И добродетели все при нем. Вам же нужны добродетели?» – «Добродетели! Знаем мы его добродетели!» – расхохотался нижний и паскудно выругался. «А против юных невест для приношения в жертву вы по-прежнему возражаете?» – «Никаких невест, ни юных, ни в возрасте!» – зарычал нижний. «Ну, смотрите. Воля ваша», – деликатно произнес верхний.
Вот тогда Шеврикуку и принялся обволакивать Ужас. «Чудовище! – сознавал он. – Чудовище! Всюду и вокруг Чудовище!» Сдавливая всего Шеврикуку, его вбирало в себя нечто живое, страшное и огромное, дышало смрадно, втягивало потихоньку в свое чрево, в чрево Ужаса. Было с ним такое однажды, в день, когда он относил на лыжную базу обол и фибулу. И после являлись ему предощущения Ужаса. Но тогда он все же понимал степень угрозы, ее пределы и неизбежность ее разрешения. А потому был готов к сопротивлению и отстаиванию себя и своей сути. Теперь же ему было все равно. Усталость безразличия смиряла его. И Шеврикуку снова угнало в сон.
«…Омфал, где Омфал, где Пуп Земли, он же был тут, его же надо вминать в пьедестал, через четверть часа замуровывать, и вечный беспорядок! Бестолочь московская!» – слова, произнесенные бритвенным шепотом верхнего, привели к пробуждению Шеврикуки. Нечто торжественное происходило в подземном зале, шествовали скрытые черными капюшонами личности, песнопения трагического хора, состоящие не из слов, а из слипшихся в странные бессмыслицы слогов, умрачняли тьму подземелья, утяжеляли гнет и тоску сводов. Огни в плошках горели лишь по углам некой выложенной на полу вокруг каменного корыта с Шеврикукой фигуры, от огней шел смрад, но все же они освещали расставленные в углах геометрической фигуры предметы, понять назначение которых Шеврикука не мог (явно углядел Шеврикука только знакомых ему бронзовых странников с посохами). Это и была точность соблюдения неизбежностей? И при этом, как бы и не мешая тяжелому торжеству обряда, звучал аврально-бритвенный шепот работников, видимо отвечающих за производственное обеспечение ритуала и доставивших носилки с раствором, три процента которого должен был составлять китовый навар. «Саботажники! Разгильдяи! – бранился верхний, сегодня подрядчик, тоже в плаще и капюшоне, оскверняя погибельные для Шеврикуки минуты полнокровными московскими ругательствами. – Теперь и Омфал уворовали, а Пуп Земли заказан, прежде бинокль увели, как бы и раствор не застыл… Десять минут осталось! Десять минут!»
Залаяли на Покровке и в ближних переулках собаки, оголодавшие, брошенные, и тут же взвыли, и выли так, что были слышны в подземелье, смяв хоровое пение и устрашнив его, и все московское собачье племя поддержало покровских, совершив страшный погребальный вой.
Дикая Охота! Дикая Охота всегда вызывает смятение собак и псиное вытье. Давно не случалась она в московском небе. Кто нынче ею предводительствует? Нерон? Аттила? Бонапарт? Или какая иная великопримечательная натура? И кто – четвертый всадник свиты?
Луна вошла во впадину бездны и застряла в ней на восемь минут. А на исходе шестой минуты полета Дикой Охоты он, Шеврикука…
«Это не в ее судьбе счет идет на минуты, – дошло до Шеврикуки. – А в моей. И она это знала. А потому и повторяла: „Прости меня“. Это не были слова прощания. Это была мольба о прощении…»
Замри, Шеврикука! Но и замереть не хотелось.
Саданул звуком ввысь полковой горн. Умолк хор. Уползли в подворотни, утихнув, псы. Загремели барабаны.
Один из капюшонов в остановленном движении распорядителем направился к упокоению Шеврикуки. Второй, ростом огромный, пошел за ним, преклонил колено в метре от распорядителя. «Заказчик, нижний…» – по скрипу сапог выяснил Шеврикука. Руку повелительно выбросил распорядитель над преклонившим колено. Плащ на том напрягся, будто облегал латы или кольчугу. «Три минуты… две… – шепотом считал невдалеке подрядчик, уже не бранившийся и сам, возможно, завороженный действом, – одна… половина…»
Распорядитель выхватил из рукава кинжал, повернулся резко, но и без суеты, отделяя одну позу от другой, жест от жеста, и двумя руками всадил клинок в грудь Шеврикуки. Сразу же вытащил кинжал, и брызнула кровь, попала на лицо коленопреклоненного, сбросившего капюшон, и тот, рыча, скуля от радости, стал растирать ее по лицу ладонями. Тотчас же зашипели плошки, стали возгораться, взрываться, лопаться предметы в углах магической фигуры, составляющие соблюдение неизбежности, и когда огонь добежал до корыта Шеврикуки и ног коленопреклоненного, пробив сомкнутые своды зала, влетела в подземелье шаровая молния, ринулась к коленопреклоненному и с шипением вошла в него. Грохнуло, взорвалось, изошло вонючим дымом – и долго все и вверху и внизу содрогалось и постанывало. И притянувший к себе молнию остался цел, прыгал, гоготал, вопил, а потом и прорычал зверино-зычно: «Свершилось!» Во все стороны пригрозил пальцем: «Ужо вам!» И было ясно: городу пригрозил.
Капюшоны забасили:
– Виват Черному лыцарю! Виват Воеводе!
– Батюшки! – бормотал подрядчик в расстройстве. – Как же это? Молнией ведь не четвертого всадника прихватило, а шестого! Вот пойдут скандалы! Загремлю в отпуск без содержания. И кто – шестой всадник? – И распорядился грозно: – Эй вы, с растворами! Начали!
