Елена Минкина-Тайчер - Там, где течет молоко и мед (сборник)
Мой брат был добрым и мужественным человеком. Мы его обожали, и я, и мои балаболки-сестры. Кстати, чем старее мы все становимся, тем больше привязываемся друг к другу. Раньше я уставал от их опеки и бесконечных вопросов, три сестры, это не каждый вынесет! А теперь мне кажется, что только они по-настоящему любят меня. Меня – сегодняшнего, старого больного ворчуна с лысым черепом и толстыми складками на шее.
Давно прошли те времена, когда сыновья на прогулке боролись за мою руку, две руки на троих мальчиков всегда не хватало. А теперь обе руки свободны. Бери – не хочу. Даже внуки давно получили свои подарки и разбежались. Может быть, кроме самых маленьких. Но их-то как раз и нет рядом с нами.
А ты, Фейгеле? Ты всегда была добра ко мне, но я так и не знаю, что за этим стояло. Может быть, только признательность и усталость?
Нет, я уверен, ты сумела меня полюбить. Когда я нашел тебя на том старом рынке, измученную, полубезумную, в мокрой от текущего молока рубахе…
Нет, не будем вспоминать. Особенно теперь. Представляешь, тот крошечный теплый младенец на моем плече – и теперешний Шмулик! Солидный мужчина за пятьдесят, начальник отдела, глава семейства.
А может, я так любил Давида, потому что он напоминал мне себя самого? Веселый ласковый мальчик, послушный младший брат. Я ведь тоже был младшим. Шмулик – совсем другой. Ничем было не пробиться к этому мальчишке, ни лаской, ни угрозами. И не дай бог посоветовать! Всегда делал, что хотел. Да и сейчас такой же. Я и не помню, чтобы когда-то говорил с ним по душам. Хотя из всех троих он, пожалуй, самый благополучный.
Интересно, как он отреагирует на приглашение? Ведь они, кажется, собирались в отпуск в июле.
Нет, не подумай Фейгеле, никакого злорадства во мне нет. Но и огорчений больших тоже. Что, они первый раз в отпуске? Весь свет уже исколесили! Могут уделить денек старикам-родителям. Все-таки большой праздник, пятьдесят третья годовщина совместной жизни.
Да, такую штуку, как устроил нам Давид, я совсем не ждал! Одно слово – Мазаль![6] И девчонкой-то она была самой обыкновенной, черненькая пигалица, в каждой марокканской семье таких полдюжины!
Честно признаться, я сначала всерьез не принял. Думал, время пришло, захотелось мальчику переспать, лишь бы на здоровье. Ты тогда первая всполошилась, все вечера бегала, искала его по друзьям. Так и не вернулся! Как приворожили в той семье! А имя это ужасное?! «Дуду»! Теперь вместо моего покойного брата я должен вспоминать какого-нибудь попугая! А на что еще такое имя похоже?
Вот уж кто будет рад нашему празднику, так это Мазаль, его женушка! У них вся жизнь – или праздники, или похороны.
Наверное, я несправедлив, но никогда не мог к ней привыкнуть. Эти наряды, эти груди в обтяжку. А балаган в доме! Как ты думаешь, она постели хоть иногда заправляет? А родственники! Скажи на милость, почему я должен ходить на все их бесконечные свадьбы?
Фейгеле! У них же очередная бар-мицва, у какой-то из сестер. Прямо на наш день! Уже месяц, как приглашение лежит. Как я забыл? Еще когда этот парень родился, Мази к нам на сорокалетие не приехала, они всей мишпухой в роддоме сидели! Даже рожать нужно коллективно, понимаешь? Хе-хе, вот огорчение. Но мы не можем отменять, ничего не поделаешь, как-нибудь решат. Одну бар-мицву из десяти можно и пропустить. Слава богу, племянников у нее хватает.
Самое сложное, конечно, с Эялем. Вчера опять сказал, что у него отдыха не предвидится. Эти ненормальные американцы могут только работать! Ты подумай, две недели в году. Для работающего человека с детьми это не отпуск, а насмешка! Знаешь, я бы все принял – и их переезд, и разлуку с внуками, если бы знал, что Эяль там счастлив. Но ведь нет у меня такого чувства, абсолютно нет!
Скажи мне, почему докторша Розенблит, тоже русская, но может жить в Израиле, работать, любить эту страну, а наша невестка здесь «чужая»? И все ей здесь «чужое»? Это от характера зависит, а не от страны, вот что я тебе скажу! Одному человеку везде тепло и красиво, а другому – везде грязно и сыро. Хоть ты его посели в самом Париже!
Эяль какой-то тихий стал, рассеянный. Это твой-то красавчик и любимчик! Наш вечный отличник. Боюсь подумать, вдруг не сможет приехать. Вот беда. Я уж ему наплел и про свою бессонницу, и про наше одиночество. Может, подействует? Кстати, обещал американские снотворные прислать.
А с докторшей Розенблит я еще неделю назад поговорил. Удачное время выбрал, как раз ты в парикмахерскую ушла. Но я и так уже все прочел в интернете. Знаешь, неплохая штука, этот интернет! И не слишком сложная. Я все у девочек расспросил. Тем более Шмулик с Ханой днем на работе.
Кстати, обе внучки, оказывается, в лагерь едут. Они тоже в Индию просились, но родители их, слава богу, не берут. Хватит, что Галь там уже полгода. Не думаю, что Хана бы иначе в Индию собралась. Но сын есть сын, она к нему рвется. Это она Шмулика уговорила. И билеты уже заказали. И прививки сделали.
Но и отец есть отец! Думаю, Шмулик поймет потом и не будет обижаться. Тем более Хана одна может поехать. Не думаю, что Шмулик без нее сильно заскучает. Прости, Господи, за такие мысли, но я тоже мужчина, хоть и старый.
А знаешь, Фейгеле, я ведь тебе почти никогда не изменял. Раз не сдержался в поездке, очень уж бабенка игривая оказалась, этакая кругленькая хохотушка. Весело с ней было и легко, ничего не скажешь. Но потом одна тоска осталась, тошнота какая-то, будто сладкого переел. И пахло от нее приторно, может, духи такие. Все казалось, что прилип ко мне этот запах и ты сразу почувствуешь. Еле отмылся.
Такой вот дурак был твой Ицик Шварц, никому не расскажешь. Лейбовича послушать, так он сотни женщин переимел, не хуже царя Соломона. И все как одна – красавицы и богачки! Я даже завидовал немного.
Теперь, правда, сидит бобылем в лавке, старый дурень, нагулялся! Целый день только выборы обсуждает и «бюджет на будущий год». Большой специалист по бюджетам!
А я тебе скажу, Фейгеле, не хочу я больше думать про политику, нет смысла. Вся страна – в ловушке, ни вправо, ни влево не шагнешь. И никто в мире не поймет и не пожалеет. И наши прекрасные правители хорошо это знают, хоть и чешут языками в кнессете. Проще торговаться и друг друга обвинять, может, сам умнее покажешься! А в итоге одно и то же решение: очередной кусок земли отдать. «Ради мира!» Видали мы уже этот мир, в автобус страшно сесть. Зато есть что отдавать, такая большая земля досталась!
Но иди поспорь с Америкой! И выборы не помогут, никто не рискнет, сколько бы ни выпендривались. Левые хоть честнее, прямо говорят, что всё подряд отдадут. Временщики, что с них взять, социалисты! «Мир-дружба между народами»! Так и будут дружить, пока эти народы их окончательно не прихлопнут. Но наш толстяк сколько из себя непримиримого строил, стыдно вспоминать!
Детей жалко, Фейгеле, вот в чем дело. Особенно Додика с его выводком, они-то ни в какую Америку не побегут.
Вот я и до дома дошел, смотри как быстро. Сейчас ты меня примешься за сливки ругать, надо серьезное лицо сделать заранее. Мне это сейчас нетрудно, девочка моя, мне улыбаться трудно. Но ничего, справлюсь как-нибудь, уже скоро.
2Хорошо, что ты ушел, дорогой, немного посижу в тишине. Слабость, понимаешь, такая страшная слабость, уже не могу от тебя скрыть. Вот, оказывается, как это наступает.
А ты все веселишься, мой старый мальчик, затеял праздник. И что тебе вздумалось, пятьдесят три года, даже не юбилей? Только детей напрягать! Уже столько отмечали в этой жизни, страшно подумать. Шмулику пятьдесят, а я все вспоминаю, как он родился. И какие пятьдесят, ему же скоро пятьдесят два!
Чем меня Бог наградил, это хорошими детьми. Нужно было жизнь прожить, чтобы это понять.
Знаешь, дорогой, после того я не думала, что смогу радоваться. Я даже не удивилась, увидев тебя в лагере беженцев, так, еще один призрак из прошлой жизни. Меня все время окружали призраки – мама, папа, сестры, маленький брат. И никаких чувств, ни радости, ни любви, ни боли…
Когда родился Шмулик, во мне пробудилось первое чувство. Это был страх. Смертельный страх за его жизнь. Все меня пугало, его плач, смех, молчание. Помнишь, я сбежала из дому, и ты целый день искал меня по городу? И только ночью нашел на старом арабском рынке? Врачи сказали, что это – послеродовая депрессия, дали какие-то таблетки. Я их выбросила тогда, дорогой. Я уже знала, что больше не уйду… Твое лицо там, на рынке… Я будто впервые тебя увидела – белое неживое лицо, смешной длинный нос, черные круги вместо глаз. И розовый теплый младенец в твоих объятьях, мирно спящий младенец. Я поняла тогда, что ты, смешной некрасивый Ицик Шварц, которого я даже не замечала в детстве, ты – моя точка опоры, моя единственная точка опоры.
