Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)
Все уже собрались, и огромная академическая дача, утопающая в саду, где что-то уже подстригал равнодушный, хотя и очкастый садовник в галошах, похожа была на корабль, готовый к отплытию. Он сидел на лестнице и наигрывал на гитаре. Гитара – не скрипка, стерпеть ее легче. Но то, что нельзя было вовсе стерпеть, была узкоглазая, широкоскулая и голову томно ему на плечо положившая женщина. Катя, конечно. Полина блеснула глазами, как кошка. И все поняла: почему он ушел, зачем бросил дочку Наташеньку с Ниной. Она вдруг увидела всю его жизнь. И ей сейчас в жизни его места не было. Поскольку сейчас там была эта Катя. Хотя и не так хороша, как она, без бедер скульптурных, без круглых плечей, без этих ресниц, без волос до колен, но с чем-то таким, что не определимо людскими словами. С какой-то ужимкой – от слова «ужать». С какой-то ухваткой – от слова: «схватить». Что это такое, Полина не знала, но ноздри ее, вмиг почуявши запах чужого, кровавого, сразу раздулись. Короче, права была Таня Федюлина: сцепились две хищные самки. Сце – пились.
Обед приготовили быстро и дружно. Хотелось, конечно, поесть, крепко выпить, но больше хотелось другого: обняться, немного попеть Окуджаву всем вместе, а после уйти в отведенную комнату (а их было восемь!) и там, обхвативши свою половину, заняться умело прямым замечательным делом: любовью под пение птиц, шорох веток и чтобы тебя освещали лучистые звезды.
В двенадцать уже разошлись. И Полина, какую Безродная Кира спросила: «Ты где будешь спать? Хочешь, в маленьком домике?» (а был еще домик отдельный в саду!), ушла в этот домик и там затаилась.
В ту ночь она даже и не задремала. В четыре – рассвет еще не разгорелся! – она в новом лифчике, в той же джинсовой зауженной юбке, бесшумно ступая босыми ногами по очень молоденькой, робкой траве, пошла по аллее, ведущей к большому и главному дому. Зачем? Подождите! Глаза ее странно, призывно блестели, и поступь была невесомой, как будто Полина не шла, а летела. Дойдя до крыльца, пробежала зрачками по темным и непроницаемым окнам. Она догадалась, что это окно – да, именно это, второе с угла – и есть то, что нужно. Он спит там и держит в руках своих Катю. И Катя, наверное, голая. Черт с ней! Поскольку сейчас речь идет не о Кате. Сейчас, как всегда у нас, речь о любви.
Она очень тихо стояла, смотрела. Ее голова вся покрылась росою. Она говорила окну, за которым он спал и держал в руках голую Катю:
– О, мой ненаглядный! Мой чистый! О выйди! Моя голова вся покрыта росою. Возлюбленный мой! Ты ведь слышишь меня?
Прошло минут десять. Полина стояла. Рассвет еще даже и не разгорелся. Молчали животные: козы, коровы. А впрочем, их, может, там вовсе и не было: одни только спящие люди, членкоры.
– О как ты прекрасен, возлюбленный мой! – шептала Полина. – О как ты прекрасен!
И он появился на темной веранде. Растрепанный, заспанный и возбужденный. Он был в белой майке и в брюках, босой. Не видя Полины среди нежных веток, он взял себе чашку, налил молока. Потом он всмотрелся в листву и весь замер. Заметил ее на траве серебристой. Полина махнула рукой. Он спустился. Глаза его были испуганно-счастливы. Она подошла к нему, поцеловала. И он ей ответил своим поцелуем.
– Пойдем, ненаглядный! – шепнула Полина
Он быстро пошел за ней, не оглянулся. Все спали на даче: Безродная Кира с рабочим простого завода подшипников, которого прятала долго, но нынче, пока отдыхали родители в Цюрихе, смогла наконец привезти ночевать, Федюлина Таня с Давидом Федюлиным, и Лара с любимым, и Соня с любимым, и много других, очень славных людей. А в маленьком домике двое счастливых приникли друг к другу и не отрывались. И, кажется, даже заплакали оба. Ведь это бывает: что плачут во сне.
Не спрашивайте меня о том, что происходило после этой поездки на дачу! Ведь я понимаю, как вам интересно! Вот так вам и хочется влезть в чью-то жизнь, всю расковырять равнодушными пальцами, скорее закончить читать эту книгу и быстро опять в магазин за другой! А может быть, мне это и оскорбительно? А может быть, я вас ревную к Прилепину? К Татьяне Толстой, может, я вас ревную? Вот и не скажу, что случилось на даче в то ясное утро. Сидите – гадайте. Идите к Прилепину, может, он знает.
Ну, ладно, не буду я. Погорячилась. Прилепин, конечно, не знает. Откуда Прилепину знать? Я сама расскажу.
К завтраку, за которым лица у всех были помятые, томные, и все почему-то совсем не хотели ни есть и ни пить, только кофе, пожалуйста (поскольку тогда растворимый кофе большущей был редкостью в жизни народа!), к завтраку выплыла из маленького домика во глубине сада какая-то просто уже невозможно красивая эта Полина Алферова, взяла себе яблоко, села с ногами в огромное кресло и вся в нем застыла, как будто ее в это самое время старательно пишет великий художник: ну, Репин, к примеру, а может, еще кто.
Последними вылезли Костя Дашевский и с ним узкоглазая женщина Катя. Она была как-то печально задумчива и ела одни огурцы, причем с солью. А Костя совсем и не ел, и не пил. Но глаз своих не подымал от тарелки.
А дня через два, когда Таня Федюлина сказала, что он ее ждет у столовой – и он ее ждал, но в таком закутке, куда никогда и никто не заглядывал, – Полина к нему почему-то не вышла. Полина его так любила, что эти вот все закутки, закоулки, задворки ей вдруг показались не тем, что ей нужно. Ей жить было нужно, а вовсе не прятаться. Держать его за руку прямо в столовой, а не забиваться в подсобные щели. Она ведь была – как река, эта женщина. А что с рекой сделаешь? Не остановишь и дважды в нее не войдешь, в ту же реку.
Прошел еще месяц, прозрачный, зеленый, как и полагается месяцу маю. Она уже знала, что будет ребенок. Она это знала еще до того, как ей сообщили в районной больнице. В больницу Полина попала случайно: сознание вдруг потеряла в троллейбусе. Вокруг были только чужие. О, где вы? Ты, Луис, студент африканский и гордый, ты, милый Темур, превзошедший Менухина, и ты, лысоватый, но стильный прозаик, которого все узнавали по голосу? Вы все испарились, как капли воды, упавшие утром на ветку сирени! А может быть, вас просто выпили птицы, поскольку они пьют росу на заре?
Короче: Полина попала в больницу, и там, в этой душной районной больнице, где пахло пролитым на лавку кефиром, Полине сказали, что будет ребенок. Она просияла. Вот странный характер! Зачем же ребенок до брака, скажите? Вот ты выйди замуж, купи себе мебель, разбей огород на подсобном участке, а там и рожай – да хоть сразу троих! (Одна родила восьмерых. Правда, это случилось в далекой веселой Бразилии!)
Теперь нужно было сказать это Косте, но так нужно было сказать, чтобы Костя не чувствовал, что он ей чем-то обязан.
А Костя, биолог, запутался, да. Но я вас прошу: будьте же снисходительны. Ему – двадцать восемь, совсем молодой ведь. Вокруг столько женщин, хороших, красивых. Ведь он никого не хотел обижать. И нужно, конечно, все эти законы, что только одна, мол, жена полагается, давно упразднить, послать к чертовой бабушке. Зачем же одна, когда можно и много? Вы мне возразите: а как же с прокормом? Но женщины наши и сами прокормят любого мужчину. И сами его же, мужчину, пропоят. А как бы тогда хорошо было всем! Приходишь с работы, тут жены встречают: одна тебе тапки несет, а другая на кухне поставила чайник, а третья пиджак твой снимает и нежно хохочет. Никто никого не ревнует, не травит. Хорошая, ровная, чистая жизнь. Конечно, бывают такие мужчины (упертые, как говорится!), что им одна жена даже – большая нагрузка, но это, уверена я, исключение, а всем остальным будет очень удобно.
Костя Дашевский не только не разлюбил Полину, не только он не позабыл ее губ, запаха светлых волос, но – напротив! Теперь, после этой загадочной ночи, он просто с ума весь сходил по Полине. Но дома, где он сейчас жил, была Катя. А Катя варила гороховый суп, пекла пироги то с грибами, то с клюквой, и Катя душилась такими духами (и где их берут только, эти духи?), что, лишь вспоминал он, в НИИ утомившись, что скоро домой, и там Катя, и пахнет, и Катя ему принесет пирогов, уложит в постель и всего заласкает, – вот лишь вспоминал он все эти подробности, так не было сил что-то снова менять.
Поэтому он все смотрел на Полину в столовой, как смотрят на ангела с неба, и все норовил проводить до троллейбуса, и все утащить хоть в подъезд, хоть под арку и поцеловать ее сладкие губы. Однако Полина его избегала. Целуйся с другими, биолог Дашевский.
Тем временем осень пришла. И Полина вдруг так округлилась, что люди заметили. И Костя Дашевский заметил и ахнул. Вот тут-то он вдруг поступил очень круто. (Терпеть не могу это новое слово, но нужно хоть раз его вставить в роман. И так говорят: Муравьёва забыла родной свой язык, раз живет в отдаленье!) Он вдруг поступил очень круто: он взял Полину за локоть и вывел ее с зеленым пластмассовым вместе подносом из шумной столовой.
– Полина! – сказал ей биолог Дашевский. – Скажи: ты беременна?
