Роман Сенчин - Минус (сборник)

Она крепко стоит на утоптанном, грязноватом снегу, медленно ворочает головой на толстенной, со складками шее. Оглядывается, привыкая к свежему воздуху, к свету. В ней чувствуются напряженность и готовность защищаться при первом же проявлении с нашей стороны агрессивности. Ее маленькие умные глазки наблюдают за нами, и, кажется, она понимает, для чего отец вяжет петлю на веревке, другим концом закрепленной на столбе дровяника; зачем мама держит эмалированный таз, а я раскладываю на столике ножи, паяльные лампы, тряпки. Да, понимает, но не может поверить, что люди, с детства ее кормившие, иногда выгребавшие из ее жилища навоз, бросавшие ей сухой соломы для лежанья, сделают плохо…

– Н-ну, я готов, – тихо, мягким голосом произносит отец. – Начнем?

– Ох, с богом, родные, – вздыхает мама.

Было время, отец не решался и курице голову отрубить, а теперь по десятку кроликов за раз режет, знает, как шкурку правильно снять, как желчный пузырь не проткнуть, где в брюхе что съедобное, а что нет. И вот с тех пор, как сюда переехали, каждую осень со свиньей приходится… Деревенская жизнь не особенно сентиментальна – с голоду пухнуть не хочешь, значит, должен все знать, мочь и уметь.

Осторожно, стараясь не делать резких движений, отец подходит к свинье, что-то вкрадчиво, почти нежно приговаривая, почесывая у нее за ухом. И свинья быстро расслабилась, поверила в ласку, начала благодарно похрюкивать… Движения отца все смелей, уверенней, левой рукой он чешет ей шею, а в правой у него появляется длинный, широкий охотничий нож. Я стою наготове… Вот свинья окончательно разморилась, она ложится, блаженно закрыв глаза. Отец ненавязчиво направил, чтоб легла на правый бок, так, что левые ноги у нее приподняты.

Продолжая почесывать, ласково разговаривать, он почти садится на тушу. Я затягиваю петлю на ее задней ноге и тоже готовлюсь навалиться. Мама нервно переминается, стоя поодаль, держа таз для крови… А утро нерадостное, небо от горизонта до горизонта плотно завалено тучами; снег тяжелый и старый, словно бы сейчас не середина ноября, а март; воздух удивительно теплый, густой, какой-то парной… или это просто мне так сейчас кажется…

– Все хорошо-о, хорошо-о, – баюкает отец жертву, и та отвечает сладостным, благодарным сопеньем.

Он оборачивается ко мне и другим, тревожным, серьезным, как перед неравной дракой, голосом спрашивает:

– Готов?

– Да.

– Ну, тогда…

Короткий, из глубины груди выдох, блеск мутного зеркала стали. И что-то хрустко лопается; размякшая, безвольная груда жира подо мной в полсекунды окаменела и дернулась так, что веревка натянулась струной. И тут же уши прокалывает тонкий, страшней любого человеческого, визг… Свинья пытается вскочить, мы сидим на ней, изо всех сил прижимаем к земле.

– Х-хи-и-и-и!..

– Эх, смазал немного, – перекрикивает ее визг отец, ворочая ножом под лопаткой.

– Ничего! – отвечаю. – Сейчас успокоится!

Ее попытки подняться слабее, слабее, визг сменяется надсадным хрипом. Туша обмякает, но теперь не в блаженной разнеженности, а в мертвом бессилии…

– Галина, давай таз!

Подбежала мама, сунула таз под свиную голову. Лезвие ножа прошлось по горлу, оттуда брызнула, как под напором, жидкая, малинового цвета кровь. По туше катятся волны судорог, кажется, это волны крови выкачиваются из нее.

– Отпускай, – разрешает отец. – Готовь паялки.

Возня со свиньей заняла весь день. Наконец-то мама готовит ужин, отец ушел за спиртом. Я покормил кроликов, выпустил из стайки кур на хоздвор – пускай поклюют кишки, капли крови, что застыли ягодками в снегу… Теперь сижу на завалинке, положив под зад рукавицы, курю, отдыхаю.

Сделав короткий ноябрьский полукруг, солнце сползает за невысокую, поросшую осинником гору. Тучи темнеют, наливаются предночной густотой. Цвета пропадают, их грязнит, затирает вступающая в свои права ночь, оставляя лишь черный и серо-белесый.

Деревня сонная, безжизненная. Пруд пуст, гладь снега порезана темными линиями тропинок. Кажется, они так и ждут, чтобы по ним прошелся кто-нибудь, но никому никуда не надо.

Вот, правда, какое-то оживление. С готовностью приподнимаюсь… По ближайшей через пруд улице низкорослая рыжая лошаденка тащит разбитые, без бортов сани. Незнакомый мне парень, стоя на соломенной подстилке, качаясь, держится за вожжи, одновременно и погоняя, и придерживая лошадку. И она то рвется вперед, то приседает на задние ноги, послушно останавливается.

– Пшла, ч-чертан-н-на! – в пьяной злобе и жажде удалой скачки ревет парень, стегает лошадиную спину вожжами. – Пшла, зараза педальная!

Животное дергается вперед, а парень от этого отшатывается назад и, само собой, натягивает вожжи. И новая остановка.

– Да пойдешь же ты, тва-а!..

По всему пути их такого передвижения собаки заходятся в лае. К ним присоединяются тявкалы с соседних улиц, и вот уже на полдеревни переполох. Только у нас в ограде спокойно – у нас теперь нет собаки, нет того, кто может предупредить об опасности…

Стол освещен автомобильным фонариком. Вдвух сковородках парит ароматом свинина. В одной мясо и почки, в другой печень. На большой тарелке желтые, словно пропитанные сливочным маслом, бархатистые картофелины. Вдобавок соленые огурцы, помидоры, капуста, лепешки. Бутылка спирта.

– Вот, считайте, все свое, – празднично объявляет отец, наполняя рюмки, – ну, кроме муки и спиртика. Но выпить – это всегда у нормальных людей считалось все-таки роскошью, а хлеб можно при желании и самим растить. По идее, на земле от денег не особо зависишь.

Меня подмывает напомнить, сколько денег ушло на корм свинье, на целлофан, поливные шланги, но не хочется нарушать приподнятого настроения. Согласно киваю. Отец берется за рюмку:

– Давайте, родные, за все доброе. Как-то держимся на плаву, и дальше чтобы не хуже!

Чокаемся, глотаем жгучую жидкость, с удовольствием жуем свежее, нежное мясо, попахивающее сосновым дымком.

– У-у, объедение просто!..

Зачем-то именно в такой момент, в момент начала праздничной трапезы, в памяти стал крутиться процесс добывания этого мяса. Снова я почувствовал маслянистый, густой запах кровавых внутренностей, увиделась туша, по которой бегает синяя, гудящая струйка огня из паяльной лампы, надувающиеся и лопающиеся пузыри на обожженной коже. Зачем-то я пытаюсь внушить себе отвращение к мясу совсем недавно убитого при моем участии животного… Не получается, отвращения нет, нож, кишки, вонь сгораемой шерсти, удары топора по сочленениям костей, закопченная, без языка в блаженно улыбающемся рту свиная голова на колоде кажутся чем-то естественным, нормальным, как вот этот процесс питания, как скоро возникнущая потребность выделить лишние вещества из организма, звуки и запахи, что будут сопровождать эту процедуру.

– Вот отсюда, сынок, бери, здесь почки в основном, – говорит мама заботливо, – давай выберу, ты же их любишь.

– Не беспокойся, мам, – и я сам энергично принимаюсь выискивать в сковородке шайбочки порезанных почек.

После еще двух рюмок крепкого спирта мне делается совсем хорошо. Одну за другой, как семечки, бросаю в рот меленькие, тугие помидорки «виноградная лоза», с удовольствием раскусываю их, глотаю сочную, сладко-соленую, терпковатую мякоть.

Отец, захмелев, раскрасневшись, не спеша ведет монолог:

– Не-ет, раньше в материальном плане жили куда тяжелей. Бедней жили. Зато дух был в людях высокий. Особенно после войны. Я еще мальчишкой совсем был, а помню… Батя мой с ранением страшным вернулся, точнее – его в Красноярск в госпиталь отправили как безнадежного. И что? Женился, трех детей худо-бедно поставил на ноги. Дом построил, баньку, стайку. Козу завели, потом корову… В пятьдесят седьмом доконала рана все-таки – от нее и умер. Подготовил нас к жизни и умер… А как работали! Сестра моя с одиннадцати лет трудовой стаж начала. Да и все вокруг пахали, лодыри и людьми не считались, это я без преувеличения говорю. Это потом с ними нянчиться стали. А тогда – как в муравейнике были все. Как иначе? Иначе бы вымерли как народ. Просто не стало бы нас. – Отец наполнил рюмки, поднял свою, торжественно предложил: – Давайте-ка за то поколение. За наших с мамой отцов, за твоих, Роман, дедов! Ты их не знал, умерли они рано, потому что не жалели себя…

Алкоголь действует на него по-разному: порой, выпив, отец безудержно оптимистичен, мечтает об удачном лете, о нашей скорой светлой жизни, а в другой раз речи его рисуют все в чернейшем цвете, он ожидает скорого всеобщего краха. Сегодня, начав в бодром тоне, он постепенно сбивается на пессимизм.

– А сейчас почему тяжело? – спрашивает отец и сам же себе отвечает: – Не из-за безденежья, не из-за обстановки такой, м-м, нестабильной… Главная причина – отсутствие идеологии. Это теперь ругательным словом стало. Но если живешь в государстве – идеология необходима. Я раньше тоже против ее давления был, а теперь вижу, что стоило гайки чуть отпустить – и все расползлось… В общем-то все вроде бы просто стало: делай, что пожелаешь, зарабатывай, сколько получится, открывай свое дело… Вот кто бы лет двадцать назад нам позволил столько теплиц иметь? Сразу бы задавили. А вспомните, что в начале девяностых творилось – за ящик водки новенький «КамАЗ» можно было приватизировать, еще и спасибо в АТП скажут, что освободили… И почему-то все-таки почти все мы дураками оказались – не урвали свой, хе-хе, законный кусок. А потому не урвали, что нормальный наш человек приучен быть в коллективе, приучен стесняться хапать. Тут, кстати, как-то услышал по радио: оказывается, спекуляция – вполне научное, экономическое понятие, а совсем не что-то постыдное.