Андрей Орлов - Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
– Сержант Затулин слушает.
– Здравствуйте, Ахмет Анверович, – произнес вкрадчивый мужской голос.
– Здравия желаю.
– Ах, оставьте эти уставные штучки. Ваш собеседник – человек не военный. Имею честь представиться – корреспондент газеты «Правда», аккредитованный в Нью-Йорке, Стрельцов Борис Егорович.
– Слушаю вас, Борис Егорович.
– Ваш голос не дрожит, Ахмет Анверович, это хорошо, – сделал вывод журналист. – Можете не сомневаться, я действительно корреспондент «Правды» в Нью-Йорке Борис Стрельцов.
«В основное рабочее время», – мрачно подумал Ахмет и осведомился:
– А почему я должен сомневаться, Борис Егорович?
– Действительно, – усмехнулся собеседник. – Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, уже лучше.
– Ваши люди?
– Тоже неплохо. Ребята понемногу выздоравливают. – Ноги сержанта продолжали подрагивать, но модуляцией голоса он уже владел.
– Замечательно, Ахмет Анверович. Американские военные любезно разрешили мне связаться с кораблем, на котором вы сейчас находитесь. Полагаю, нас прослушивают, но мы ведь не разглашаем государственных тайн, верно? Нам известно о том, что случилось с вами и вашими людьми. Должен признаться, вас считали погибшими. Рад, что это не так. Ваш караул действительно совершил беспримерный героический поступок, вступив в борьбу со стихией и одолев ее. Партия и правительство уверены, что вашей вины в случившемся нет. – Журналист многозначительно замолчал.
– Послушайте, Борис Егорович, нас ведь действительно унес тайфун, мы поздно узнали о штормовом предупреждении. Начальник караула и радист ушли в поселок, команда тоже отсутствовала. Мы дважды направляли баржу к берегу, чтобы выброситься на скалы. Потом закончилось горючее.
– Вы словно оправдываетесь, Ахмет Анверович, – пожурил сержанта журналист. – Не нужно этого делать. Повторяю, вашей вины в случившемся нет. И то, что вы оказались на борту корабля НАТО, – лишь досадная нелепость. Или везение, учитывая ваше тогдашнее состояние. Оказались, так сказать, нужным местом в нужное время, – пошутил корреспондент. – Я слышал, что через несколько дней на борту корабля состоится пресс-конференция. Вы, конечно же, в курсе?
– Да, нам сказали.
– Мы не можем вам запретить в ней участвовать. Это было бы глупо. Скажу даже больше – вы должны в ней участвовать. Слишком важное событие в свете нашумевшей истории. К сожалению, советская пресса в этом, гм, действе не участвует. На то имеются весьма резонные политические мотивы. Надеюсь, вы знаете, как себя вести? Что можно говорить, а о чем лучше промолчать? Не стоит забывать, что скромность украшает. С другой стороны, история раздута. Вы теперь герои. Нужно помнить, что за вашими спинами стоит великая страна, и нет смысла преуменьшать свои заслуги. Если информация верна, то ваш поступок действительно тянет на нечто экстраординарное.
– Что значит… если верна? – споткнулся Затулин.
– Вы должны меня понять, Ахмет Анверович. – Корреспондент рассмеялся, но как-то совсем не весело. – Будьте собой, ведите себя естественно, но не посрамите страну, которая дала вам все. Вы же комсомолец, сознательный гражданин Страны Советов. Что еще вам сказать в качестве напутствия? Ах да, – вспомнил Стрельцов. – Не забывайте, Ахмет Анверович, что вы сидите на бочке с порохом. Скорейшего выздоровления. – Журналист разъединился, а сержант обливался страхом и проклинал себя за малодушие.
Когда он вошел в палату, солдаты сидели на кроватях, нахохлившись как воробьи, и исподлобья его разглядывали. У сержанта не было уверенности в том, что палата не прослушивается американскими спецслужбами – ладно хоть не советскими! – но это обстоятельство его уже не волновало. Товарищи мрачно слушали его рассказ, усердно напрягали мозги.
– А в чем мы виноваты-то? – не понял Федорчук. – В том, что живы остались? Что американцы нас подобрали? Так мы особо и не рвались на это корыто.
– Наши просто подстраховываются, – успокаивал товарищей Серега. – Их можно понять. Сложная международная обстановка, страна в кольце врагов, холодная война…
– Ясный намек. – Догадливый Филипп хмыкнул. – Как отыграем пресс-конференцию, так с нами и поступят. Ну что ж, логично, хотя и жестоко. А в целом сущий бред. – Он засмеялся с каким-то злым придыханием. – От четырех обычных пацанов, которые никто, еще вчера их считали мертвыми, зависит престиж великой державы. Как ни крути, а так оно и есть. Придется выложиться, командир. Репетировать будем?
– Мне стыдно, пацаны, – наливаясь румянцем, пробормотал сержант. – На барже ни хрена не боялся – когда от акулы драпал, китайцев с баржи гнали, смертушка голодная в душу заглядывала. А вот теперь трясет от настоящего страха. Наши объявят нас врагами, будут пытать. Может, правы они, пацаны? Мы же русские солдаты. Чью помощь мы приняли? Впаяют лет по десять и правильно сделают.
– Да уж, не здорово. – Федорчук почесал макушку. – Десять лет отсидеть – это не плюшку стрескать.
– А мы еще поддаемся на эти провокационные буржуазные штучки, – проворчал Серега, исподлобья озирая палату. – Манго разные с авокадами, «Мальборо», индейка на ужин, жвачка…
– Какая жвачка? – встрепенулся Филипп. – Почему друзья не знают?
– Да Ларри угостил пластинкой, – смутился Серега. – Вы спали, а я покурить вышел. Ароматная, зараза, глотать ее, правда, нельзя, а то кишки слипнутся. Ходишь, жуешь как дурак.
Ленивые подначки не гнали из головы сержанта дурные мысли. Отвлечься ему удавалось лишь в те минуты, когда подходила улыбчивая медсестра Миранда Сноу и они общались на «рыбьем языке».
До пресс-конференции оставалось время. Больных продолжали накачивать витаминами.
Утром тринадцатого марта Федорчук от крупной дури прошелся колесом по палате и едва не повалил прибор, доставленный взамен «бракованного». Потом его, посиневшего, товарищи волокли до койки, констатируя, что дурь не лечится. Явилась заспанная и симпатично зевающая переводчица Кларисса, объявила, что сегодня у советских подданных «культурный день», и Полонский сразу же расправил плечи.
Матросы несли вахту, работал технический персонал. Временами ревели реактивные истребители, взлетая с палубы или идя на посадку. Трудились все, и только советские военнослужащие сидели в темном зрительном зале и таращились на экран, где специально для них крутили кино про ковбоев. «Провокационные буржуазные штучки» цвели полным ходом. Трещали кольты, падали лошади вместе с каскадерами в широкополых шляпах. Суровый тип с бронзовым лицом и перманентно торчащей изо рта сигарой ударно расправлялся с пачками бандитов, обидевших жителей маленького «уездного» городка на Диком Западе. Патроны в его кольте кончались редко. Одной зарядки при барабане на шесть гнезд хватало на двадцать выстрелов и на дюжину трупов.
Бойцам раздали что-то похожее на сушеную кукурузу в картонных ведерках. Они ели это добро с опаской. Поначалу оно им не понравилось, но потом втянулись, под кино оказалось неплохо. Кларисса сидела сзади и по мере нужды переводила. Временами девушка зевала, но оставалась доброжелательной.
По окончании фильма она куда-то отлучилась и вернулась с пятью пакетами шоколадного мороженого, которое умяли в один присест. Встала дилемма: пойти лечиться или посмотреть еще одно кино – с тем же артистом, но уже другой городок. Солдаты выбрали последнее, а переводчица не возражала. Перед началом сеанса солдатам раздали по бутылочке пепси-колы, чтобы удалить неприятные ощущения после кукурузы и мороженого.
– Ох, не нравится мне это, – пробурчал Серега, сыто срыгнул и задвинул пустую бутылку под сиденье. – Эти хитрые люди начинают нас развращать. – Они специально это делают, чтобы мы привыкли к их образу жизни.
– Согласен. – Филипп, напившийся холодной газировки, икнул. – Голодом нас уже попробовали, теперь буржуазными излишествами угощают. Хватит поддаваться на эти провокации, пацаны, – нужно беречь фигуру.
Он украдкой косился на «галерку». В глазах у девушки то и дело вспыхивали игривые бесы.
На следующий день американская «военщина» притащила в курилку гитару, обклеенную картинками с полуобнаженными женщинами, и нестройно затянула кантри – бодрую музыку белого населения Нового Света. Итальянец Мазолини изображал ударную установку, колотя себя по коленям и издавая неприличные звуки.
– Балалайка ноу! – смеялся конопатый Тедди, хлопая Ахмета по плечу. – Уи а сорри, гайз, бат балалайка ноу!
Никто не помнил, как гитара перекочевала к Филиппу. Он настроил ее в четыре приема, избавил от фальши, исполнил виртуозный пассаж в духе того же кантри… и полилась ритмичная музыка белого населения Америки! Создавалось такое ощущение, что играл целый ансамбль! Отдельная партия низкого контрабаса, соло, а ритм Филипп выводил ударом носка по полу. Музыка завораживала, это было действительно красиво. Американцы онемели от такого «авангардизма», отвесили челюсти русские солдаты, никогда не слышавшие от Филиппа ничего подобного.
