Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник)
Подходящий денек для необременительного доброго дельца. Не собирался я в кино, фильмов интересных на афишах нет, да и не хотелось сидеть в темном зале в такую пору. Но вот помочь большеголовому, кем бы он ни был, мальчиком или девочкой, я не прочь. Передвижной донорский пункт прямо за углом, на Колинз. Открыл дверцу, поднялся.
Внутри никаким дождем и не пахло, ароматы цветов и местных красавиц сюда не проникали, а если и проникали, то дохли, столкнувшись с дезинфекцией и упорядоченностью. В кресле полулежал толстяк. К его локтевой вене присосался гибкий трубопровод, гонящий кровь в стерильный резервуар. Жирными пальцами свободной руки толстяк ласкал тачскрин. Второе кресло пустовало.
– Хочу отдать кровь детям, – вальяжно и отчасти игриво поприветствовал я медсестру.
Интересно, она голая под халатом?
Медсестра выдала анкету, указала маленький столик, а сама скрылась в кабинке на корме автобуса. Улыбнувшись мужчине в кресле, мол, мы с тобой, мужик, братаны, я принялся заполнять анкету.
– Имя?
Вывел имя.
– Возраст? Сколько тебе годиков?
Вопрос из детства.
– Тридцать пять.
– Занятие?
– Простите?
– Проституцию практиковал?
– Чего?
– Проституцию практиковал?! – повторила анкета. – Ханьки-паньки за бабки? Подставлялся за лавэ?!
Я сделал вид, что не заметил странный вопрос, и перевел взгляд дальше. Но анкета не собиралась сбавлять напор.
– Сексуальными услугами за деньги пользовался?
– Секс с мужчиной, пускай хоть один-единственный раз, был?
Что за издевательство? Я отер капли, ни с того ни с сего выступившие над верхней губой. Искоса глянул на лежащего в кресле. Не лыбится ли подленько? Нет, уставился в свой гаджет. Усилием воли я вернул глаза к анкете. Не я читал вопросы, а вопросы гаркали на меня. Держали за подбородок, заставляли не отворачиваться, прямо в глаза смотреть и будто лампу в лицо направили.
– Болеешь чем-нибудь, что может стать угрозой для других? В террористических организациях состоишь? По уголовке привлекался?
– Вы меня не за того приняли! Не состою я нигде. Не болею, не умею, не был…
– Наркота, шлюхи, стволы, экстремистская литература?
– Нет!
– Отмывание денег?
– Нет!
– В пытках участвовал, мирных жителей расстреливал? Геноцид, военные преступления?
– Да нет же!
– Жалкий ты человек.
Анкета закончила экзекуцию, вдруг потеряла ко мне интерес, отвернула лампу.
– Почему я жалкий?
Анкета молчала.
– Почему?! Отвечай, а то изорву в клочки!
Я крутанул обратно на себя воображаемую лампу и даже умудрился обжечься о воображаемый плафон.
– Изорвешь? В клочки? – передразнила анкета. – Какие мы вдруг стали гордые. Ну изорви, тебе меня новую дадут. Да что там новую, я теперь навсегда в твоем сердце. Ведь правда?
В сердце она навсегда! Мразь.
– Ты что надулся?! К мамочке захотел? Ладно, ладно, не кипятись. Ранимый какой… Ты живешь, как гусеница в коконе. Спишь, а не живешь. Конформист, ничтожество. Дожил до тридцати пяти и ни разу не кидал камнями в полицейских, не забрасывал правительственные учреждения бутылками с зажигательной смесью, не состоял в повстанческих отрядах, не фотографировался с «калашом» наперевес на фоне зарослей, незаконным оборотом не занимался, не участвовал в массовых казнях женщин и стариков, – перечисляла анкета мои грехи. – Даже наркоты детям не толкал! Кто ты после этого, а? Да я таких хаваю на завтрак! Думал добренькое дельце по-быстрому обтяпать? Да ты всего себя обкорнал! Все свои мечты съел в детстве с соплями! А ну прекрати ногти кусать!
Я не мог ни оправдываться, ни соглашаться, лоб горел, строки поплыли. Обкорнал, обкорнал… В моем возрасте Христос уже вдоволь нараспространялся экстремистских идей, увлек за собой шлюх и два года как воскрес! А я до сих пор не то что воскреснуть, я даже умереть не пытался. Любил ли я за деньги? Обращался ли сам к платной любви? Стыдно так, что кожа зудит. Чешусь. Не любил, не обращался. Чертово интеллигентское детство – книжки, где потные гимназисты торопливо овладевают чахоточными гетерами, весь аппетит отбили. Так и вижу корешки томов, орущие с полок: «Грязь! Стыд! Позор!» Конечно, пацаны с работы регулярно ездят в бордель, с собой зовут, но я никогда. Даже горжусь – я за любовь не плачу. Я не против коротких и, в известном смысле, случайных связей, но бесплатно.
С каждым новым «нет» будто кусок от себя отрезаю. Скоро ничего не останется. Ради чего живу? Ради работы, типа, на будущее? Ради семьи, сына? Ради родителей, ради того, чтобы одиннадцать месяцев в году вкалывать в агентстве, а оставшиеся тридцать дней плюс накопленные премиальные отгулы отмокать здесь на океане? И вот результат – мне хамит какая-то отксеренная анкета на двух листах А4. А что здесь? Утром бассейн, потом спортивные тренажеры, по средам и пятницам видеоразговор с сыном, иногда с родителями. После свободное время, которое заканчивается обедом. Овощи, руккола, выращенная без применения химических удобрений, артишоки с органических ферм, авокадо. Нежирное мясо без антибиотиков. После обеда пищеварение, сон, непродолжительное чтение. Прогулка быстрым шагом в сторону пляжа, забыл подстилку и крем, но ничего, пляж давно надоел, пляж для приезжающих на уик-энд лохов, а я уже местный, поэтому, сменив направление, двигаюсь в сторону ужина, компоненты ужина напоминают компоненты обеда плюс вино из тонкого бокала. Берешь шесть бутылок – седьмая бесплатно. Пью и смотрю на свет сквозь бокал. Так можно всю жизнь просмотреть.
Другой бы на моем месте полные тарелки отфотографировал – и в ленту, только не я. Будешь выпендриваться, наживешь завистников. А я осторожный, у меня в семье все осторожные. Выжили, потому что не высовывались, не рыпались, когда других к стенке ставили, во время голодухи продуктовые заказы втихаря жрали, задернув шторы, друзей не заводили, чтоб гостей в дом не звать. Жаловаться не на что. Я люблю сына. Но разве сын скажет спасибо за то, что я не практиковал проституцию? И уж конечно, за то, что не пользовался услугами тех, кто практикует, тоже уважения сыновнего не дождешься. Скорее всего, станет обвинять, что разошелся с его мамой, виделся с ним редко, то работа, то отдых, а он, мол, бедняжка, вырос в неполной семье. Это его травмировало, пошатнуло психику, он стал не таким, как все, и занимается теперь сексом с мужчинами за скудное вознаграждение, хотя достоин большего, но не умеет себя поставить из-за приобретенного в детстве комплекса неполноценности. Как же бестолково я провел жизнь! Буржуа в брюках со стрелкой. Уму непостижимо, как я, такой тихоня, умудряюсь руководить отделом, строить подчиненных, отвечать за сроки? Как я вытрясаю из маниакально-депрессивных криэйтеров идеи и тексты, как организую съемки и монтаж материала?
Каждая новая обведенная «No» уносила меня все дальше от тающего вдали года рождения. Я думал о том, что изменить все очень легко и от этого еще труднее. О том, что большеголовому девочке-мальчику с пригласительной открытки я, конечно, помогу, но себе уже нет.
Выглянув из своего закутка, медсестра проверила шланг на полулежащем джентльмене и справилась, закончил ли я. Закончил. Медсестра пригласила в закуток на корму. Два стульчика, столик. Вроде исповедальной, только исповедник, точнее сказать, исповедница, не за ширмой, а прямо перед носом.
Насупив очки, медсестра изучала мою омерзительно непорочную анкету. Я стал ждать с безразличием победителя, которого победа совсем не тешит.
Медсестра взяла какой-то список и стала сверять с анкетой. После долгих поисков она заговорила:
– Жили в Европе?
– Ну да, я там и сейчас живу. В России. Здесь на каникулах.
– В России, говорите? – Она снова погрузилась в список.
– Может, в Хорватии? – Медсестра поглядела на меня так, будто я пытался ее надуть, и не как-нибудь, а по мелочи. Выдаю себя за русского, а у самого на башке хорватская шляпа с лентой и жилеточка вся в узорах.
– Я из России. Раша и Кроаша, конечно, похожи по произношению, но кое-чем отличаются.
– Чешская Республика? – сделала новое предположение медсестра.
Не успел я отказаться и от Чехии, как медсестра принялась уговаривать:
– Вы уверены? Я слышала, у них были проблемы, страна развалилась.
Я никак не мог понять, что происходит. Выглядело, будто я утаиваю самое главное. От этого другие мои ответы выглядели подозрительно идеальными. Праведник нашелся, младенцев не ел, а из какой страны – не знает. Медсестра смотрела в упор увеличенными линзами очков глазами и говорила со мной, как с психом:
– Вспомните хорошенько: Украина? Польша?
Я почувствовал себя нехорошо. Тревоги по поводу трагически профуканной жизни, пожиравшие меня еще несколько минут назад, ушли на дно под весом чего-то нового, абсолютно невероятного. Мою родину, самую большую страну в мире, не могут найти в списке государств. В голове не укладывалось, как можно не знать, что Россия вовсе не Чек Репаблик, не Польша и не Кроаша. Как можно не заметить на карте огромное пятно под названием Россия?
