Наталья Рубанова - Адские штучки
Кажется, саморазрушение, подкрепленное бессознательным желанием отомстить мне, стало целью Эли – я ведь оставался собой, а этого не прощают. Вечерами я все чаще заставал ее, свернувшуюся калачиком, на кухонном диване: с коньяком или “жгучим перчиком”, реже – с вином или мартини. Но, собственно, для получения нужного результата требовалось довольно много мартини, а ее сбережения таяли (я перестал оставлять дома деньги, покупал лишь еду и сигареты), да и новых гонораров по причине запоев не предполагалось (Эля все еще каким-то чудом фрилансила, кропала статейки – и о здоровом образе жизни в том числе). “…перчик” же – дешево и сердито – успешно справлялся “с делом”: требовалось не более двух 0.5 в сутки, этого вполне хватало для отключки. Поначалу я еще пытался переносить Элю на кровать – потом же, после того, как она расцарапала мне лицо, пыл поубавился, и когда она уснула на коврике в прихожей, уже не подошел. Я знал, что и завтрашнее, и послезавтрашнее, и следующее за ними утро начнутся с пива, что потом, возможно, в обед, она позвонит мне и, потягивая коньяк, снова начнет – профессионально, со знанием дела – изводить меня, и изведет буквально минут за пять до такой степени, что какое-то время я не смогу работать. Скорее всего, я выйду за сигаретами, хотя в столе будет целая пачка; скорее всего, решу пройтись – пятнадцать минут жизни без мыслей о женском алкоголизме. Просто пройтись. Кайф.
Но просто пройтись чаще всего не получалось. “Включался” тот самый внутренний монолог, который отравляет существование любого двуного бесконтрольным пережевыванием чего бы то ни было – воспоминаний, планов, событий как важных, так и ничтожных. Преимущественно, увы, ничтожных. Иногда мне удавалось его “онемечить”, но ненадолго: обычно же перед глазами частоколом вставали испорченные уикенды и отпуска, заслоняя даже иллюзорную картинку так называемой “объективной реальности”, – безнадежно испорченные, заразные к а н и к у л ы. Вообще, сама мысль о том, что с женщиной можно о т д ы х а т ь, порядком забавляла. Почти все наши с Элей поездки, за исключением, быть может, двух-трех, были тем самым распоротым равновесием, когда вроде бы еще не падаешь, но уже и не стоишь – то есть, как говорил когда-то наш ротный, “ты уже не еще, но еще не уже”: в промежутке, в каком-то чуждом межклетнике. Самое страшное, когда не знаешь, сколько это продлится: то есть, конечно, можно пересчитать дни до отлета, однако цифры не изменят неизбежности падения, оглушения, инерции возвращения – ночного кошмара, испарины, полной окурков пепельницы.
Закатив в Паттайе (как когда-то в Шарме, Суссе etc.) очередной “концерт”, она просыпалась и, как ни в чем не бывало, спокойно – деловито даже – шла на пляж, будто на работу. Все мои “запреты” на алкоголь и ее обещания (“Завтра ни капли, увидишь!”) летели к черту – даже если Эля не пила при мне, она легко умудрялась надраться в одиночестве или в компании каких-нибудь русиш(впрочем, не обязательно – годились и дойч, и инглиш) туристо. Иногда я думал, сколько еще выдержит ее печень и что делать, если в той обнаружатся д ы р ы? Эля отмахивалась, Эля предлагала выпить и заняться сексом, однако чаще всего до секса не доходило – ополовинив очередную бутылку, она засыпала. В один из таких вечеров я и попробовал тайский: девушку звали Сейпин, ей было, кажется, девятнадцать – я приходил в салон почти ежедневно, до тех самых пор, пока Эля не выболтала мне кое-что о чудесных пальчиках массажистки: что ж, укол ревности – это просто укол ревности… Потом были Мальта, Майорка – etc.: Эля нуждалась лишь в воде и солнце – она не хотела в Европу, которую я так любил, “с ее каменными улицами и лицами”, нет-нет: отель, пальмы, all inclusive… Я соглашался: я думал, будто море излечит ее, однако “лечили” не ее – меня! – самые обыкновенные грабли. Наступая на них в очередной раз, я в конце концов понял, что если долго бить по одному и тому же месту, оно, конечно, теряет чувствительность – однако понял и кое-что еще: чувствительность теряется в любом случае… И если когда-то я испытывал, скажем, нестерпимый стыд за Элю, с трудом держащуюся на ногах (а дело было в Большой Ялте, куда мы поехали, чтобы сэкономить) – местные продавщицы, вышедшие покурить, скаля коронки, смеялись и показывали на нее пальцем, – то теперь, видит Бог, я просто бы этого не заметил.
Иногда, будучи “под мухой”, Эля признавалась мне в том самом чувстве, обозначить которое словом у меня не хватит духу: алкоголь будоражил определенные эмоции, она ностальгировала, чаще всего вспоминая наш первый Таиланд, когда все было действительно настолько хорошо, что дух захватывало – кажется, мы оба не верили в реальность происходящего. В волшебном “здесь и сейчас”, которое теперь, увы, прошлое, мы не учли лишь одного – неизбежности приближения “там и потом”, как-то: замызганную “любовную лодку”, довольно скоро навернувшуюся – как по нотам – “о быт”, рутину, болезненную бессмысленность взаимных уколов, тщетные попытки объяснить вроде бы очевидные – однако совершенно невероятные для другого – вещи… Тихая семейная жизнь медленно, но верно разъедавшая даже потайные кармашки души, приобретала оттенки легкого кошмара. “Ноги моей не будет больше на женщине!” – спошлил я как-то в сердцах, а Эля рассмеялась: “Моей тоже”; уточнять я не стал – в сущности, мне совершенно все равно, с кем она спит (если спит) по пьяни, хоть с кошкой. В тот вечер она перебралась в маленькую комнатку, предоставив в мое распоряжение “залу” (ее словечко). Собственно, мы давно не хотели друг друга, а то, что иногда происходило, оставляло, так скажем, не самое приятное послевкусие. Да, ее тело еще вызывало интерес, да, она была все еще хороша, да, мы, разумеется, “идеальная пара” – однако вот поцелуи уже невозможны, нет, невозможны: вот если с р а з у, вот если глаза закрыть… черт, черт, черт…
Периодически она устраивала погромы: “Я никого не просила меня рожать!” – дом же наш походил в те моменты, наверное, на заброшенный сквот, захваченный беглыми пациентами психбольницы. Иной раз мне и правда хотелось упечь Элю в больничку, но жалость снова одерживала верх, и я опять откладывал решение “до другого раза”, хотя житья совсем не стало. Так называемой альтернативой ее алкогольным психозам стал – о, если б “банальный”! – словесный понос. Безостановочная, плохо структурированная речь, наведенная на мой мозг, будто курок пистолета, вышибала из колеи пусть не сразу, зато четко и мощно. Я поражался, какая сила сосредоточена в этой хрупкой женщине, а может, просто “в самой обыкновенной вампирше” – кажется, тогда я уже не сомневался в их существовании… Эля со знанием дела, высокопрофессионально, качественно выжимала из меня все соки – тогда я еще не умел защищаться, не ставил блоки, думая, будто моя ч е л о в е ч н о с т ь что-то изменит. Я ошибался, причем ошибался жестоко: ч е л о в е ч– н о с т ь была ничем иным, как классической потугой жертвы оправдать палача и, как ни горько в этом признаться, кастинг на роль жертвы прошел именно я… Эля, требуя повышенного внимания, говорила утром, говорила днем, говорила вечером, говорила ночью… да что там говорила! Кричала, бубнила, жестикулировала, повторяла десятки – да что там десятки! сотни! тысячи раз! – одно и то же (Одно и то же. Одно и то же). Она либо причитала и рыдала, либо кружилась по комнатам, истерично смеясь – алкогольная эйфория, впрочем, довольно быстро сходила на нет, и все начиналось сначала: слезы, сопли – причем сопли р е а л ь н ы е, размазанные по щеками и давно не мытым волосам (следить за собой Эля почти перестала – смотреть на ее грязный свитер и залитые вином джинсы было невыносимо; все эти чудеса “полировались”, разумеется, перегаром – едва ли она чистила зубы, а если б даже и чистила, заглушить амбре каким-нибудь “Колгейтом” не удалось бы). Несколько раз я не сдержался: оказывается, бить иных женщин не только не вредно, но и полезно – главное лишь вовремя остановиться и убрать острые и тяжелые предметы. Удар отрезвил ее, но ненадолго, к тому же вызвал ярость: Эля пошла на меня с креслом – так мы лишились одного из зеркал; так я привязал ее к кровати и заткнул рот полотенцем, а потом долго-долго сидел на кухне и, не помню уж, то ли плакал от бессильной злобы изменить что-либо, то ли смеялся… всё когда-нибудь случается в первый раз. В том числе и “скорая”, которую пришлось вызвать: мою благоверную рвало желчью. “Мадам, вам совсем, совсем нельзя пить, вы себя убьете, – качал головой пожилой доктор, ставя ей капельницу. – Сколько вам? Тридцать пять? Моей дочери столько же… так она, знаете, в спортзал ходит… адреналин вышибаю, говорит…” Элю на этих словах стошнило – и тошнило весь день: я исправно менял тазики, поил ее чаем и какой-то отравой наподобие полифепана – жизнь была прекрасна и удивительна. Серо-зеленая, с трясущимися руками, Эля почти не смотрела на меня – она, разумеется, понимала, что виновата, однако в тот момент готова была скорей отрубить себе руку, нежели согласиться со мной: ее максимализм принимал патологические формы.
