Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
Уже в пятом классе она лишилась девственности и попробовала анашу. К девятому классу, когда ее выгнали из школы, она была законченной наркоманкой и проституткой. Продавалась сезонным рабочим, обворовывала их и ходила постоянно под кайфом и в синяках.
Ее мать спилась. А отца убил очередной любовник матери, когда тот застал их вместе. Мать на суде выгораживала любовника.
Мне было больно смотреть на Катьку. Иногда мы встречались с ней глазами, и я не мог понять, что я в них вижу. То ли пустоту, то ли какую-то чудовищную усталость. Когда все это с ней начало твориться, я не понимал, что происходит. А она на любую попытку сближения отвечала таким холодом и злобой, что я плакал. Я так и не понял, что произошло.А с Вовкой Капустиным я постоянно дрался. Хотя при чем тут Капустин.
– Батон, у тебя перо от подушки на волосах, – шепчет Паша, – возле уха.
Я поднимаю руку вверх, и, еще не донеся до уха, слышу радостный Колкин возглас:
– Ивлев, вы желаете отвечать?!!
В голосе учителя слышна неподдельная радость.
– Нет, – говорю, – не желаю.
– Чего-чего?
Колка картинно пригибается и подставляет ладонь к уху, будто в надежде расслышать.
– Не желаю! – говорю я громче и чуть менее уверенно.
– Бросьте, Ивлев, не стесняйтесь! Панченко, скажите, он желает отвечать?
– Да, желает. – уверенно подтверждает Паша, и тихо шепчет, – Извини, Батон, он хотел меня спросить.
– Козел. – отвечаю я ему.
– Что вы сказали? Я не расслышал. – Колка, серьезно наморщив лоб, стоит у доски, лысый, длинный, в отлично выглаженном сером костюме.
– Это я не вам.
– Выходите, отвечайте. – Колка разыгрывает нетерпение, протягивает в мою сторону указку.
А я сижу и лихорадочно размышляю. Ведь есть вероятность, что я знаю тему, вот знать бы еще, о чем он спросил.
– Панча, – говорю, – о чем он спросил?
– Что-то про атомы, – спокойно и развязно отвечает Паша.
– Козел! – говорю я.
– Что-что?
– Это я не вам.
– Ивлев! – Колка раздражается, – Давайте к доске! Быстро! – теперь он серьезен.
И я прибегаю к последнему средству:
– Спросите Андреева, он знает, – говорю я.
– Андреев, вы знаете? – спокойно спрашивает Колка.
– Да, – с пришибленным видом отвечает Кеша Андреев.
Он находится в плену детских страхов и не может сознаться учителю в своем полном неведении на заданную тему.
– К доске!
Кеша медленно, цепляясь ногами за каждую трещинку в паркете, идет к доске по проходу между партами. На него смотрят. Сидящие на последних партах – с сочувствием, на первых – с усмешкой. На самой первой парте, возле учительского стола, кто-то даже хихикает. Там сидят отличницы.
Кеша доходит до доски, печально смотрит на ее глянцево-коричневую неровную поверхность с нарисованными кривыми овалами и обреченно поворачивается лицом к классу. Всю тяжесть химических знаний человечества ощущает он на ватных плечах своего пиджака. А в голове его – гулкое горное эхо.
– Ну, – подбадривает его Похил, усевшись на стул, нога на ногу, и разыгрывая на лице понимание и сочувствие.
И в этот момент раздается звонок.
Лицо Кеши неуверенно расцветает.
– Только не говорите, что вы знали, – торопливо выговаривает Похил, – У нас с вами еще один урок.
Кеша мрачнеет. Его смуглое лицо приобретает синеватый оттенок, будто туча нашла.
– Вторым уроком будет биология. – Похил, усмехаясь, поднимается со стула.
– Как жаль! А ведь я знал! – почти кричит Кеша и сожалеюще взмахивает рукой.
Как я уже замечал, он не может говорить учителям правду.В первом классе я был отличником. И во втором. И в третьем. А потом у нас в школе решили устроить доску почета, на которой висели бы все отличники школы. В виде фотографий, естественно. Повесили в рекреации кусок фанеры, покрытый лаком. И наклеили на него фотографии. Всех наклеили. Кроме меня. Для меня единственного – места не нашлось. Я был каким-то внеплановым отличником. И так я нехорошо себя тогда почувствовал, что вдруг понял, как, на самом деле, неважны оценки. И дал себе слово – никогда больше не быть отличником. И слово сдержал. Я редко могу сказать, что дал слово и сдержал. А тут, вот, был тверд, как кремень. Учителям как-то очень прочно засело в головы, что я мальчик умный и когда-то учился на одни пятерки. И поэтому, сколько я себя помню, меня всегда пытались «подтянуть». Ругали, даже. Вызовут к директору. Я прихожу, а они там сидят уже, человек пятнадцать, в ряд, смотрят на меня так сурово и жалеючи. И, на лицах написано, ждут стандартных развлечений – обещаний исправиться, виноватого взгляда и так далее. Спрашивают:
– Что ты нам хочешь сказать, Алеша?
А я искренне так отвечаю:
– Ничего.
И они всякий раз воспринимали это как оскорбление. Они, дескать, для меня стараются, а я, такая свинья, даже разговаривать с ними не желаю. Но мне на самом деле было нечего сказать. Ну, не прощенья же просить, неизвестно за что… Поэтому учителя считали меня очень грубым.На перемене уважающий себя ученик идет или в туалет или на крылечко. Цель тут может быть только одна – курить. Старшеклассники курят открыто, народ помладше прячет сигареты в кулак, затягивается украдкой, а после курения жует жвачку – это называется зажевывать. Некурящих в школе не уважают. Считается, если не куришь – значит или мама запрещает, или, что еще хуже, ты ПРАВИЛЬНЫЙ мальчик.
Я тоже обычно иду в туалет или на крылечко. Надо же мне с кем-то общаться, не болтаться ведь одному по коридорам. Я не курю. Я – объект презрения. Но я, в некотором роде, исключение из правил: меня не считают ПРАВИЛЬНЫМ мальчиком. Меня считают просто дебилом.
Как сказала мне однажды Надя Левченко, целуясь с Пашей, – Ты, Ивлев, не понимаешь жизни. У тебя к ней вкуса нет.
И, сдается мне, была она права. Жизнь иногда кажется штукой, на вкус не то чтобы тухлой, но с явным душком. И это все портит.Еще нужно обязательно рассказать об уроке литературы.
Литераторшу нашу звали Ирина Петровна Бельцева. Это была на редкость симпатичная фигуристая женщина лет сорока, тонкая и небольшого роста. Темноглазая блондинка.
У всех учителей тараканы в голове, но она из общей массы выделялась сильно. Она была повернута на всем, что касалось любви, в том числе и на сексе.
Она любила дразнить мальчиков собой, своим телом. Делала она это отчасти сознательно, отчасти – по-другому просто не могла. Несмотря на свои немолодые годы, она носила очень короткие юбки. «Взрослая баба, а задница голая!», – ругались некоторые родители. В туалете и на крылечке мальчики из старших классов регулярно обсуждали ее белье.
– Видели Бельцеву? Такие белые кружевные трусики…
– А мне розовые больше нравятся.
– Не, лучше всего у нее черные…
– Чем лучше?
– Там кружева такие, с крупными дырками…
Ирина Петровна любила сидеть не за столом, а немного сбоку, чтобы всем желающим были отчетливо видны ее красивые ноги. Она задирала юбку, выискивая на ее обратной стороне какие-то несуществующие соринки. По-киношному медленно перекидывала ноги с одной на другую, поднимая их гораздо выше, чем нужно. Ей ничего не стоило на уроке, объясняя тему, запустить руку себе в бюстгальтер и там чего-то увлеченно мять и поглаживать, заставляя нас напряженно следить за каждым движением ее пальцев под одеждой. Еще она имела совершенно порнографичную привычку облизывать и посасывать толстенную тридцатидвухцветную ручку. Она языком и губами делала с этой ручкой вещи, которые мы могли наблюдать только просматривая тайком кассету с порнушкой у кого-нибудь дома. Делая все вышеперечисленное, наша преподавательница литературы постреливала темными глазками по нашим лицам – смотрим ли мы на нее. Мы смотрели. Мы так смотрели, что сердце начинало ухать, а пальцы подрагивать. Коронным ее номером, сногсшибающе действовавшим на всех существ мужского пола в пределах видимости, было вставание в позу, когда локти опирались на парту, талия прогибалась вниз, ноги выпрямлялись, а зад оттопыривался. Никто из знакомых мне пацанов не мог пройти мимо, не сосредоточившись на ее заднице хотя бы на секунду. С некоторыми мальчиками она заигрывалась очень далеко. И глубоко. Хотя я не знаю ни одного стопроцентно достоверного случая.
При всем том, она совершенно не знала литературы и русского языка. Ее опыты в этимологическом анализе слов казались полнейшей ахинеей. Она, например, утверждала, что слово «электричество» произошло от некоего словосочетания «электрические частицы». Когда я заикнулся про греческое слово «электрон», что значит «янтарь», она посмотрела на меня сочувствующе и спросила, при чем тут янтарь. Девочки ее любили.
Любое литературное произведение строится на идее любви – так утверждала Ирина Петровна. Причем, как правило, не какой-то там абстрактной любви к родине или к человечеству, а самой, что ни на есть физической любви мужчины и женщины. Когда ее выносило на обожаемую тему, она могла плавать по ней часами, упиваясь словом «любовь» и толстой авторучкой. С одной стороны, это предельно упрощало для нас проблему анализа художественных текстов. На любой вопрос можно было отвечать: любовь. Но, с другой стороны, от любви уже тошнило.
