Юрий Запевалов - Донос
Нам и стрелять-то некуда. Но нет, получаем точные цели, огонь!.. Сколько же длится эта круговерть, где наши, где мы, где немец, то с одной стороны – а-а-а, то с другой нарастающий стрекот автоматной стрельбы, но бой идет по строгим правилам, и кто-то точно все знает, и кто, и где, стволы минометов раскраснелись, мы уж боимся, полетит ли мина, но все по прежнему напряжено – огонь! Огнь!
Я очнулся от нехватки воздуха, рот мой забило снегом, не чувствую одной ноги. «Неужели оторвало?», меня тащит куда-то Мишка.
– Мишка, – хриплю я. – Куда?
– Потерпите, товарищ старший лейтенант, сейчас доползем, в медпункт вас приказано.
– Что у меня, ноги целы? Не чувствую ноги я, Мишка, что, оторвало?
– Да целы, целы вы, товарищ старший лейтенант, потерпите, сейчас доползем, подняться не дает немчура проклятая, видите вон, везде так и трассируют, голову едва поднять можно. Потерпите, теперь уже скоро, слышите? Вон и разговоры в окопах. Нам бы только до окопа, там помогут.
– Мишка, замереть! Ты что, гад, не слышишь, это же финны, они галдят, ты куда меня тащишь, пристрелю, собака, сам застрелюсь, но и тебя не пощажу!
– Тихо, Александр Петрович, тихо, финны, слышу, заблудился в этой круговерти огненной, тихо, товарищ политрук, уйдем, не привлечь бы, сейчас, развернусь, хорошо, снег глубокий, уйдем, Александр Петрович, терпи, прости Христа ради, недоумок я проклятый, услышал голоса, думал наши, потерпи, вот так, теперь уйдем!
Тут я потерял сознание и очнулся уже в палатке медсанчасти. Мишку тоже ранило, но он дотащил меня и сдал санитарам. Спасибо ему, жизнью обязан, поправлюсь – найду. Уж я его не потеряю.
За столом тягостное молчание.
– Ну вот, а говоришь, все-то мы знаем. Война все же, она и есть война…
Мы с Володей, сыном тети Шуры, братом моим сродным, давно уж поглядываем на дверь. «Сбежим?» – «Айда», и мы во дворе. Давно с ним не виделись, как-то немного стесняемся даже друг дружку.
– Пойдем к реке, там ребята, кони, костер. Здесь, видать, надолго да и начало серьезное, пойдем, там всех увидишь, познакомишься, кого не знаешь, а кого и сам вспомнишь, картошки напечем, поговорим. Как жил-то?
– Пойдем. Там и наговоримся.
Отец уехал по деревням, родных навестить, знакомых увидеть, друзей. Я остался в Митрофановском, у тети Шуры. Пожалел отец возить меня по деревням, отдохни, говорит, у тётки, с Вовкой, пацанами пообщайся, с лошадьми повозись, забыл поди про них в своем Кургане, повозись, поезди верхом, поухаживай, не забыл, надеюсь, что есть ты Казак.
Это были славные, незабываемые дни. Сдружились мы не только с Володей, с остальными деревенскими пацанами тоже, они за мной с раннего утра прибегали и мы целыми днями занимались своими деревенскими заботами, давно уже забытыми мною в городской, курганской жизни. Я их всех звал «моя челёда». Катались на лошадях, таскали «волокуши» на подоспевших покосах, переворачивали для лучшей просушки «валки» сена, потом к речке – купать лошадей, сами резвились в воде, как утята – подолгу, с наслаждением. А вечером – костры, картофельные «печенки», бесконечные рассказы.
Я тогда уже не просто умел читать, читать я научился в пять лет, около брата-школьника и по его учебникам, я тогда уже прочел немало книг и не просто детских, а вполне серьезных – Жуль Верн, Стивенсон, Купер, Дюма – были мною прочитаны чуть ли не полностью, все книги, что тогда были в наших библиотеках. Прочитаны книги были в долгие зимние дни и вечера, когда не в чем было выходить на улицу. Читались все книги, что приносил старший брат, а уж у меня, конечно, было значительно больше времени читать эти книги, чем у брата. Так что, мне было о чем рассказать деревенским пацанам у вечернего костра.
Рассказывал я с «картинками» – часто изображая то Робинзона, то «Всадника без головы», взбираясь при этом на пасущуюся рядом лошадь. А уж изображать Д'Артаньяна со шпагой в руке и в драках с его врагами – тут уж участвовали все, кто был у костра.
Рассказы эти ребята слушали с восторгом. Вскоре к нашему костру стали приходить ребята из соседних ближних деревень и отделений совхоза и даже стали приезжать на лошадях – выпас и у нас был хорошим, а у костра в «ночном» что там сидеть, что здесь, но здесь интереснее. Ребята просили – «расскажи вот это, мы же не слышали», и наши поддерживают – «давай, расскажи, мы послушаем еще раз». Я там стал очень популярным в то лето.
…Через долгие восемь лет я снова на лето приехал на Южное отделение совхоза Митрофановский, к тете Шуре в гости, снова мы с Володей, уже подросшие, старшеклассники, водили хоровод с местными ребятами, удивился я тогда, узнав, что помнят они до сих пор мои наивные и восторженные детские рассказы у тех давних вечерних костров…
Деревенские ребята работали в военные годы с раннего детства. Взрослых мужиков почти не было, так – старики да инвалиды. Все тяжелые колхозные работы легли тогда, в трудные военные годы, на их пацанов плечи, да на плечи их матерей. И они справлялись. Поля были засеяны, посажены огороды, конюшни и коровники ухожены, покосы скошены и заскирдовано сено, лошади, коровы и другая скотина накормлены и на пастбища вовремя выгнаны.
В деревнях чисто, мусором не завалены и травой дороги не заросли. При этом уже в восемнадцать лет ребята уходили на фронт.
Женщинам едва хватало времени справиться с дойкой коров, с кормлением своего и колхозного скота. Всю мужскую работу выполняли они, пацаны, повзрослевшие в один день, когда началась война. Не до школы им тогда было, не до книг. Едва дотянув до четвертого класса, ребята уходили в работу. Школы были только четырехлетки. Где-то школ не было совсем, а где-то в старшие классы ходить было просто некому. Да и некогда.
Вот потому так интересно, так восторженно и слушали пацаны мои рассказы. Здесь было все – и отдых от дневного тяжелого труда, и мечта о красивой послевоенной жизни, и надежда – вот, скоро она, война, пройдет, закончится, настанут и у нас добрые, радостные события, и мы выучимся и прочитаем увлекательные книги, все еще у нас впереди, а сейчас что ж, война, ничего, переживем, выживем.
Главное всем нам сейчас – выжить, фронту помочь, фронт накормить.
Почти месяц прожил я в деревне. Но отдых у отца заканчивался, надо было возвращаться в Курган – отец пообещал в Обкоме поработать в период отпуска в одном из совхозов области.
20
«Саныч, не гони», – Альберт отмеряет свои пять тысяч шагов. Камера узкая, тропинка его короткая – шесть шагов к столу, шесть шагов обратно к двери – но он упорно, шаг за шагом, отсчитывает свои километры. Ему надо ходить, ходит он ежедневно, это кроме положенной прогулки на свежем воздухе. Тесное камерное пространство расчищается – «ну-ка, братва, разбирайся по «шконкам», ты и ты здесь, на матрац, а ты и ты давайте на мою «шконку», не толпись на дороге, не мешайте, дайте погулять» – и шесть шагов туда, шесть шагов обратно, так до пяти тысяч шагов. Конечно, никто не считал, сам он говорит – ну вот, пять тысяч отмерено – но ходил он действительно подолгу, час, а то и больше, спешить-то некуда. Тут уж мешать ему не смей.
– Ну-ка, тихо, лишние – на матрац, разобраться по «шконкам», и не мешать, похожу маленько.
Ходит он оголившись до пояса, смуглое разрисованное тело его поблескивает от пота, поигрывает в такт шагам развитой, красивой мускулатурой. Разрисован он весь, тело его расписано разными лагерными сюжетами от макушки головы до пяток ног, включая и те части тела, что прячутся под трусами, так что свободных, без рисунков, на теле мест нет. Чистыми, без татуировки, остались только кисти рук, шея и лицо.
На спине у него, по всей длине позвоночника, под ярким солнцем и пышными «южными» пальмами красивая женщина, с завораживающей улыбкой и зовущими притягательным взглядом глазами, а далее – под мышками, на плечах, груди – чего там только нет! И все, что положено иметь на теле в строго определенных местах «заслуженному Зеку», и самые разнообразные сюжеты на вольную тему. Но симпатичная, хитрющая мордаха чиста. Рисунками своими гордится, охотно рассказывает историю происхождения сюжетов, куражится – ах, столько замыслов, а места нет!
Парень незаурядный, в авторитете, цену себе знает.
А какая эрудиция! Заговорит он кого угодно, доводы его неотразимы. Одним словом – вожак. Связь со всей тюрьмой, информация ежедневная – что, где, когда, как. Везде друзья, и среди охраны тоже. У нас он был лидером беспрекословным. Не зануда. Да, собственно, и замечаний, или там выговоров кому-то конкретно, я от него ни разу не слышал. Если чем не доволен, говорил вообще, безадресно, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Во, блях, сахар-то кончается, надо бы поэкономить, – и всем ясно, на сладкий чай не налегать. До лучших времен.
– Хлам у нас какой-то, грязно не грязно, а постели взлохмачены, – кого это касалось, понимали сразу, наводили порядок.
