Дмитрий Новиков - В сетях Твоих
Так и я – приехал дом подымать, а законов деревенских не знаю, не приучен. У нас ведь в городе по-другому, все нищие, богатые тоже плачут, а в подъездах по-прежнему гадят американские шпионы. А мужик все равно за свое держится, за землю, хоть и поотбирали все, а немножко есть. Вот и держится – и правильно делает.
У меня по границе участка протекает речка. Не речка даже – ручеек. В весну полноводный, с водопадиками, летом он почти совсем пересыхает. И задумал я недоброе – ставить забор, отгораживаться. Тогда и познакомился с Бородой.Борода – мужик примечательный. Прежде всего внешне – широкая, окладистая борода, могучий живот, степенная походка. А самое главное – какая-то незлобивая рассудительность. Хотя и простым его не назовешь. Есть что-то дьявольски пронзительное в его маленьких глазках под густыми клочковатыми бровями.
Борода – не местный, всю жизнь мотался по стране, строил мосты. Карьеру закончил начальником мостоотряда где-то далеко в Сибири. Потом поселился здесь, в деревне. Сначала был директором охотбазы, теперь – просто пенсионер, выстроил себе домик неподалеку от меня и живет там со своей бабушкой, которая старше его лет на пятнадцать. Но ничего, бодрая такая старушка. Говорят, она была кухаркой у него в мостотряде.
Мне нравится, как он общается с деревенскими, даже и со спившимися алкашами. Какой-то у него есть подход, что получается договориться. Они приходят, что-то делают – работа кипит. Я пока такого подхода не знаю.
А начиналось наше общение не очень хорошо. С того же забора…Я как рассуждал – если граница участка проходит по речке, не ставить же забор посередине ее. За рекой – ничейная земля, лес. Вот я и думаю – поставлю забор по тому берегу. Радуюсь – будет у меня своя речка, нижняя ее часть – никто ею не пользуется, рыбу в ней не ловит. Только змеи мои ползают. Пошел у Бороды мнения спросить, сосед все-таки. Он говорит:
– Я не против.
Я тогда колышки для разметки забора забил, веселюсь. Наутро прихожу – колышки выдернуты, валяются рядом. Я удивился, вроде никого не было. Опять забил. Наутро опять выдернуты. Тут я насторожился, поехал к Коле за советом.
– Эвон чего захотел, речку ему, – обрадовался Коля.
– Так чего же, по бумагам моя вроде.
– По бумагам земля твоя. А речку не тронь – другим обидно будет.
– Я договорился со всеми.
– Вот и договорился. Не тронь речку, говорю. Если хочешь хорошо жить.
Я подумал-подумал и говорю:
– А вот смотри, через мой участок люди чужие ходят, палатки даже ставят, когда меня нет, костры разводят возле бани.
– Тут твое право. Ставь забор отсюдова. Пусть обходят. Нечего здесь чужим делать.
Странная логика, непривычная, не городская. Не советская. Деревенская какая-то.
Поехал я опять к Бороде:
– Слушай, – говорю, – решил я по речке забор не ставить. Пусть так будет. А от дороги загорожусь.
Борода внимательно посмотрел маленькими глазками:
– А и правильно. Подсказал кто?
Я говорю:
– Коля подсказал.
– И молодец, все правильно.
С тех пор зажили мы душа в душу. Борода себе тропинку через лес прорубил. Речкой вдвоем любуемся. А когда понадобилось ему электричество подводить, он ко мне пришел. Столбы ведь я ставил да линию тянул – дорогое удовольствие оказалось.
– Слушай, – говорит, – сколько возьмешь, чтобы я к твоему столбу подключился?
Городская современная логика какая – посчитать затраты, разделить на количество столбов да и сказать сумму. Это если правильно. Неправильно, но тоже можно и часто – сказать сумму за всю линию, чтобы полностью окупить – деваться-то человеку некуда, все равно заплатит. А я подумал-подумал, наученный, да и говорю:
– Ничего не надо. Так подключайся.
Зато теперь, когда я в городе, каждую неделю звонит мне Борода:
– Я здесь. Все нормально, не беспокойся. Наблюдаю.
А я еду – пива ему баклажку везу. Водки он давно не пьет…Вот не определился пока, нутром чувствую – какая-то более правильная жизнь в деревне. Вода чистая. Воздух вкусный. Холодно стало – пошел дров принес, истопил печку – тепло. Платишь за электричество только. Да и то – временно. Скоро батарею солнечную поставлю или еще чего из современного. Змею заметил – убил. В душе змея зашевелилась – в бане попарился, в прорубь нырнул, с людьми хорошими пообщался – ищешь – ау, змея, ты где? Не отзывается, спряталась. А чем меньше змей в душе, тем больше в ней любви и спокойствия. В городе же не знаешь, куда деться от этих гибких гадов. Кругом они – сверху, снизу, внутри. Нет, в деревне лучше.
Я говорил уже – раньше очень змей боялся. А потом Коля мне карельскую притчу рассказал. О том, что поспорили как-то змея и щука – кто из них до берега озера быстрее доплывет – будет на суше жить.
Щука сказала:
– Если я выиграю и буду жить на берегу – первым делом съем ребенка и барашка.
А змея ответила:
– А если я выиграю – никого не буду есть. Буду везде прятаться, чтобы меня не видели.
Услышал их спор Бог. И змея выиграла.А я так и представляю – что было бы, если бы под каждым кустом сидело по щуке. Проходишь мимо, а тебя за ногу – цап всей пастью. Так что не очень я теперь змей боюсь. Только тех, которые внутри.
Когда мне дали первую литературную премию, я был очень горд собой. Как же – статьи, интервью, поклонницы. Впервые в Карелии. Лучший молодой писатель России. Вода и огонь позади, впереди лишь медные трубы.
Один раз нас с женой очень напугал старший менеджер одного из больших магазинов. Он внезапно набросился и с криком: «Вы прославили Карелию» – вручил мне карточку на скидку. Я вначале было отпрянул, но потом благодарно улыбнулся. Как улыбался ласково всем, кто приветствовал меня в барах, ресторанах и на улицах. Город у нас небольшой.Я быстро привык к этому чувству. Но прошло полгода. И уже никто не узнавал меня в барах, ресторанах и на улицах. А я продолжал всем ласково улыбаться.
Именно в тот момент и подрался с карелами. У меня четверть карельской крови. Вся остальная – русская и белорусская. И очень почему-то не любил я всегда любого национального проявления. Мы – интернационалисты. И живем мы на бульваре Интернационалистов. И в армии заявление в Афганистан писали, чтобы три года в морфлоте не служить.
А тут в ресторане попались карельские музыканты. Как раз фолк-рок на подъеме был. А я не понимал этого. Русский – для меня это слово было заклинанием, заклятием, правдой. И сейчас также. Но тогда – вообще. На этой почве мы и сцепились, подогретые алкоголем. Не сильно и подрались – пара синяков да стол перевернутый. Но вызвали милицию, и меня, зачинщика, обласканного славой, выволокли на улицу. Положили на асфальт и наступили сапогом на спину. Я лежал и представлял себя белозубой змеей в окружении солдатской кирзы. А мимо шли люди. Некоторые из них узнавали меня.
– Здравствуйте, – говорили они.
– Здравствуйте, – отвечал я им, повернув голову.
Моя бабушка была чистокровная карелка. Отец ее, счетчик отделения банка, был расстрелян в тридцать втором году. Мать через два года умерла. Они с сестрой остались вдвоем – пяти и девяти лет. Их забрали в разные детдома. Только через десять лет они нашли друг друга – отыскали двоюродные дядья. Все они сильно пили. Отец мой рассказывал, как дядька Иван шел посреди улице и кричал изо всех сил: «Мене муноло, мене муноло!!!» К кому обращался, кого куда посылал?
Дед был кадровый военный. Он запрещал бабушке говорить по-карельски, учить языку детей. Так было нужно. Помню, она говорила только с соседками, когда деда не было дома. А еще помню ее заунывное «а-вой-вой», когда я добывал себе очередную ссадину или царапину. Бабушка мазала ее йодом, дула на рану. Потом поливала кусок черного хлеба растительным маслом, посыпала солью. Вкуснее лакомства не было.
Под конец жизни, подняв пятерых детей, бабушка тоже стала выпивать. Дед к тому времени уже умер. Выпив, она становилась веселая, еще более ласковая. Но слегка забывчивая. Однажды отец с братьями собрались на рыбалку на ближайшее озеро Шаньгима. Это было хорошее, рыбное озеро. Внутреннее. Бабушка положила парням еды, дала с собой кастрюлю.
На рыбалке братья хорошо поймали рыбы, сварили ухи на костре. Потом принялись бороться, в пылу – отломали кастрюле ручку. Пришли домой, вернули закопченную кастрюлю бабушке.
Та их похвалила:
– Молодцы, ребята!!! И рыбы поймали! И кастрюлю нашли!
Бабушке досталась страшная смерть. Миеломная болезнь – рак костей. Она кричала от боли не переставая, несколько дней и ночей. Эти крики и ласковое ее «а-вой-вой» – тоже в голосе внутренних озер…
Недалеко, в десяти километрах, есть еще одно озеро. Их вообще около пятидесяти в ближайшем окружении. Но это – особенное. Коля показал его мне только через три года после знакомства.
– Смотри, – сказал, – это хорошее озеро. Если оно тебя полюбит – всегда будешь с рыбой.
