Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)
А когда они вернулись в город, она вдруг стала думать, что будет, если об этом узнает его мать, как она станет смотреть ей в глаза, и не доведется ли опять услышать то, что выслушала она в ту ночь, когда ушла из дому. И сделала она это по обыкновению резко. Бросила ему в лицо, ошеломленному, после поездки на дачу:
– Больше не будем встречаться. Хватит.
Саша выпятил губу, задрожал.
– Не заплачь, – насмешливо буркнула Ленка.
– Я на тебе женюсь, слышишь, вернусь из армии, и мы сразу поженимся. Или сейчас, хочешь?
– Нет, – мотнула она головой.
– Ты не можешь меня ждать, да?
– Глупый, что твоя мать скажет?
– Я из дому уйду.
– Не надо, не надо из дому уходить, – почти крикнула она и уже спокойнее сказала: – Когда ты придешь, мне будет двадцать семь, а моему сыну семь.
– Ну и что?
– А то, что тебе учиться надо, институт кончать.
– Одно другому…
– Мешает, мешает одно другому. Молодой ты еще, понял?
Она уже злилась на себя за то, что они затеяли этот разговор, сидели в каком-то скверике и доказать друг другу ничего не могли. Ленка замерзла и встала.
– Ты просто не хочешь меня ждать, – печально сказал он. – Это понятно, это очень трудно.
– А, думай как хочешь, – вскинулась Ленка.
– Но если, слышишь? – крикнул он ей вдогонку. – Если только у тебя получится, ты дождись меня. Я ведь серьезно. Я все понимаю.
Дождись, усмехнулась она, это у тебя, мой милый, возраст, это пройдет, встретишь другую и разве только, как меня зовут, не забудешь. А мне так и надо, нечего было распускаться. Ну и черт с ним со всем, пойду и напьюсь. А еще лучше не напьюсь, а приду домой, выпью чаю, залезу с ногами на диван и буду смотреть телевизор. А потом Митька вырастет, и можно будет уйти из детского сада. Институт уже не закончишь, но это не беда, и без института жить можно. Как-нибудь проживу. Как-нибудь. Господи, но за что мне такая судьба? Я ведь не злая, не подлая, не равнодушная, чем же я виновата-то? И страшно-то как за всех. Почему так страшно?
Она не могла уснуть и то и дело вставала к спящему Мите, хотя он уже давно вырос и в том не было никакой необходимости. Но страх не исчезал, и ей чудилось, что кто-то крадется к ней в ночной тишине – огонь, вода, зверь, человек… На душе делалось так тяжело, что, уткнувшись в подушку, Ленка начинала плакать. После слез становилось легче, и снова виделась ей речка Елома с подтопленными берегами, по которой плыли они с отцом в черной резиновой лодке.
А ведь в тот раз могло статься так, что они бы и не доплыли до Еломы. Перед этим было огромное озеро Воже длиною километров в сорок и шириною в пятнадцать. Они выплыли в это озеро из короткой, обмелевшей в тот год речки Вожеги, выплыли под вечер и хотели тут же заночевать, но около берега на сотни метров тянулась тростна, а сразу за нею начинался болотистый лес, и ставить палатку было негде. Решили плыть на другой берег, еле видневшийся вдали темной, смутной линией. Плыли не спеша, и так же медленно уходил от них ближний берег, а дальний, казалось, оставался на одном месте. Смеркалось, но на севере долго не гасло светлое пятно неба, и на его фоне виднелась тонко очерченная колокольня в Чаронде. К этой колокольне и плыли. Ленка сидела, укутавшись в плащ-палатку, чистила картошку и кидала в воду длинную кожуру, смотрела, как кожура медленно исчезает в сонной воде, и представляла себе костер и горячий, дымом пропахший чай. Потом ножик выпал у нее из рук, и она уснула. Опустив голову на колени. А проснулась оттого, что лодку стало сильно качать и швырять из стороны в сторону.
Поначалу Ленка не испугалась, страшно стало только тогда, когда посмотрела на отца. Он развернул лодку кормой вперед и яростно греб от себя, откидываясь всем телом. Волны становились все сильнее, но, на их счастье, они были недлинными, и лодку не захлестывало, а только подбрасывало и отпускало. Стало уже совсем темно, не было видно ни колокольни, ни берега, одна только вода кругом и сильный, с порывами, ветер. Потом начался дождь, лодка наполнялась водою, тяжелела, отец бросил грести и прямо на ходу стал подкачивать баллоны. Их стремительно несло незнамо куда. Отец сидел, низко надвинув капюшон, и курил, а Ленка смотрела на мерцающий огонек сигареты и держалась за рюкзак, боясь вылететь за борт. Потом лодка на что-то налетела, остановилась, и их накрыло волной. В тот же момент отец перемахнул через борт, оказался по грудь в воде и стал толкать лодку вперед в тростну. Тростна сгибалась, не поддавалась, еще несколько раз их окатило водой, но потом они вышли на спокойный участок, защищенный от открытой воды, и стали котелком вычерпывать воду. Из котелка пришлось выкинуть начищенную картошку, и Ленка до сих пор помнила, как ей было жаль этой крупной картошки, купленной в Бекетовке на том берегу озера Воже.
Они просидели, мокрые, в лодке, пока не начало светать и не показалась метрах в пятистах полуразрушенная колокольня. Ветер так и не стих, и до самой Чаронды отец тащил лодку за собой, ломая тростну. В деревне зашли в первый попавшийся дом, сушились, пили горячее молоко и слушали старуху, которая жаловалась на бешеную собаку, покусавшую ее правнука. Кроме старух, детей и собак, в этой Чаронде никого не осталось.
А потом Ленка засыпала и не могла разобрать, то ли она вспоминает, как засыпала тогда на печи у старухи, то ли засыпает теперь, и только слышался ласковый голос отца:
– Ты не заболела, доченька? Как ты там?
Он был очень заботлив, ее отец, и всегда страшно за нее боялся. Когда лет с девяти она стала запираться, принимая ванну, потому что стеснялась, что он войдет, отец время от времени подходил к двери и шутливо спрашивал:
– Ты не утонула там?
– Утонула! – хотелось крикнуть ей теперь из этого сна, из глубокой ванны или из черной резиновой лодки, где она плывет в своем сне, только теперь не с отцом, а с сыном, и сидит на веслах сама. А лодку несет мимо берегов, на которых стоят с разных сторон отец, мать, Славик с казачкой Галей, генеральша, молоденький сержант с короткими ресницами, кореянка с портретом Ким Ир Сена, заведующая детским садиком, Саша – и все они молчат. А лодку все быстрее несет по каким-то протокам, и вот впереди слышно, как бьется в пороге вода. От этого грохота ей становится страшно, она сильнее налегает на весла и выгребает изо всех сил обратно, но весла плохо слушаются, прокручиваются, и всех ее усилий хватает лишь на то, чтобы остановить лодку и не налететь на порог. У нее болят руки, все тело, она напрягает их все сильнее и от этой боли просыпается.
Чоловик
Впервые я увидел Карпаты зимой, когда мне исполнилось двадцать лет. Мы приехали рано утром в большой поселок Межгорье, по-местному Межгирье. Солнце только что поднялось из-за гор, которыми со всех сторон был окружен поселок. Он совсем не походил на наши деревни. Избы, заборы, люди – все было иным и вызывало острое любопытство. Мы пересели на маленький автобус и поехали дальше в горы.
Автобус взбирался на кручи, покрытые снегом и высокими елками, склоны гор приблизились к самым окнам. После бессонной ночи в холодном зале ожидания на вокзале в Мукачеве хотелось спать, но спать было жалко. На чистом синем небе светило необычно яркое солнце, и контраст между светом и тенью был разительным до рези в глазах. Мы ехали, наверное, больше двух часов, горы оказывались то с одной, то с другой стороны, вниз уходили глубокие овраги и скалистые ущелья с незамерзающими ручьями. Иногда по дороге попадались отдельно стоящие, окруженные плетнями дома, сараи, часовни – и снова тянулись склоны гор. Наконец мы оказались в большом селе, где сходились две долины. Называлось оно Новоселица.
Посреди села рядом с котельной располагалась двухэтажная школа, а при ней интернат, в котором жили дети из дальних деревень. По утрам Новоселица наполнялась детскими голосами. Мы видели, как дети идут в школу, и слышали, как они говорят на странном певучем языке, представлявшем собой смесь украинского, словацкого, польского и венгерского. Потом мы разбредались по двое по разным концам деревни, стучались в дома к старикам и старухам и спрашивали их о народных поверьях, нечистой силе, ведьмах, колдунах, о том, как раньше играли свадьбы, как хоронили, рожали, праздновали праздники, сажали пшеницу и убирали урожай. Старухи отвечали что помнили, их ответы мы записывали в тетради или на магнитофон, а вечерами собирались в большой комнате, переписывали собранное на карточки, ужинали, немножко выпивали и выясняли, в каком доме лучше накормили. Карпатские хозяйки бывали гостеприимны, и внимание приезжих им льстило, тем более что часто спрашивающий и отвечающий менялись местами и образованные студентки рассказывали бабкам о похоронном обряде такие подробности, каких те и не слыхали.
В этой интеллектуальной девичьей компании я был единственный новичок, невежда и лицо мужского пола. Последнее было причиной, почему меня взяли в экспедицию. Появление студенток обыкновенно будоражило местную молодежь, по вечерам деревенские парни ломились к сборщицам фольклора, звали их на танцы в клуб, и я был нужен в качестве охранника, хотя и не представлял, что смогу сделать один против целого села.
