Татьяна Соломатина - Одесский фокстрот

Вступление к истории о сорокалетнем коньяке несколько затянулось, согласна. Но я вообще люблю поразглагольствовать. Особенно – сама с собой. Особенно в том случае, если я никуда не тороплюсь, а наоборот – стараюсь прийти как можно позже. Чтобы не попасть туда, куда я попадать ни в коем случае не хочу. Но дружеский долг и прочая вынудят меня таки прийти к столу. Хотя я знаю назубок, как те вариации до-мажор Моцарта, до нотки, до оттенка, до выдержанности долей и легато-стаккато, крещендо-пианиссимо, как развивается этот «детский утренник». И все ему подобные. Плюс-минус. Это из семи лишь нот – можно творить вселенные. А из так называемого многообразия людей – как правило выходит одна и та же простенькая пьеска для раздолбанного механического пианино. Или ещё хуже нынче: электронного. Выставляй аккорды, нажимай кнопки. Иди заваривать кофе.

Поэтому лично я, пока они там празднуют день рождения «несчастного мальчика» – жутко расхлябанной и недоброй скотины, – иду вдоль побережья вместе с верной флягой текилы и распеваю про себя прецизионно поставленным голосом Дмитрия Хворостовского: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново!» Ну и каватину Фигаро из «Севильского цирюльника». Тоже, разумеется, про себя. Каватину Фигаро я вслух вообще не потяну. Распеваю и уговариваю себя про себя – про себя вообще можно одномоментно делать огромное множество вещей – мол, Фигаро не ссы! Фигаро, не джи! Ну, появишься где-то около полуночи. Совсем не появиться всё-таки вроде как неудобно. Да-да, я – человек. И ничто человеческое мне не чуждо, как бы не гордо это ни звучало. Появишься где-то около полуночи. Тихонечко откроешь Ленкины ворота своими ключами. В «тихонечко» нет никакого смысла, но ты откроешь дверь своими ключами очень тихонечко. Тебе навстречу вынесется жизнерадостный мопс. Это самый прекрасный чело… Самое прекрасное, самое доброе, самое беззаветное и наивное существо, проживающее в доме подруги. Вот уж кто любит твою подругу безусловно. В горе и в радости. В плохом настроении, и в хорошем. Вот кто готов ждать её в дождь и в стужу. Вот уж кто никогда не обидится ни на заслуженное, ни на незаслуженное наказание. Навстречу вынесется прекрасный мопс и начнёт вилять толстой попой. Тут надо будет проследить, чтобы самый замечательный мопс на свете не вынесся дальше – за ворота. Потому что он и так-то безалаберный. А уж взбудораженный массовым сборищем – он будет совсем без руля и ветрил. И с несварением желудка. Лишь бы не отравился. Потому что у этого мопса один-единственный недостаток: он страшный обжора. Но это даже недостатком не считается. Потому что уж такова она, мопсов, подвидовая особенность. А пьяные люди будут охотно пихать всё, что под руку подвернётся, в неустанные челюсти этой чудесной замшевой животинки. Итак: отловить мопса, чтобы он не вылетел за ворота, на дорогу. У Петра Ивановича овчарка уже как-то раз вылетела. Операционная, все дела. Теперь прекрасная собака больна. Потому что пьяные люди, собираясь вместе, невнимательны и безответственны. Люди-то и трезвые, и поодиночке – не всегда внимательны и ответственны. А уж когда собираются вместе с целью распития спиртных напитков «по поводу» – то вообще ой!

Отловить мопса. Закрыть за собой калитку.

Справа, под навесом, за дворовым столом, будет храпеть Серёжа Берёза. Он – замечательный молодой человек. Да-да, всё ещё молодой. Ему всего сорок. Он очень добрый. Заботливый муж и любящий отец. Или наоборот. Не помню, как там правильно. В отношении Серёжи Берёзы обе версии правомерны. Он любит свою жену и заботится о ней. Он любит своих дочерей и заботится о них. С моей подругой Ленкой и её братом Ваней Серёжа дружит со школы. Как я с моей Танькой. С той только разницей, что их дружба все эти годы не прерывалась. Серёжа, Ленка и Ваня уже скорее родня, чем друзья. Потому что друзей связывает нечто большее, чем совместные пьянки и взаимные обязательства. Это как раз родню связывают пьянки и обязательства. И разборки. Но разборки с Серёжей – дело бесперспективное. Потому что он очень добрый. И о-о-очень толстый. Просто жирдяй. Хотя совсем не мопс, а очень даже человек – и способен контролировать количество употребляемой прямо в себя пищи. Ему-то никто в пасть куски не суёт. И в воровстве со стола, в отличие от мопса, Серёжа не был замечен.

Я искренне люблю Серёжку Берёзу. Он мне всегда нравился. Разумеется, не как мужчина – я другой фасон предпочитаю. А как человек. Хотя некоторые из моих многочисленных друзей… Или, чёрт возьми, уже родни?.. Некоторые из моих многочисленных тутошних колбасно-бумажных людей считают, что он мне нравился как мужчина. Как будто мужчина не может нравиться – как человек! Особенно учитывая то обстоятельство, что с мужчинами у меня проблем никогда не было. А вот с человеками… Я даже – был такой период, – как тот Диоген, днём с фонарём именно человека искала. И вовсе не для того, чтобы создать с ним ту смешную ячейку, к созданию которой все колбасно-бумажные дамочки стремятся всеми фибрами своих душенек.

Я искренне люблю Серёжу Берёзу, потому поздороваюсь с ним, и скажу, что по нему соскучилась. Он не ответит, потому что спит. И даже храпит. С таким-то весом только присядь – и ага. Потому что синдром нижней полой вены. А Серёжа Берёза к полуночи вкачает в себя такое количество еды и спиртного, что глубокий сон в любом положении – без вариантов. Серёжа жизнерадостно всхрапнёт на моё приветствие и ничего не ответит. Только живот колыхнётся давно отдельно живущим от Серёжи организмом-паразитом.

Я отпущу на волю хрюкающего, эйфоричного, обожратого мопса. Мне навстречу выйдет Лена, сияя глазами. Блеск её глаз после какой-то из порций спиртного уже несколько стеклянный. Но это неважно. Потому что она не спит. И рада меня видеть. Она всегда рада меня видеть, чтобы ей там ни нашёптывали в уши. Нас с ней многое связывает. И наши недолгие размолвки, связанные с моей потребностью нести правду и с её неспособностью эту правду воспринять, лишь утверждают нашу с ней какую-то воистину экзистенциальную взаимосвязь.

Из-за Лены выскочит Аркан. И накинется на меня с объятиями и попытками облобызаться взасос. Когда Аркан напивается – ему всё равно, с кем целоваться взасос. Может, подсунуть Аркану мопса? Но я слишком люблю собак. Потому мопс отпущен на волю (оглянуться, не открыл ли кто ворота). Аркан как-то вырывал мне зуб. И не раз анестезировал мою ротовую полость. У него лёгкая рука. Я оставалась довольна его манипуляциями с моими зубами и моими слизистыми. Я не очень понимаю, как можно накидываться с поцелуями взасос на человека, в пасти которого ты орудовал иглами и щипцами, но Аркан непременно накинется. Из-за Аркана выскользнет его тихая жена Оксана. И начнёт умоляюще-привычно волынить про «Аркаша, пишлы до дому!» Тихо и умоляюще – потому что у Аркана в отношении Оксаны рука тяжёлая. Они давно муж и жена. У них двое детей: девочка и мальчик. Отличники, умницы, послушные детки, мамина и папина радость и гордость. Дом – полная чаша. И тяжёлая рука Аркана в придачу. А Оксане «некуда деваться». Любимая женская отмазка. Когда женщине деваться никуда и не хочется. Как-то давным-давно, когда все мы были моложе, а некоторые из нас – легче на подъём тяжёлой руки, – я спросила Оксану, читала ли она «Кукольный дом» Ибсена? И знает ли она, кто такая Нора? Оксана не знала. Оксана говорит по-малороссийски (не путать с «по-украински»), а Ибсен – он писал по-английски. Тому, что её дети отлично говорят и пишут и по-русски, и по-украински, и по-английски, – Оксана радуется и гордится. И вообще: у неё есть муж, дом, работа и дети-отличники. А тихо, умоляюще поныть, когда муж кидается на всех подряд с засосом наперевес, Оксане не сложно. В привычку вошло. В характер. В судьбу. Сейчас Оксана, кстати, знает, кто такая Нора. Точнее – откуда. Нора – это «из Гоцмана».

Я отобьюсь от Аркана, пообещав ему «злой собакен яйца клац-клац!». Оксана попытается его утащить хотя бы в дом Петра Ивановича. Чтобы оттуда пытаться тащить домой.

Блеск Ленкиных глаз станет просто-таки хрустальным. Мы выпьем прямо под навесом за дворовым столиком, рядом с безмятежно храпящим Серёжей Берёзой. Просто так выпьем. Не за её сына. Она любит своего сына. Ей обидно, что он такой. Не отличник. Не добрый. Не гордость. Не помощник. Если бы она его меньше баловала, меньше потакала, меньше подавала этому лосю завтрак в постель, меньше орала матом и меньше бы сгружала в него денег, и почаще бы и на подольше отправляла бы к папе – возможно, был бы толк. Если бы она могла быть ровнее… Не старайтесь сделать детей лучше – становитесь лучше сами. Дети всё равно будут похожи на вас. Старая англосакская мудрость.

Затем Ленка поноет про то, что меня ждал её отец. Мы пойдём в дом Петра Ивановича. За столом будут, как на том манеже, – всё те же. Пётр Иванович выдержит паузу со своим застольным появлением. Чтобы я не слишком о себе воображала. Придёт. Расскажет пару-тройку старых анекдотов. И несколько новых историй. Что-нибудь об организации здравоохранения. И о его недавней командировке – у него в активе всегда имеется недавняя командировка. Он будет элегантен, как рояль. Им наверняка ещё интересуются бабы. И мы, пожалуй, поговорим с ним о поэзии. Ну, о какой-нибудь. Что-нибудь, что он перечитал после очередной командировки. Будет ли это «Колыбельная Трескового мыса» Бродского, или же «Бахчисарайский фонтан» Пушкина – зависит от того, куда была его недавняя командировка: на Восточное побережье США или же в Крым. Мы непременно поговорим о его Сан-Франциско 1991 года. Точнее: он поговорит, а я – далеко не в первый раз – послушаю. О моём Сан-Франциско года 2011 поминать бессмысленно. Люди всё равно интересуются только и только собой. Пётр Иванович пожалуется на то и на это. И некоторое количество трёпа непременно посвятит охоте и рыбалке. И скабрёзным историям. Мода у них, что ли, такая, у стареющих мужиков, на нижнепоясное? И ещё Пётр Иванович непременно достанет какую-нибудь бутылку к моему приходу. В прошлом году это был отменный сливовый самогон. Ещё он пообещает мне шурпу. Но так её и не сварит. Ну и ладно. Надо же сюда зачем-то возвращаться. Для того, чтобы взять Петра Ивановича за запястье. В руках хирургов определённо есть магия. Она остаётся даже тогда, когда из самих хирургов очень многое выветривается.