Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник)
– Не беспокойся. Сейчас сюда руки мыть принесут, – сказал шофер, и Зенкович подумал, что он ведет поистине ханскую жизнь. Или падишахскую жизнь.
Запахло пловом. В комнату принесли кувшин, полотенце и тазик. Гостям полили на руки над тазиком. Ревниво следя за черными руками молодого шофера, Зенкович со спокойным академизмом размышлял о том, что процедура эта скорей ритуальная, чем гигиеническая, но настроение у него упало поздней, когда гости потянулись к плову руками.
Прокопав со своей стороны небольшую дыру в плове, Зенкович быстро насытился этой ароматной, жирной едой и блаженно откинулся на подушку. Гости сосредоточенно уничтожали гору плова, оставляя в неприкосновенности норку Зенковича, вырытую в рисовом островке. Подойдя к концу, они в один голос стали уговаривать Зенковича, что так мало есть нельзя, что он этим обижает хозяев, и если он сам не хочет, то его, как уважаемого гостя, надо покормить. Пылкий молодой шофер, набрав плов в огромную черную ладонь, стал запихивать еду в рот Зенковичу… По позднейшему признанию Зенковича, этот случай помог ему понять абсолютно относительный характер всякой брезгливости и всякой гигиены.
Учитель физкультуры принес еще одну бутылку водки. Бывший судья, Мураз-ака, физкультурник и молодой шофер отважно выпили. Склонившись к Зенковичу, молодой шофер стал шептать, что в годы армейской службы он проделывал штуки и почище. Например, у него была одна девушка… Потом он чуть не попал в тюрьму… Зенкович смотрел в красные глаза захмелевшего шофера и думал о том, что как только родные горы перестают оберегать своих сыновей от соблазнов долины…
Впрочем, два пожилых пьяницы вместе с молодым физкультурником и молодым шофером так и не смогли одолеть второй бутылки. Зенкович с удовлетворением отметил, что прогресс пока еще довольно медленно карабкается в бахорские горы.
Пора было двигаться дальше. Хозяева проводили их до околицы и долго махали им руками. Вдохновленный выпивкой старенький Мураз-ака бодро пошел в гору. За ним, с подозрительностью щупая свой левый бок, тащился отяжелевший от плова Зенкович.
* * *Добравшись до перевала, они сели отдохнуть. Ишачок стоял у дороги, опустив голову, и покорно жевал. Ему на голову был до самых ушей надвинут мешок с кормом. Внизу сколько хватал глаз расстилалась горная долина. Дымы курились над ней, переливаясь оттенками белого, серого, серебряного, палевого… Лучи солнца пробились, точно стальные копья, сквозь облака, выхватили изумрудные клочки поля. А еще выше, выше облаков, выше гор, небо было синее, безбрежное, бесконечно ласковое…
Зенковичу вдруг стало очень жаль уходящего дня, уходящей жизни и себя, уходящего отсюда. Он был как этот бедный ишак – его кормили, нежили, на нем иногда ездили, и все, чтобы потом убить его, чуть раньше, чуть позже… Он хотел взвыть, по-ишачьи, по-волчьи, по-человечьи, хотел упасть на колени, просить о помиловании, об отсрочке…
– Немножко отдыхали, идти надо, – сказал неутомимый Мураз-ака.
И Зенкович устыдился своего порыва, своей постыдной трусости. Он еще не поблагодарил небо за дарованный ему чудесный день жизни, а уже скулит по-собачьи. Он был недостоин милостей неба, дарованных ему.
– Прости мне, Господи Боже, Иисусе Христе… – сказал Зенкович. – Аллах акбар…
Пир разгорался неторопливо и степенно, как все шло от века на этой вздыбленной к небу земле. Подходили все новые гости. Поговорив о чем-то с хозяином, они с достоинством садились на курпачу. В саду кипели котлы с бараниной. На айване, занавешенном коврами, прятались от нескромных взглядов женщины и девушки, а внизу, в уголке двора, под мерный стук барабана кружились в танце совсем маленькие девчушки. Зенкович засмотрелся на их танец. Как только они заметили, что он смотрит, танец немедленно прекратился: они твердо знали, что мужчине нельзя смотреть в их сторону. Отвернувшись от девочек, Зенкович увидел в просвете между коврами взрослых женщин. Туда ему тоже нельзя было смотреть, но почему-то хотелось смотреть именно туда: женщины были одеты с изысканной красотой и богатством, ладони у них были красны от какой-то краски, брови насурмлены…
Мураз-ака позвал Зенковича есть шурпу, но Зенкович больше не испытывал интереса к еде. Он с любопытством разглядывал странного вида женщину, пренебрегавшую женским загоном. Она была, как и все здесь, одета в национальный бахорский костюм, более того, одежда ее была еще более национальной, чем у других, и заметно было, что она уже ношенная. Женщина эта была накрашена более щедро, чем другие, и, если бы Зенкович мог с уверенностью сказать, что в кишлаке есть шлюхи, он считал бы загадку решенной. Мало того что женщина не сидела в женском закутке на айване, она еще и сговаривалась о чем-то с двумя мужчинами полугородского-полукишлачного типа. Лишь когда один из этих мужчин принес с улицы большой студийный микрофон и стал устанавливать его перед достарханом, Зенкович вспомнил, что на пир приглашены артисты. Эта женщина и была артистка, как же он сразу не догадался?
Видя интерес Зенковича к артистам, один из гостей, симпатичный молодой мужчина в ослепительно белой рубашке, сказал ему:
– Из филармонии. Тыщу рублей хозяин дома платил.
– Тыщу рублей! – воскликнул Зенкович в изумлении. – Но зачем? Здесь все и так прекрасно танцуют!
– Чтоб было богато, – сказал симпатичный молодой гость. – У соседа был пир – борцы выступали. Победителю – ковер давали, баран давали, мотоцикл давали.
– Во сколько же им сегодняшний пир обойдется? – в страхе спросил Зенкович.
– Два тысяча рублей обойдется. Обрезать мальчика – дорогое дело. Женить мальчика – тоже дорогое дело. Я прошлый год женился – отец девять тысяч давал.
– Хорошая жена? – спросил Зенкович.
– Жена неплохой, – сказал симпатичный гость. – Я сперва не видел. Хотел поехать его смотреть, отец говорит: «Пускай, сынок, мама едет. Неужели ты не уважаешь своему матери, не доверяешь ему…»
– Хорошо живете с женой?
– Сначала плохо жили. Я город работал. Он сердился, его отец увозил. Я его привозил. Мой мать обиделся, с ним не разговаривал. Теперь ребенка родил, лучше стал… А ты свой жена хорошо живешь? – спросил симпатичный гость.
– Я с ним совсем не живу, – сказал Зенкович, с готовностью отбросив изыски грамматики. – Расходился.
У Зенковича появилось приятное ощущение, что он говорит не по-русски, а значит, почти по-бахорски.
Артистка отчаянно закричала в микрофон что-то очень печальное. А может, наоборот, очень веселое. Во всяком случае, что-то очень громкое.
– Если есть больше не хочешь, можем немножко гулять, – сказал Зенкович симпатичному гостю, которого звали Ибрагим.
Они покинули пиршество, прошли через толпу глазеющих зевак и оказались на тихой улочке кишлака. Кишлак размещался под огромной красной скалой, на берегу реки. Дома и дувалы кишлака были вылеплены из красной глины, вдоль его красных улиц пролегли красные арыки, близ которых темнела изумрудная зелень.
– Вот ты когда в Орджоникирве работал, у тебя не было девушки? – спросил Зенкович.
– Не был, – сказал Ибрагим и честно взглянул на Зенковича. – Мне отец сказал – не надо, сынок. Девушка испортишь. Здоровье свой испортишь. Он сказал: «Вино тоже не пей».
– И не пил?
Ибрагим с отвращением помотал головой.
– Жена родит тебе десять детей, – с завистью сказал Зенкович. – Папа твой был прав.
– Мой папа очень хороший. Братишки очень хороший. Восемь братишки. Папа сейчас больной. Завтра буду больница возить. Хочешь, к нам в гости будем ходить?
– Пошли.
Они взобрались вверх по крутой улочке и через гранатовый сад вошли на галерею второго этажа двухэтажного мазаного дома. Внутренний двор был виден с галереи. Посреди двора под виноградными лозами стоял большой помост, как в чайхане. На помосте лежал худой старик в чалме. На том же помосте два других старика стояли перед ним на коленях и часто кланялись.
– Мулла пришел, – объяснил Ибрагим. – Завтра отец больница едет, я просил мулла приходить. Сорок раз молитва читать будет.
– Не надо им мешать.
– Идем сюда. Это для гостей комната. Стены я сам рисовал…
– А вышивал кто?
– Жена вышивал…
– Вот видишь, какая хорошая жена, – сказал Зенкович и вдруг сладко зевнул.
– Ложись тут спать, – предложил Ибрагим. – Я тебе чай принесу.
– Не надо чай, – сказал Зенкович. Он лег на одно стеганое одеяло, накрылся вторым и сказал сонно: – Скажи Муразу-аке, что я уснул, будь другом.
– Я буду твой друг, – сказал Ибрагим. – Я тебе в Москва посылка делать буду. Урюк, гранат. У вас в Москве есть кремплин?
– У нас как в Греции… – сказал Зенкович. – У нас все есть. Впрочем, я не знаю, что это…
Он уснул.
Ему снилась родная Москва, прекрасный город у моря, в котором не было ни одной панельной коробочки – одни только Парфеноны, пропилеи, Пергамоны, оливковые и березовые рощи на солнечном берегу.
