Елена Бочоришвили - Только ждать и смотреть

Эммочка потребовала, чтоб я нарисовал ее в шляпке. Она хотела, чтобы мы с Марком пришли к ней в дом и выбрали, которая ей больше подходит. Потом передумала – сама явилась к нам с шофером, который нес сорок картонных коробок! Она разъезжала по городу на черном лимузине, с шофером в фуражке. Марк только пришел с работы, он был голодный и усталый – ей было безразлично. Марк не умел отказывать, и Эмма Берг знала это лучше всех. Марк сидел в кресле, засыпая, а она давала ему представление – демонстрировала себя. Я был ни при чем: “Бери свой быстрый карандаш, рисуй…” – делай что прикажут. Ей хотелось, чтобы мой отец увидел и оценил в ней красивую женщину, ту, которой она была когда-то, полвека назад. Эмма медленно крутилась, пританцовывая, – полы ее платья развевались, задевая его колени, – и улыбалась старческой, чуть снисходительной улыбкой. Печальное зрелище.

– Прекрасно, – приговаривал Марк, – великолепно!

Наконец они остановились на шляпке с вуалью, которая перешла к ней от матери, эмигрировавшей из России в начале ХХ века.

– Моя бедная мамочка никогда не носила эту шляпку, – шептала Эммочка (потеряла голос от нахлынувших воспоминаний), – берегла для лучших времен! М-м-м, мы были такими бедными!

Мне стало жаль ее, и я промолчал, хотя был возмущен. В шляпке с вуалью – а что же мне достанется для работы? Один рот-анус. Лучше приведите в качестве модели осла!

Наконец она заспешила – ей надо было кормить мужа. Берни, оказывается, больше не вставал с постели – его болезнь развивалась с катастрофической быстротой. Я поинтересовался, можно ли его навестить, а она наотрез отказалась: “Зачем? Он никого не узнаёт, даже меня!” Эммочка произнесла это так, что мне опять стало жаль ее, хотя жалеть, наверное, надо было Берни. Я сказал ей, что нарисовал его портрет по памяти, а она опять спросила: “Зачем? Мы с детьми уже подготовили фотографию”. И не стала смотреть на портрет. Они все были готовы, дети ждали.

Многомиллионная компания Берни была слишком крупной, чтобы ее можно было продать быстро. Семейство надеялось разделить компанию и продавать по частям, “вечные дети” собирались оттянуть по куску каждый для себя. В местной газете вдруг появилась статья об успешном бизнесе Бергов – заверения будущим покупателям, что все идет хорошо. Именно эта статья разбила последние надежды Зака Полски – он понял, что конец близок. Без помощи влиятельного лица ему не удастся пристроить свою коллекцию в “приличный” музей.

Дети не знали, что написано в завещании Берни, и перессорились между собой, обсуждая, кому что достанется и у кого сколько прав. Девственница боялась, что ей, одинокой и бездетной, выделят меньше всех при разделе имущества, поэтому она не вступала в переговоры с остальными “детьми”, а доносила на них матери. Эмма рассказывала Марку, что все пятеро кружат на машинах возле родительского дома – следят друг за другом, боятся упустить момент. Эмма знала, что раздел имущества возможен только после ее смерти, потому что Берни оставляет ее единственной наследницей. И она наблюдала за всем происходящим как за генеральной репетицией собственных похорон.

Эммочка начала приходить позировать. Мне очень трудно давался ее портрет – она не понимала, чего я от нее добиваюсь. Она сидела напряженно, как перед камерой фотографа – внимание, вылетит птичка! Я сделал массу эскизов, но они не годились. Она была терпелива, сидела не шелохнувшись, и смотрела в одну точку. Ни одна мысль не отражалась в ее прозрачных голубых глазах, ни один голубой волос не выбивался из-под шляпки. Я признался Марку, что ничего не выходит, и он пришел в подвал посмотреть. И вдруг Эммочка развернула лицо в сторону Марка, на губах появилась полуулыбка, глаза чуть прищурились – она смотрела на солнце. Я поспешил запечатлеть этот момент на бумаге, но едва успел – ее лицо снова застыло в ожидании птички, теперь она уже демонстрировала Марку свое умение позировать.

Я думал, что мне понадобится несколько месяцев, чтобы создать ее портрет. Однако мне понадобились годы: вначале я был занят тем, что вместе с мсье Туччи разгребал бумаги Марка, потом я делал иллюстрации к книге (“Секс в СССР”), но и позже я не был доволен результатом. Поэтому я никогда не выставлял портрет Эммы Берг, а в картине “Ремейк”, где центральная композиция выполнена в цвете, а вокруг расположены карандашные портреты, я поместил именно тот эскиз, который сделал в день, когда Марк вошел в подвал словно с солнцем в руках.

Я думаю, что Эмма Берг любила моего отца последней отчаянной любовью. Полвека назад она, наверное, любила своего Берни, но они оба много работали, растили детей, “крутились”, как тогда говорили, – огонь вспыхнул и погас. Если я просил Эмму вспомнить что-либо приятное из прошлого – надеялся увидеть свет в ее голубых глазах, – ей это не удавалось. Она не помнила первого свидания с Берни: “Мы вместе работали в магазине, какие свидания?” Не хотела рассказывать о свадьбе: “М-м-м, разве это была свадьба? Мы были бедными!” Воспоминания о родах тоже не доставляли ей радости: “Я говорю доктору – уже ребенок идет, что вы мешкаете? А он, м-м-м, дурка, машет ручкой – еще не время! Разве мать не лучше знает? А эскесарево… Благодарите Бога, что он не сделал вас женщиной!”

Впрочем, я тогда не знал, о чем спрашивать.

Может быть, она полюбила моего отца потому, что поняла вдруг, на старости лет, что ее жизнь прошла мимо, как тот советский поезд. Она все бежала, рвалась к своим миллионам, а вокруг табуном бежали такие же взмыленные, охочие, ненасытные – и только пыль столбом. В спешке растеряла детей… Она добежала, добилась, дотронулась до приза, а радость? Даже смеяться разучилась – изредка откидывала голову назад и выдыхала: хы! Марк был мальчиком, что сидел на обочине под солнцем, никуда не бежал, не спешил. Сумасшедший – не такой, как все.

Однажды я сказал Марку, что, по-моему, Эммочка любит его, иначе зачем все эти неожиданные визиты поздно вечером или рано утром, когда он неизменно в трусах? Или ночные звонки, бесконечные разговоры, а уж шляпка… Я ожидал, что Марк взорвется и выругает меня, что я не понимаю дружбы между мужчиной и женщиной. Но Марк согласился. По его мнению, Эмма любила его “за то, что я несчастней нее”. Если она звонила ему, а он, застигнутый врасплох, отвечал, что все в порядке, она обижалась: “Вам не нужны друзья! У вас все в порядке!” Марк шутил, что всегда имеет при себе две-три проблемы, на которые может пожаловаться Эмме, чтобы доставить ей радость. Кто-то еще несчастней, чем она сама.

Возможно, она любила его как сына, единственного удавшегося сына, один гол в чужие ворота, – ведь Марк сумел получить высшее образование, защитить диссертацию, стать профессором. Для Бергов образование значило больше, чем деньги: его было не купить. У них было восемь классов на двоих: три класса у Эммы и пять у Берни. То, что профессор Марк Окли считал ее умной женщиной и постоянно советовался с ней, должно было доставлять ей немало удовольствия. Я имею в виду, если бы она умела получать удовольствие от чего-либо, хотя бы от денег. Она по-прежнему боялась потратить лишнее, вырезала из газет купоны на копеечные скидки – новшество, которое ввел когда-то ее муж. Черный лимузин подвозил ее к торговому центру, шофер в фуражке открывал ей дверцу, она медленно выходила – высокая, статная, с седыми волосами, подкрашенными синькой, – и неслась к удешевленным товарам! С купонами наготове!

Что мы знаем о любви? Почему она возникает или угасает? Можно ли на самом деле полюбить человека за то, что он несчастней тебя? Был ли Марк несчастней женщины, чьи дети с нетерпеньем ждали смерти своего отца, а потом – ее смерти? У него “всего лишь” грубо отняли первую любовь, отлучили от сына… Частный случай, из которого не стоит делать обобщений… Как можно измерить глубину несчастья? Даже счастье измерить нельзя!

Что, что именно Эмма Берг увидела там, на картине “Ремейк”, когда пришла в пустую галерею? И каблучки ее стучали, как будто тикали часы?

Взглянула – и ее сердце перестало биться.

– Здравствуйте, миссис Окли! Это я, Сандро!

– Да-да, здравствуйте! Вы в Нью-Йорке?

– Нет, я звоню вам из Монреаля!

– Понимаю. Как вы устроились?

– Спасибо, все в порядке.

– Пожалуйста, расскажите подробно, меня все интересует, мне осталось пятнадцать минут до совещания.

– Я должен вам сообщить: у Марка большие проблемы.

– Ему нужны деньги?

– Деньги тоже. Но, вы знаете, он злоупотребляет лекарствами.

– А-ах, опять…

– “Мадам” придет через два дня, и я боюсь, что Марк сорвется. Я не знаю, что здесь делают в таких случаях. Может, вы приедете?

– Нет, это совершенно исключено, у меня очень много работы. Мне казалось, что мы покончили с этой проблемой. Там, наверное, только те лекарства, которые выписывает доктор. Вы с ним говорили?