Линор Горалик - …Вот, скажем (Сборник)

…Вот, скажем, лингвист Л. часто говорит студентам, что решил посвятить себя изучению языков очень рано, в восемь лет. Конкретно – в тот момент, когда его папа споткнулся в темноте о пылесос.

…Вот, скажем, русский националист Т., вполне себе еврей, собирается переезжать в Финляндию, потому что в России белому человеку не дают жить и так далее. Ну, как сейчас принято. С тремя детьми, женой и собакой. Очень хлопотно, короче. А тут еще у него начинает болеть рука. Правая, довольно сильно. Русскому националисту Т. ставят диагноз «ущемление диска», потом «остеохондроз», потом «мышечная киста», потом еще что-то. Все это красиво, но рука-то болит, двинуть невозможно, печатать невозможно, обнять на прощание товарищей по Белому братству невозможно. В ход идут таблетки, прогревания, мануальная терапия – нет, все плохо.

Еврейская бабушка русского националиста Т. в очередной раз – настойчивым мейлом – интересуется, когда он вместе с правнуками приедет наконец к ней в Израиль погостить. Русский националист Т. бабушку очень любит, но честно пишет, что, мол, милая старушка, реально, только тебя и не хватает, я перевожу семью в единственную страну, где пока еще вольно дышится белому человеку; дети пропускают школу, у собаки диатез, а вдобавок еще у меня болит рука – и тут ты, дорогая. На что бабушка русского националиста Т. немедленно сообщает ему, что как же руке-то не болеть? Он забыл Иерусалим. Забыл Иерусалим, собрался в какую-то Финляндию, а Иерусалим забыл. И теперь у него, как положено, отсыхает правая рука. И пусть он из этого сделает какие-нибудь выводы немедленно, пока она вообще не отвалилась. И с тех пор рука русского националиста Т. чувствует себя гораздо лучше, безотносительно качества финской медицины, потому что русский националист Т. каждый день перед сном десять минут дисциплинированно думает о Иерусалиме. Старается, конечно, сосредотачиваться на православных сюжетах, но в голову нет-нет что-нибудь такое да пролезет. Но печатать уже может и даже собаку сам натирает emulsiovoide kutisevalle iholle два раза в день по три минуты.

…Вот, скажем, предприниматель С., внезапно почувствовав зов родины, решает получить израильское гражданство. И приходит в соответствующее учреждение, где у него просят миллиард бумажек, конечно. В том числе – бумажки про национальность мамы. Предприниматель С. приносит мамино свидетельство о рождении: мама – еврейка. Потом у него просят бумажки про национальность маминой мамы. Предприниматель С. приносит, что положено: мамина мама – еврейка. Заодно предусмотрительный предприниматель С. приносит бумажку про национальность мамы маминой мамы: ну, понятно, кто она. И тут у предпринимателя С. внезапно просят бумажку про национальность папы. Изумленный предприниматель С. спрашивает девушку в окошке, зачем оно государству Израиль, если государство Израиль устанавливает национальность граждан по национальности матери. Девушка говорит: ну, хорошо бы проверить. Ну, так, чтобы было. «Девушка, – говорит изумленный предприниматель С., – у вас в стране восемь миллионов граждан. Если у каждого папу проверять – вы же тысячу лет будете маяться». Тут девушка смотрит на предпринимателя С. поверх очков прекрасными темными глазами и нежно говорит: «Да? А вот мы тут у одного мальчика не проверили – и уже две тысячи лет маемся». И предприниматель С. даже чувствует себя немножко польщенным и поправляет белую рубашечку.

…Вот, скажем, много любившая женщина Р. вернулась из отпуска опустошенной и теперь часто рассказывает подругам о вреде краткосрочных романов. Когда не так много любившие подруги ее не понимают, она рассказывает им притчу про кота. «Сидишь ты, – говорит, – в кафе, вокруг горы, ты в таком платье без спины, тут все хорошо, тут все хорошо (показывает руками, где все хорошо). И в этот момент к тебе подходит какой-то кот, несчастный-несчастный. Очень хочет кушать и поэтому несчастный. И ты даешь ему кусок своего омлета. И за сорок секунд кот этот омлет заглатывает – и опять приходит к тебе. Такой несчастный-несчастный, потому что у него омлет кончился. Так вот: теперь он такой несчастный исключительно по твоей вине».

…Вот, скажем, юный продюсер Ф., девушка с железными яйцами, решает завести собачку. В доме появляется немецкая овчарка из приличного питомника, изначально заточенная под то, чтобы не какать в доме, не есть со стола и не облизывать чужих, – ну, словом, нормальная буржуазная собака, хорошая. Юному продюсеру Ф. собака немедленно предстает балованной, разболтанной и капризной. Поэтому через два месяца собака какает строго в одно и то же время, чужих держит на расстоянии ровно трех метров от хозяйки, а ест только после того, как хозяйка произнесет слово «можно». То есть что бы в миске ни лежало, как бы оно ни пахло, пока нет команды «можно», собака ни к чему не прикасается. Удовлетворившись поведением собаки, юный продюсер Ф. решает расширить свой коммуникационный круг и заводит себе немца (и клянется друзьям, что все совпадения случайны, конечно; но мы же понимаем, да). Немец хороший, буржуазный, из приличного питомника; ну, не гольштейн-готторп, но тоже какая-то такая порода. Юный продюсер Ф. подшлифовывает немца буквально пару недель ― и решает, что она вполне может уехать на съемки, оставив немца и собачку присматривать друг за другом. Вот наступает утро, немец кладет себе в миску корнфлекс, овчарке в миску ― консервы и говорит: «Можьно». Собака не двигается. «Можьно». Не двигается. Только слюни глотает, но «можьно» и «можно» – это же разные команды, да? Дальше понятно: немец трясет миской, подносит консервы бедной собаке к носу, мажет ей усы. «Можьно!», «Можьно!» Собака мученически водит мордой, но нет же. И тут немец вдруг говорит на немецком примерно такое: «Господи, как же мы оказались в этой чудовищной с исторической точки зрения ситуации?» Тогда овчарка ложится на пол и начинает плакать человеческим голосом. Плачет, но не ест.

…Вот, скажем, один маленький музей решает расширять спектр детских образовательных программ и покупает в Норильске двух, натурально, северных оленей. И гонит их к себе во двор. Увы, один олень не выдерживает перегона, и перед бухгалтерами музея встает важный вопрос: как списывать оленя? Если оформить его задним числом как имущество ― это одна схема, очень сложная. Если оформить его задним числом как учебное пособие ― это другая схема, очень сложная. В результате решают записать покойного волонтером, а потраченные на него деньги считать суточными. C этого момента второй, добравшийся до места назначения олень тоже считается волонтером и должен ежедневно расписываться в ведомости за получение суточных. Что успешно и делает.

…Вот, скажем, интеллигент П., сидя в трамвае, видит, как по сиденью стоящего впереди кресла ползет вошь. Настоящая вошь, гнидин выползень. И даже не по самому креслу, а по такой развилке между креслами. А в этих самых креслах сидят, с одной стороны, какой-то неприятный мужик с красной шеей и грязными волосами, а с другой ― такая волшебная девушка одуванчик, лебединые позвонки, нейлоновый воротничок, косы корзиночкой. Читает конспект какой-то. Интеллигента П. начинает трясти: у него очень сложное положение, ему вообще трудно заговорить с незнакомыми людьми, а уж сказать им, что к ним ползет вошь… Главное, непонятно, какими словами (тут сразу заметим: убить или стряхнуть вошь интеллигент П. не может, его начинает мутить от одной мысли о прямом контакте и т. п.; то есть этот ход закрыт). Тогда интеллигент П. решает, что если сейчас вошь свернет влево, к светлым косам, он ринется и спасет. А если вправо, к мужику, то бог с ним. Может, у него свои есть. Может, эта – тоже его знакомая, в гости идет. Вошь, понятно, берет влево. Интеллигент П. наклоняется вперед и страшным голосом говорит (впоследствии сам изумляясь такому выбору слов): «Мадемуазель, вам угрожает чудовищная опасность. К вам крадется вошь!» Одуванчик изумленно оборачивается, видит вошь, кривится и со словами «Как вам не стыдно!» отщелкивает эту вошь светлым ногтем прямо интеллигенту П. в лоб. И вошь спокойно уходит на новые злачные пажити, а интеллигент П. все время думает про сидевшего справа мужика. Мужик бы эту вошь наверняка ногтем раздавил. Или даже съел. И почему-то от этой мысли интеллигента П. совершенно ни капельки не тошнит.

…Вот, скажем, режиссер Г., узнав, что в рамках фестиваля «Нашествие» состоится патриотический парад бронетехники, немедленно подает заявку на создание фильма, отражающего парад бронетехники на открытии Олимпиады. Предлагает название «Триумф инноваций». Сидит, продумывает крупноплановые кадры, ждет отмашки.

…Вот, скажем, после очень удачной, но очень бурной премьеры сценарист Ц. решает (в три часа ночи, в измененном состоянии сознания, в каком-то кабаке, среди множества незнакомых женщин с красными ногтями и профессиональным декольте) уехать на деревню к бабушке. Буквально: у него бабушка живет в пятидесяти километрах от Москвы, и так ему рисуется избушка ее уютная, все эти полотеночки, сковородочки засаленные, печка электрическая. Начинаются многочисленные возгласы: «Да, да, в деревню, в пампасы, в Саратов» и прочие стыдноватые ассоциации первого уровня. Кто-то садится за руль, кто-то с кем-то на прощание лобызается, и вот сценарист Ц. просыпается утром от, натурально, стука рябиновой ветки в деревенское окошко. Ну, не ветки, ладно: соседская старушонка, которая знала его вот такусеньким, стучит в окно, благо уже полдень, и предлагает, натурально, парного молочка. У сценариста Ц. такой сушняк, что он готов прослезиться: вот она, простая жизнь, community. «Давайте его сюда, баба Соня», – заплетающимся языком умиленно говорит сценарист Ц. «Не, – говорит баба Соня, – ты, Кирюшенька, на двор выдь, у меня тут бидон». Ну какое на двор, он не понимает, как с вот этой вот стотонной головой в туалет дойти. Дальше дед Егор стучит: «Киря, выходи, у меня тут пиво, поправишься». Community, понятное дело, не то что вот эти вот московские твари, с утра про бабло да про бабло. Но пиво почему-то тоже только во дворе, ящик там стоит. Ну потом дед-Егорова дочка Туся зовет завтракать, во двор, понятно, там накрыто уже. А в дом принести не может. Ну, community, да, это же не только блага, это жесткие законы: общая трапеза в честь вернувшегося блудного сына, все дела. Словом, умирая, но умиляясь, продюсер Ц. выползает во двор. В его открытом кабриолете, упаркованном посреди соседских грядок, лежит очень длинная, совершенно голая негритянка, скрестив ноги на руле, и курит, постукивая по сигарете длинными красными ногтями. И смотрит на соседей. А соседи смотрят на нее. Но про молочко, пиво, завтрак ― это они его тоже не обманули, конечно. Community.