Олег Рой - Фантомная боль
Человек же, сидящий слева от камина, выглядит абсолютно реальным, быть может, даже более реальным, чем я сам. Впрочем, не буду врать: на самом-то деле в этом жутковатом, но странно уютном полумраке разглядеть, как выглядит человек, почти утонувший в глубоком кресле, вряд ли было бы возможно. Глаза? Острый пронзительный блеск среди теней. Лицо, освещенное прихотливой игрой каминного пламени, то кажется неправдоподобно молодым, то, напротив, становится маской тысячелетнего старца. Хотя руки – вот руки я вижу вполне отчетливо – старческими вовсе не выглядят: ровные длинные пальцы, узкие кисти, гладкая смуглая (или это отблески каминного света?) кожа. Такие руки, считается, обычно бывают у музыкантов, потому что, глядя на них, как-то сразу вспоминаешь о стремительных скрипичных пассажах или размашистых фортепианных арпеджио.
Бокал в правой руке мерцает, как мог бы мерцать жидкий рубин:
– Вино какой страны вы предпочитаете в это время? – Человек в кресле взглядывает на меня так испытующе, словно ожидает какого-то очень определенного ответа.
– Я… но… это же цитата! – выпаливаю я, мельком подумав: что ж они тут все так Булгакова-то любят цитировать? Чем бы ни было это самое «тут».
– Какой милый мальчик, – добродушно тянет мой собеседник. – Даже книжки читал. Похвально. Ну да, разумеется, цитата. – Он, как мне показалось, улыбнулся. Или то опять была игра световых бликов? – Я люблю вашу литературу. Особенно ту, что отражает реальность, да еще и так, что читатели убеждены в вымышленности изображаемого.
Реальность? «Мастер и Маргарита» – описание реальности? Что за чушь?! Или… не чушь?
– Так ты… вы все-таки дьявол? – От неловкости, смущения, растерянности, черт знает чего, я сбиваюсь на «ты», кашляю, скрывая оплошность, но в итоге теряюсь еще сильнее. – Ну, Воланд?
– Милый, – повторяет он, словно бы не заметив моей оговорки. – Но примитивный. Черного и белого не брать, «да» и «нет» не говорить.
А может, он заметил мое «ты», но ему просто наплевать?
– Ой, да говори как хочешь, – смеется он.
Значит, по-прежнему слышит мои мысли. Мне кажется, что моя голова – если у меня сейчас есть настоящая голова, а не какая-нибудь посмертная галлюцинация – разрывается от бесплодных усилий хоть что-то понять. Дьявол, читающий Булгакова и похваливающий его за реальность изображаемого? Этого точно не может быть! Уж про Булгакова я наверняка сам придумал! Поэтому и мое «ты» его не возмутило. Смешно, если создание моего собственного разума начнет возмущаться тем, что я обращаюсь к нему неподобающим образом. Но, как бы там ни было, я, пожалуй, могу называть его дьяволом. Раз уж ему все равно. Уж больно антураж соответствующий.
– Можешь, можешь, у нас тут, знаешь ли, свобода слова, – хмыкает он. – Ладно, потом поймешь, – говорит дьявол, отсмеявшись, и опять интересуется: – Так что насчет вина? Впрочем, да. – Он усмехается, как мог бы усмехаться кот, играющий с мышью, если бы, конечно, кошки умели усмехаться. – В последнее время ты предпочитал исключительно водку, причем самую дешевую и вонючую. Ни на что другое у тебя просто не было денег. Ох. Нищий актер – это так банально.
– Нищий актер? Я был актером? – переспрашиваю я, но понимаю, что переспрашиваю напрасно. Я чувствую, всеми нервами, всей кожей ощущаю, что это правда.
– Ну да, – подтверждает он. – Актер. Не могу сказать, что без способностей, но одними способностями ничего не добьешься. К ним еще упорство надобно. Ну, или хотя бы фарт. Уж не знаю, чего там тебе больше не хватало – работоспособности или удачи, – но получилось то, что получилось. Актер-неудачник. То есть безвестный, никому не интересный, практически безработный. Который решил, что все перед ним виноваты, что жалкие ничтожные людишки отняли у него светлое будущее, и, вынырнув слегка из очередного, хотя я сказал бы – из непрерывного – запоя, вытащил с антресолей дедовский пистолет. Ну и пошел изображать из себя мстителя за поруганную справедливость, убитую любовь и прочие разбитые надежды.
– Но при чем тут Миша, Настя, Андрей? – в полной растерянности прошептал я. – Они же никакого отношения к театру не имеют. И почему ты говоришь «убитая любовь»?
Его мои вопросы, похоже, несколько сердят:
– Ну знаешь ли! Неужели ты думаешь, что я тебе вот прямо возьму и все выложу? Да ни в коем случае! Про себя ты сам все должен вспомнить, эту работу я за тебя делать не стану.
– Не станешь? – восклицаю я, потому что в голове моей появляется мысль, которая кажется мне блестящей. – Или не можешь?! – Я вкладываю в этот вопрос все доступное мне ехидство. – Конечно, не можешь! Потому что ты не можешь рассказать того, чего я сам не помню! Потому что ты мне только кажешься, ведь так? Все это, – я обвожу взглядом окружающую меня сияющую тьму, камин, пляску звездных искр в стеклянно поблескивающей столешнице, – просто моя предсмертная галлюцинация?
– Перед лицом такой невероятной проницательности, – декламирует он с издевкой, – мне остается только стать «молчаливой галлюцинацией», – и хохочет. Хохот у моей «галлюцинации» тоже «шаляпинский» – низкий, не особенно громкий, но глубокий, рокочущий подобно далекому горному обвалу.
– Опять Булгаков, – автоматически подсказываю я. – Кот Бегемот, обидевшись, обещает стать молчаливой галлюцинацией. «Обратите внимание на мой профиль в лунном свете», – произношу я внезапно всплывшую в памяти цитату, не особенно вдумываясь в то, что говорю, потому что мысли мои сосредоточены сейчас совсем на другом. Хотя посетившее меня озарение постепенно перестает казаться столь уж блестящим, я все еще продолжаю настаивать на своем. – Но ты же говоришь, что все внутри меня. Значит, я тебя сам придумал? Ну, или мое подсознание? Как это еще назвать, если не галлюцинацией?
– Нет, друг мой, – добродушно возражает мой собеседник, – мое существование совершенно объективно, так что не обольщайся. Но в некотором смысле ты прав, я тебе только кажусь. Точнее, не я, а все вот это: и комната, – он обводит рукой пространство, «стены» и «потолок» которого сотканы из сияющей тьмы, – и разговор – в общем, все, что ты сейчас видишь, слышишь, ощущаешь.
Я перестаю понимать что-либо вообще:
– Если мне все это кажется, что же тогда ты относишь к объективно существующему?
Он довольно долго молчит, время от времени прихлебывая вино. Я вижу, как двигаются его губы – узкие, темные, четко очерченные, – вижу, как он глотает. Но содержимое бокала при этом ничуть не убывает, вот чудеса-то! А самое главное чудо состоит в том, что меня это ничуть не удивляет – ну не убывает, и что такого? Либо все это мне только кажется (ох, кажется, я уже пытался рассуждать подобным образом? Или нет? Или и это мне кажется?), и тогда чему удивляться? Либо это такая вот фантастическая реальность, а в фантастической реальности может быть все, что угодно, так что, опять же, чего удивляться таким пустякам. Тут поважнее вопросы стоят.
– Как бы тебе объяснить… – произносит наконец дьявол. – Скажем… вот как ты представляешь себе ветер?
Неожиданный вопрос вгоняет меня в ступор:
– Ну… – мямлю я, – например, вздувающаяся возле распахнутого окна занавеска.
– Вот. – Он слегка щелкает пальцами, словно подчеркивая мой ответ. Так и кажется, что сейчас прозвучит «молодец, садись, «отлично». – А другой представит летящий по волнам парусник. Третий «увидит» метель, четвертый – гнущиеся деревья. Ветер увидеть нельзя.
– Его можно почувствовать, – зачем-то возражаю я.
– Какой же ты прямолинейный! Все ты отлично понял, но споришь, сам не зная зачем. И главное, не зная о чем. – Он делает глоток своего «жидкого рубина» и качает головой. – Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях, – торжественно декламирует мой собеседник. – Так, что ли, ваши философы утверждают? Главное, по сути-то ведь верно, а по форме – сущее издевательство. Потому что в итоге все начинают приравнивать объективную реальность к этим самым ощущениям.
– Но ведь, кроме ощущений, у нас и нет ничего, – довольно вяло произношу я.
– Верно, – кивает дьявол. – Но надо ж соображать! Ни парус, ни метель, ни колебание занавески – это не ветер. Это лишь проявления его существования. Объективного, заметь, существования. Такого же объективного, как существование паруса, метели и занавески. Но сам ветер видеть нельзя. Можно увидеть лишь его действие. Отражение существования.
– Но тогда, – говорю я, немного подумав. – Но тогда все наши ощущения – лишь отражения этой самой объективной реальности.
– Опять верно, – весело сообщает мой собеседник. – Но не забывай, что твоими ощущениями объективная реальность не исчерпывается. Ощущения отражают лишь часть ее. И кстати, не самую значительную.
– Как это? – недоумеваю я.
– Ну как, как? – насмешливо переспрашивает дьявол. – Ты мультики ваши любишь? Ну, или хотя бы смотрел?
